Худший случай

— И что мне теперь делать? Я не жду, что Доцент выдаст мне подробный сценарий, хотя он мог бы. Может, хоть намекнет? — А что вы хотите делать? Видимо, не намекнет. Или? — То есть мне делать то, чего я хочу? — А вы бы предпочли делать то, чего вам делать не хочется? — Я запутался. — Давайте распутываться. Итак, чего вы хотите? Большой вопрос. Сложный вопрос. — Равновесия. — Что для этого нужно? — А я знаю? Доцент щелкает карандашом: — Знаете. Равновесие у каждого свое. Ваше какое? На секунду я представляю себе годы безбедного существования, которые прервал Танин звонок. Нет, туда вернуться уже не получится. Может быть, потом, когда ребенок вырастет и переедет… Именно переедет, а не сбежит. Мне надо знать, что у него всё хорошо, иначе равновесия не будет. Поэтому я давно уже не мечтаю о том, чтобы поскорее оказаться в пустом доме. Сейчас мое равновесие — это… — Вслух, — напоминает Доцент. Я вздыхаю и рассказываю о том, как мы готовили эту индийскую ерундовину, как смотрели кино, как лепили снеговика. — А говорили, что всё делаете неправильно, — припоминает Доцент. — Это я сейчас вижу, что у нас всё было относительно хорошо, — говорю я. — А тогда… Не знаю. Вечно что-то мешает наслаждаться моментом. — Что-то — это что? — Ну… Наверное, беспокойство. — По поводу? — Да по разным поводам. Вечно он… — Он? — Ребенок. — А что он? — Не одно, так другое. — Например? Какой из примеров он хочет услышать? За время нашего знакомства ребенок потерял мать, завел и потерял собаку, так и не нашел ни одного друга… А вся эта ситуация с опознанием? А вечные его колючки, куча больных тем, которые я обязательно умудряюсь зацепить? Конечно, он не виноват, но всё из-за него. И я вываливаю перед несчастным Доцентом всё это, будто поштучно швыряю на стол козырные карты, завершая тузом: — Он меня всё равно никогда не простит. — Почему? Я что, не вслух всё это говорил? — Потому что я накосячил везде, где только можно. — А что, быть родителем легко? — Я не… Доцент не прерывает меня, не возражает, но я и сам затыкаюсь. — Ребенком быть тоже непросто, — утешает меня Доцент. — Угу, я помню. — В принципе. Любым ребенком любых родителей. — А подростком — тем более, да? — Смотрите-ка, уже начинаем распутываться, — улыбается Доцент. — Разве? — Конечно. Вы беспокоитесь за Алексея. Это нормально. — Из меня паршивый опекун. — Почему? Вроде бы психолог, образованный человек, а память — как у золотой рыбки. Я еще раз перечисляю все свои грехи. — Вы когда-нибудь видели человека, который бы всё делал правильно? — спрашивает Доцент. — Видел. — Правда? И кто этот человек? — Мой дедушка. — Он ни разу не пересолил суп? Ни разу не забил криво гвоздь? — Он нас не бил. А я… — Хорошо, допустим. Ошибки бывают поправимые и непоправимые. Это какая? — Непоправимая. Вы же сами говорили, прошлое изменить нельзя. — А мы не о прошлом сейчас. Алексей жив? — Не благодаря мне. — И тем не менее. Идем дальше. Он просил вас отказаться от опекунства? — Нет, но ему просто некуда идти. — Всегда есть куда. Хоть на улицу. А он не ушел. — Потому что я у нас меньшее из зол. Доцент снова хлопает себя карандашом по ладони. — Это вы чтобы вслух не материться? — спрашиваю я. — Это — мое равновесие, — невозмутимо отвечает Доцент. — Давайте к вашему вернемся. — Угу… Мне надо отказаться от опекунства, да? На секунду кажется, будто Доцент сейчас отвесит мне подзатыльник, но вместо этого он спрашивает: — Вы этого хотите? — Нет. — Наша цель — найти ваше равновесие, так? — Так. — Тогда делайте то, что вам хочется. — Это что, например? — Что угодно. В рамках закона, разумеется. Я думаю очень долго, потом говорю: — Мне хочется всё исправить. Доцент кивает, нежно поглаживает кончик карандаша, спрашивает: — С чего начнем? Что-то он перекладывает на меня ответственность. Но психолог-то у нас не я… — Может, мне его после школы забрать? — нерешительно предлагаю я. — Съездим куда-нибудь, в тот же книжный… Ну, чтобы он понял, что всё хорошо. — А потом? — Что, еще и какое-то «потом» надо? Подзатыльник снова кажется опасно близким. — Намекаете, что надо с ним поговорить? — спрашиваю я, чтобы не показаться совсем уж тупицей. — Ну, раз уж вы сами это упомянули, значит, неплохо бы… — Я не смогу. — Почему? — Не умею разговаривать. — Не замечал. — С вами — другое дело. Это как с самим собой. — А с Алексеем так не пробовали? — Да не могу я! Мы с ним и так будто по минному полю ходим, я боюсь зацепить что-нибудь хрупкое. — То есть слова его ранят больше, чем этот ваш проводок? — спрашивает Доцент. Я не слышу в его голосе ни насмешки, ни брезгливости, хотя им и следовало бы там быть. Только удивление и любознательность. — Я тем более не смогу — после этого. — Почему? — Не знаю. — Переформулируйте. — Ну… Я же говорю, я слишком много накосячил. Я просто всё это таскаю с собой… — Не тяжело? Ответа Доцент не ждет, я понимаю это по тому, как он расслабленно поигрывает карандашом. Запустил процесс и любуется. Таймер деликатно звякает, напоминая, что мое время истекло. Я поднимаюсь, и всё как-то укладывается в голове, будто я и в самом деле помудрел. Занятия у ребенка заканчиваются через двадцать минут, как раз успею доехать. — План действий по пути не растеряете? — спрашивает Доцент. — Нет. Спасибо, Тимофей Тимофеевич.