Худший случай

— И всё-таки, — спрашивает Доцент, — почему мы говорили о вашем отце? — Как думаете, он меня возненавидит? — Отец? — Ребенок. — Вы ненавидите своего отца? — Не знаю. Скорее да, чем нет. — Из-за того случая с крапивой? — Нет. — Почему мы сейчас говорили именно о нем? — Просто мне кажется, я понимаю, зачем всё это было. — Что? — Ну, вся эта провокация с креслом. — С вашей стороны? Почему с моей? Он меня слушал вообще? — Да нет же. Это всё он… Я просто повелся. — И зачем это было? — Ребенку было нужно прощение. Глупо звучит, да? — Нет. Продолжайте. — Что продолжать? — Проводить параллели. — Ладно. В общем, я примерно помню, каково мне было… — Из-за крапивы? — Нет. Из-за чана. И само по себе наказание было даже кстати. Я умолкаю, вдруг осознавая, что говорю всё это вслух. — Но? — Но для отца всё было не так. Он не ради меня это сделал. — А ради кого? — Не знаю. Может, ему это нравилось. Власть надо мной… Я не знаю. Я не психолог, — вдруг огрызаюсь я. Доцент улыбается. Самую малость, но улыбается. — Вас это задевает? — спрашивает он. — Что я не психолог? — Нет. Что это было не ради вас. — Наверное. Не знаю. Мне просто кажется, что я такой же. Что я всё делаю ради себя. — Вам нравится власть? — Не знаю. — Подумайте. Власть — это когда ребенок просит о пощаде? Власть — это когда он прячется от меня, изо всех сил делаясь невидимым? Власть — это когда он вздрагивает от каждого прикосновения? — Нет. Доцент задумчиво смотрит на меня, потом спрашивает: — Почему вы прислали Алексею фотографию кресла? Ой. Вот он о чем. Вот какая провокация с моей стороны. Разве провокация?.. — Потому что хотел его остановить. — В следующий раз, если он будет делать что-то, что вам не нравится, вы снова ее пришлете? — Нет. — Почему? — Потому что этой альтернативы больше нет. Совсем. — Как это? Я задумываюсь, не зная, как всё внятно объяснить, потом говорю: — Шахматы. — Что? — Когда я учился в университете, один преподаватель играл со мной в шахматы на зачет. Я выиграл. — И получили зачет автоматом? — Да. — Но вы знали предмет. — Знал. Это я тогда страшно гордился, что выиграл, а на следующем курсе препод признался, что никогда не ставит больше, чем готов проиграть. — Хороший принцип. — Угу… Я поначалу так и пытался. С ребенком. Но сейчас не могу, теряю контроль. — Над чем? — Вообще. Я его не понимаю, не могу предугадать, что он сделает… — А надо? — Не помешало бы. Если бы я знал, что он этого хочет, не предлагал бы. Я напугать хотел. — И теперь — как вы там выразились? — этой альтернативы больше нет. — Нет. — Это плохо? — Хорошо. — Можно двигаться дальше? — Нет. — Почему? — Из-за крапивы. Доцент кивает: — Мы с ней еще не закончили. Так что она? Мысли, которые так легко облекались в слова, толпятся, пытаясь вырваться наружу одновременно, застревают, теряются. — Мне нужно было прощение, а я получил только боль. И с ребенком, наверное, то же самое. — Вы его не простили? — Да за что там прощать? Он же не виноват, — возмущаюсь я. — Он тоже так считает? Увы. — Нет. Ну, изначально не считал. Сейчас — не знаю. — Вы ему сказали, что он не виноват? — Кажется. — Точнее. — Да, сказал. — Он знает, что всё в порядке? — То есть? — Что его не разлюбили. — Кто не разлюбил? — Вы. — Да ему и не надо, чтобы я его любил… Он вообще не хочет со мной жить. Просто… — Давайте-ка вернемся к вашим параллелям. Можно я еще одну вплету? — Пожалуйста. — Вы разбили чан и готовы были на что угодно, лишь бы искупить вину, я правильно понял? — Да. — Представьте, что этот чан принадлежал вашему отцу. — И что я его всё равно разбил? — Да. Что бы было? Вообще-то мне не надо представлять. Я вспоминаю. Случайно сломанную печатную машинку, специально разбитую кружку… — Я бы испугался. А потом он бы меня убил. — Погодите, давайте остановимся на испуге. Вот разбили вы чан, испугались. Жажда искупления есть? — Нет. Чувство вины есть, но… — Но? — Это не одно и то же. — Что именно? — Вина и искупление. Иногда искупить ничего нельзя. — Почему? — Откуда я знаю? — Хорошо, предположим, чан принадлежал вашей маме. Что чувствуем? — Стыд. — Искупить можно? — Нет. — Отдаем чан вашему брату. Что-нибудь изменилось? — Ну, это как с дедушкой, только еще хуже. — Почему? — Потому что я должен его защищать. — Его — это чан? — Нет, Сережку. Брата. — Вы заметили, что чан один и тот же? — И? — Почему тогда всё по-разному? — Это же очевидно… — Тем более. — Потому что мама так и знала, что я вечно всё ломаю. Отец так и так убьет. А дедушка с Сережкой… Они меня любили. И я их. Доцент кивает. — Слушайте, вы же не намекаете?.. — На что? — удивляется Доцент. Если бы я осиротел, если бы меня взял на воспитание злобный старый хрыч, у которого я не хотел бы жить, я бы ему всю посуду перебил, не только чан. И пусть хоть четвертует. Если бы мне было плевать, я бы не терзался, не пытался ничего исправить, не пытался заслужить… — Ой. Видимо, осознание рисуется на моем лице, потому что Доцент просит: — Вслух, пожалуйста. — Наверное, ему всё-таки нужно, чтобы я его любил. Доцент задумчиво вертит в руке карандаш, потом спрашивает: — Это в список альтернатив входит?