Худший случай

— Можно вопрос? — Допустим. Но с вопросом ребенок тянет. Водит туда-сюда наждачкой по уже давно отшлифованной доске, сдувает древесную пыль. Интересно, ему действительно начинает нравиться такая жизнь? Он сам предложил построить теплицу, едва мы управились с компостным ящиком, сам набросал чертеж, на основе геометрических формул придумывал способы точного измерения углов… Как будто это хобби, а не повинность. Как будто он всегда тут был — растрепанный, со стружкой в волосах и с торчащими из кармана плоскогубцами, с россыпями царапин и заноз на руках. Сидит себе на крыльце, шлифует доску, идеально вписывается в пейзаж. Всё вообще наладилось — то ли с появлением кота, то ли в результате моих визитов к Доценту, то ли само по себе. Мы уже не балансируем на потрескавшемся льду, не шарахаемся друг от друга… Или? — Вопрос, — напоминаю я. Он долго молчит, потом говорит: — Проехали. Как это — проехали? — Спрашивай. Не бойся. — Ну… Вы же с родителями не общаетесь, — начинает ребенок. Кажется, я слышу, как разлетается вдребезги моя мнимая гармония. Кажется, мы оба слышим. Ребенок сбивается, опускает глаза, повторяет: — Проехали. Я подхожу ближе, сажусь рядом, говорю: — Не проехали. Что именно тебя интересует? Он и раньше пытался выспросить насчет этого, но я был не готов отвечать. А сейчас — готов? Наверное, нет. Но всё равно постараюсь. — Они же умрут когда-нибудь, — тихо говорит ребенок. — И? — И… Он с силой проводит наждачкой по доске. Молчит. — И я буду жалеть? — Угу. Чёрт. Как ему объяснить? — Понимаешь, — говорю я наконец, — некоторые вещи починить нельзя. — Потому что вы не хотите? Или они? Какого хрена ты лезешь мне в душу? Какое твое дело? Он обжигается моим взглядом, бормочет: — Извините. Он не лезет мне в душу. Он просто переживает за меня. Он уже потерял обоих родителей, он понимает… Наверное, представляет себе, каково бы ему было, если бы они с Таней были в ссоре, если бы он спохватился уже потом, когда не к кому идти с извинениями. Я делаю над собой усилие, мысленно переношусь в будущее. Допустим, мама умерла. Допустим, мне никто уже никогда не напишет. Допустим… Только я ничего не могу исправить. Я бы мог извиниться — но за что? За сам факт своего существования? За свою неправильность? Это ничего не решит. И ребенку я это объяснить не могу. Могу попытаться, конечно. Но что я скажу? Что мой отец — как я, только еще хуже? Что мать любит свое отражение, а я — кривое зеркало, в которое смотреться неприятно? Лучше промолчать. Ничего хорошего из этого разговора не получится. Я поднимаю с земли щепку, верчу ее в руках и говорю: — Спасибо. — За что? За то, что беспокоишься обо мне. За то, что хочешь помочь. За то, что понимаешь и принимаешь мои границы. Но вслух это не произносится, и я только неопределенно пожимаю плечами.