Auf Wiedersehen, Sweetheart

Весна прошла затуманенная болью и смятением. Белые простыни, холодные руки, прохладная одежда — всё это теплело от его разгорячённой кожи. В мутном, затуманенном поле зрения периодически всплывают лица — Ловино, дедушки, странных людей, которых он совершенно не знал. Вода, которая была с привкусом метала; еда, которую он не мог проглотить. Кто-то молится, кто-то плачет. Свежий, сладковатый аромат цветов и трав из сада. И постоянные грёзы. Грёзы о Людвиге, о дубах и каминах, о зимних вечерах; Феличиано уже не был уверен, действительно ли они были. Сейчас он не мог быть уверен, было ли что-нибудь вообще по-настоящему реальным. Когда он очнулся, лето уже наступило. Немцы покинули их деревню, дедушка с Ловино снова работали в поле. Феличиано проводил дни сидя в саду, иногда читая, иногда вспоминая. Периодически к нему присоединялся Антонио. Его компания была очень приятна для Феличиано, но испанец слишком много кашлял, что затрудняло беседу. Обычно они часами просто молча смотрели на небо, но Антонио всегда выглядел так, будто испытывал боль. Очень редко, когда это не приносило слишком сильную боль, Ловино помогал Феличиано дойти до дуба. Но когда он начинал говорить о Людвиге, брат лишь отводил взгляд. Феличиано не помнил своё нахождение в больнице. Не помнил, как доставали пулю из его груди. Не помнил, как его привезли домой почти без сознания. Всё, что он помнил — это лицо Людвига, ощущение его рук на себе и его голос, когда острая, пронизывающая боль разрывала тело Феличиано. Он знал только то, что Людвиг исчез. И день за днём он не прекращал попыток подавить свою тоску, игнорировать свой страх. Уже только осенью дедушка Рим усадил его на кухне и попытался объяснить.  — Феличиано. Я хочу, чтобы ты выслушал меня, и чтобы ты был сильным, хорошо? Тот отвёл взгляд от грустных и обеспокоенных глаз Рима. Он вслушивался в стук часовой стрелки, звучащий как раскат грома посреди погружённой в тишину комнаты, и наблюдал, как осенние листья медленно падают с деревьев за окном.  — Не думаю, что я хочу сейчас слушать, дедушка. Феличиано не стал сопротивляться, когда Рим потянулся через тёплый деревянный стол и взял его за руку.  — Пожалуйста, Фели. Я ждал слишком долго, чтобы рассказать тебе это. А ты ждал слишком долго, чтобы услышать об этом. — Феличиано не ответил, как и не стал отрывать свой взгляд от кружащих за окном листьев. — Феличиано... ты помнишь Альфреда? Своего американского друга, лётчика?  — Да. — Феличиано игнорировал боль в груди и свой неравномерно бьющийся пульс. Он не хотел чувствовать. Он месяцами пытался не чувствовать. Феличиано был уже по горло сыт этими чувствами.  — Ты же знаешь, как нам с Ловино удалось высвободить его, верно?  — Л… Люд… — Феличиано крепко зажмурился. Он не мог произнести его имя. Если он это сделает, то всё это будет слишком реально и принесёт слишком много боли. — Он сказал вам.  — Да, — тихо ответил Рим. — Я подумал, ты знаешь. Конечно же он знал. Пусть Рим с Ловино в основном и сохраняли молчание, было нетрудно сложить по кусочкам общую картину. Это правда, он не знал всего. Но исходя из того, что ему говорили, что ему удалось подслушать и что он сам додумал, Феличиано знал достаточно. Как Альфред был сбит и взят в плен. Как Людвиг доложил Риму его местоположение и организовал побег. Как Рим с Ловино забрали американского лётчика и доставили его до американской базы. Как ни дедушка, ни брат ничего больше не рассказывали Феличиано об этом. — Фели, — Рим говорил очень тихо, будто бы боялся нарушить тишину или по какой-то другой причине. — Той ночью, которой Людвиг довёл до нас Альфреда… как только он передал его в наши руки… — Рим глубоко вздохнул и спокойно произнёс следующие слова: — Фели, то, что Людвиг сделал, очень благородно и очень смело. Но это также было против военного закона. Той ночью Людвиг был арестован Гестапо. Эти слова словно очередная пуля прошли через сердце Феличиано. Он уже не мог больше сдерживать свои чувства, страхи и подозрения, которые месяцами пытался подавить. Он вновь не мог дышать, его кожа похолодела, а комнату начало качать, как падающие листья; и всё, о чем Феличиано мог думать, было…  — Гестапо… Гестапо, у которых был Антонио… о Боже…  — Нет, — Рим прервал его громко и твёрдо. — Фели, послушай меня. Они не будут делать тоже самое с ним. Феличиано сдержал слёзы, и умоляюще посмотрел на дедушку. Он стиснул зубы и покачал головой. Не говори это… не говори… — Нет. Рим сжал его ладонь.  — И убивать они его тоже не стали. Людвига очень хорошо знают в Германии. Немецкие военные не будут казнить одного из своих самых выдающихся лётчиков в такой критический для них момент — слишком сильным будет падение боевого духа. Феличиано пришлось задержать дыхание. Он положил руку на то место, где было получено пулевое ранение. Эта леденящая паника его изматывала, и старая боль в его груди начала расти и обостряться. — А что потом? — нерешительно спросил Феличиано. Он не хотел знать, но ему это было нужно, и всё о чём он сейчас мог думать — разобьётся ли его сердце наконец окончательно, без возможности восстановления. — Что будет с Люд- с Людвигом? Рим шумно выдохнул.  — Всё что мы знаем — он был отправлен на русский фронт. Вероятно, в штрафную роту. Феличиано не понимал.  — Куда?  — Это что-то вроде военной тюрьмы. Боевое подразделение для преступников и предателей. Им дают миссии, которые считают слишком опасными для обычных военных, и… — Рим осёкся и вздохнул. — И долго там не протягивают. В комнате потемнело — должно быть, облако проплывало, закрыв собой солнце. Феличиано продолжал сидеть молча, удивляясь, почему он не кричит, почему не падает на пол. К удивлению, он просто ничего не чувствовал.  — Ох. — Он вновь перевёл взгляд к окну в ожидании, когда небо снова посветлеет. — Почему ты не сказал мне?  — Ты был болен, Фели. Я и так сильно боялся, что ты не выживешь. Мне жаль. Феличиано кивнул.  — Но ты же не знаешь. Ты не можешь быть уверен, что он мёртв.  — Нет. Но… ох, Фели, извини меня, но… но это будет лучше для тебя, если ты забудешь его. Феличиано был ошеломлён этими словами. Он даже не был уверен, правильно ли их расслышал. Он резко повернул голову к Риму, недоверчиво уставившись на него.  — Забыть его? Тот выглядел почти виноватым.  — Я не перенесу видеть тебя в таком состоянии всегда. Раньше ты постоянно смеялся и пел. — Рим тяжело моргнул и перевёл взгляд на стол. — И ты всегда улыбался. — Он помотал головой, будто пытаясь очистить её, и вновь пристально посмотрел на внука. — Людвиг уже не вернётся, Феличиано. Забыть о нём — это… — Рим пожал плечами. — Это всё, что ты можешь сделать. Феличиано не мог поверить в это. Он даже рассмеялся. Забыть о Людвиге — ему никогда не давали настолько невыполнимого совета. Он посмотрел Риму в глаза.  — Что если я скажу тебе просто забыть о бабушке? Забыть о маме. Ты сможешь это сделать?  — Фели… — Рим с болью закрыл глаза. Феличиано моргнул, затем ощутил, как его взгляд вновь начал дрейфовать. Неужели это правда происходило? Это действительно было последним, что он услышит о человеке, который значил для него больше, чем кто-либо и что-либо, что он только знал? Было слишком спокойно. Слишком тихо. Здесь должно было быть землетрясение; небеса должны были обрушиться. Почему он до сих пор не кричал? Почему весь мир перед его глазами не начал рушиться?  — Так теперь я никогда не узнаю, — Феличиано едва ли осознавал, что говорил это вслух. — Никогда не узнаю, была ли это быстрая смерть. Или он мучался от боли, или был совершенно одинок. Я никогда не узнаю, была ли это пуля, или холод, или…  — Прекрати, Феличиано! — повелительный тон Рима оборвал цепочку его мыслей. — Тебе нельзя так думать об этом, нельзя, это сведёт тебя с ума! Тот коротко и резко вздохнул. Он должен избавиться от этой ужасающей картины Людвига в своей голове — безжизненно падающего на русский снег. Он снова отчаянно попытался не думать; не чувствовать.  — Я не хочу больше об этом слушать, дедушка. — Феличиано заметил, что его ладонь всё ещё была в руке Рима, и вырвал её из некрепкой хватки. — Сейчас я хочу лишь уйти. И снова зима. Прошёл год с того момента, как он встретил немецкого офицера по дороге в деревню и весь его мир изменился; уже год с того момента, как Феличиано нашёл единственную по-настоящему значимую вещь в своей жизни. Он едва ли заметил, как зима прошла и снова наступила весна. Едва ли осознавал, что война продолжалась, но уже в других странах, в других деревнях. Едва ли его волновали новости о капитуляции Германии, а через пару месяцев и Японии. Дни пролетали перед ним, пустые; месяцы проходили бесцельно. Феличиано даже не заметил, когда война закончилась. . Осень, 1947 . Феличиано взрослел привыкшим к определённого рода бесчувственности. Только так он мог проходить через всё это, день за днём. В последнее время он не всегда мог полностью вспомнить Людвига. Тот стал для него неизменной тенью, которая всегда присутствовала здесь, всегда была с Феличиано: рядом с ним и в нём самом. Почти четыре года прошли с того момента, когда он в последний раз видел Людвига. Сопротивление распалось, превратилось в политическое движение, с которым дедушка Рим не хотел иметь дел. Сейчас Рим работал в поле. Феличиано помогал ему сколько мог, но временами он всё ещё страдал одышкой, а боль от раны в груди не позволяла ему трудиться подолгу. Ловино и Антонио переехали поближе к городским докторам. И пусть всё вокруг менялось, оно в то же время оставалось неизменным. Феличиано не знал, осталась ли у него ещё надежда или он её уже растратил; он не знал, ждал ли он до сих пор, и если ждал, то чего именно. Всё, что он на данный момента знал, это что какая-то его часть — крохотная, настойчивая и упрямая — отказывалась так просто отпустить Людвига. Так дни, месяцы и годы пролетали медленно, бесцельно. Большинство дней проходили нормально. Месяцы могли пролететь в странном подобии его прежней жизни. Но временами давняя боль переполняла его. Её причиной могли быть незначительные вещи — запах розмарина, упавший с дерева красный цветок, знакомая мелодия старой песни. И тогда Феличиано вспоминал низкий смех Людвига и прикосновения его губ; аромат его кителя и голубизну его глаз. Он почти что мог услышать его голос, мог почувствовать его большую руку в своей. И Феличиано так сильно в нём нуждался, что мог упасть, или закричать, или кинуть что-нибудь — что-угодно — в стену. Тогда его, как и всегда, с избытком заполняли прежние чувства, и вся его боль и тоска разрывали его изнутри настолько сильно, что он почти хотел умереть. В такие дни всё, что Феличиано мог сделать, это прийти к своему дубу. Он наблюдал, как небо темнеет, ощущал, как воздух становится холодней. И тогда он позволял себе вспоминать. Он пытался воспроизвести у себя в голове каждое произнесённое Людвигом слово. Он тихо напевал ‘Bella Ciao’ и ’Auf Wiedersehen, Sweetheart’. Он собирал цветы и вспоминал, как Людвиг держал маленькую красную ромашку в своих больших руках; его голос, когда он сказал, что это будет его талисман. Феличиано задумывался, остался ли ещё у Людвига этот цветок, держал ли он его, когда испустил свой последний вздох. Он пробегал по траве и вспоминал, каково это — смеясь упасть рядом с этими самыми голубыми глазами и самой доброй улыбкой, которую он когда-либо видел. В такие дни Феличиано смотрел в сторону холмов, вспоминал прогулку с Людвигом и как они сидели у развалин старой церкви. Вспоминал, как смотрел на застланный тучами пейзаж и маленький городок вдали; как срывал листья с деревьев и делал фотографии. Ему больше не нужна была фотография Людвига. Конечно же, он каждый день держал её рядом со своим сердцем. Но ему не нужно было смотреть на фотографию, чтобы видеть её — изображение уже давно отпечаталось в его сердце и памяти. И всё же иногда, когда он смотрел на тот холм, на который уже не мог забраться без посторонней помощи, Феличиано доставал маленькую фотографию из своего кармана. Он пробегался пальцами по изображению лица Людвига, по написанным на обороте словам. Auf wiedersehen, sweetheart. И он вспоминал. В такие дни Феличиано позволял своему взгляду блуждать в направлении старого амбара и вспоминал самую потрясающую ночь в своей жизни. Недоумение Людвига из-за камина в амбаре, его безмолвное удивление, когда он увидел, как Феличиано снимает с себя одежду. Нежные руки Людвига, его горячая кожа; его потемневшие глаза и учащённое дыхание. Сердцебиение Людвига прямо у Феличиано под ухом; его большие, надёжные руки, которые держали Феличиано так, будто никогда не отпустят. Сегодня был один из этих дней. Желтовато-красное солнце проплывало в безоблачном полуденном небе, в то время как Феличиано сидел на своём привычном месте у дерева; кора за его спиной почти гладко протёрлась за эти годы. Он рассеяно вертел лист в своих пальцах, напевал себе под нос, ощущая, как медленно воцарялось спокойствие, которое это место вызывало у него. Для Феличиано оно было целым отдельным миром. Это был центр его воспоминаний, пристанище его души и место отдыха его сердца. Этот день проплывал медленно, спокойно и легко, пока небо постепенно не начало темнеть. Быстрый порыв ветра раскачал хрупкие листья на соседнем дереве, спирально закружив их перед его глазами. Почти в тот же миг по его затылку пошли мурашки. Странные, подозрительные покалывания пробежали по его плечам. Вскоре Феличиано осознал, что кто-то наблюдает за ним. Волна страха пробежала от его головы вниз по спине, и он тут же вскочил на ноги. Мужчина приближался к нему медленно и элегантно, но решительно. Феличиано вжался в дерево, пульс под его кожей участился от страха. Он никогда не встречал здесь прохожих. В эти дни никто не заходил настолько вглубь поля, да даже и до войны. Так кто же был этот человек, идущей в его сторону таким решительным шагом? Когда мужчина подошёл ближе, Феличиано, вздохнув, подметил, что тот был невероятно красив. Он выглядел за двадцать пять, но не старше тридцати; он был одет в хороший костюм и носил очки в тонкой оправе. Его тёмно-коричневые волосы чуть спадали на великолепное лицо, выражение которого было серьёзным, но добрым. Озадаченный Феличиано ожидал, пока тот подойдёт. Этот человек не выглядел как житель их деревни. Однако, как ни странно, Феличиано уже не боялся его и даже шагнул в его сторону. Тот остановился недалеко от него, слабо улыбнулся и спросил:  — Феличиано Варгас? Тот почувствовал, как открыл рот и его глаза округлились. В оцепенении и замешательстве он мог лишь заикаться.  — Но кто… что… откуда вы знаете моё имя? Мужчина чуть наклонил голову.  — Прошу прощения? — проговорил он на английском со знакомым акцентом. — Я не говорю по-итальянски. Мне сказали, что ты знаешь английский?  — Ох, — Феличиано перешёл на английский. — Да. Извините, я просто хотел узнать, кто…  — Меня зовут Родерих Эдельштайн. Я здесь от имени того, кто не может прийти сам. И после этого Феличиано уже не мог слушать. Его разум затуманился. Руки непроизвольно потянулись к лицу, и он облокотился на дерево позади себя. Доступ кислорода в лёгкие был перекрыт, и знакомая, ужасающая и жгучая паника разливалась в его венах. Он замотал головой, но не был в состоянии видеть или думать, а при попытке глотнуть воздух у него вышел лишь сжатый вздох. Он не хотел это слышать… не хотел об этом знать… Родерих появился в его затуманенном сознании, необычные фиолетовые глаза с беспокойством глядели на него. Его голос доносился будто бы издалека.  — Феличиано, пожалуйста. Выслушай меня. Я был отправлен сюда по просьбе Людвига Байльшмидта. Я здесь, чтобы проводить тебя к нему, если ты захочешь. Людвиг… Феличиано вдруг понял. Воздух заполнил его лёгкие, полуденный свет вновь начал возвращаться, и всё обрело ясный, понятный и прекрасный смысл. Ну конечно же! Он так и не понял, как, почему и когда это произошло. Но он не был грустным или шокированным; вместо этого он чувствовал переполняющую его радость. Весь мир потерял свои краски, затем вновь загорелся ими, сияющий и новый. Феличиано радостно рассмеялся, ярко, громко и чисто.  — Ух ты. Я даже и не заметил, что умер! Родерих пару раз молча моргнул, нахмурившись в замешательстве.  — Прошу прощения? Умер? Феличиано снова рассмеялся.  — Ну, да, конечно же. А вы — ангел. Определённо, потому что вы очень красивый и собираетесь проводить меня к Людвигу, а это означает, что я мёртв. И вы к тому же немецкий ангел, потому что говорите с таким же акцентом, как Людвиг, только не так низко, и застенчиво, и мило. И всё-таки, как же я умер? Ох, но это не важно, уже ничего не важно, могу я пойти к нему прямо сейчас? Вы можете отвести меня к нему? Пожалуйста? Родерих выглядел совершенно сбитым с толку, затем он разразился смехом и покачал своей головой.  — Да, он говорил, что ты странноватый. Нет, Феличиано, я не ангел. А ты не мёртв. И Людвиг тоже.  — Я не мёртв? — Феличиано прервался, обдумывая такой неожиданный поворот событий. Всё вокруг него замедлилось и закружилось. Порывистый ветер, нисходящее солнце. Это было бы логично, если бы он был мёртв. Тогда он бы мог понять. Тогда он бы мог принять это. Но так это было слишком.  — Тогда он… тогда Людвиг…  — Он жив. И находится в Германии. — Родерих снова тихо посмеялся. — И не может думать ни о чём, кроме тебя. Тело Феличиано похолодело и остолбенело. Он не мог поверить в это, не мог до конца осознать. Это было слишком невероятно и поразительно, слишком странно и неожиданно, и если он начнёт верить в это, то точно потеряет самообладание. Он лишь глубоко дышал, прижав руку к груди, чтобы подавить знакомую волну нахлынувших чувств. Людвиг…  — Нет. — Феличиано опять покачал головой. — Я точно сплю. Или это просто воображение, или… вы уверены, что я не умер? Родерих кивнул.  — Абсолютно уверен. Застывшее тело Феличиано начало оттаивать. На лбу проступил пот, и обжигающая кровь забурлила в его венах.  — Просто я… я так долго ждал, и все говорили, что Людвиг… мёртв, или пропал, и что я должен забыть о нём, и что я больше никогда его не увижу, и я уже поверил, что никогда его не увижу, я был уверен, что вновь встречу его только когда умру, но… но если он жив, тогда… Вы не понимаете, для меня это слишком — прошло так много времени, и я не знаю…  — Дыши, Феличиано. Только когда Родерих произнёс эти слова, тот осознал, что его трясло и он совсем не дышал. Он опустил руки на колени и наклонился, глубоко задышав. Сомнения всё ещё переполняли его голову. Это не могло быть правдой, тут должна была быть какая-то ошибка… — Почему Людвиг сам не пришёл? Родерих помедлил, прежде чем коротко ответить:  — Он пытался. У Феличиано защипало в глазах, а в горле образовался ком от поглощающих его эмоций, на подавление которых ушли годы.  — А вы, как… кто…  — Я друг брата Людвига. — Голос Родериха оставался спокойным и размеренным. — Гилберта. Голова Феличиано закружилась, всё ещё не позволяя ему принять это. Родерих знал его имя, знал Людвига и Гилберта, и всё же…  — Но как я могу знать…  — У него твоя фотография. — Родерих ответил на вопрос прежде, чем Феличиано его задал. — Он хранил её все эти годы. На ней ты улыбаешься, на твоих плечах его китель. На развороте всего два слова — bella ciao. Слёзы потекли по его щекам. Совсем недавно это был очередной осенний вечер у дуба. Сейчас же Феличиано чувствовал, будто его жизнь резко остановилась и началась снова. Людвиг. Людвиг был жив. Людвиг продолжал существовать где-то на этом свете, и Феличиано совсем скоро вновь его увидит. Ему хотелось смеяться, хотелось плакать, хотелось припасть к земле в благодарности. Но он лишь наконец поднял взгляд, распрямился и кивнул, вытирая свои слёзы.  — Мы можем идти сейчас? Родерих добродушно улыбнулся при ответе.  — Я уверен, твой дедушка хотел бы попрощаться. .  — Думаю, наихудшая выходка Гилберта, которую я только видел, была одним летом в Чехословакии. — Антонио наклонился вперёд, сидя на диване, говоря на английском; его зелёные глаза сверкали, а на оживлённом лице играла улыбка. — И хочу я сказать тебе, что, когда я говорю "наихудшая выходка Гилберта, которую я только видел", это чертовски о многом говорит. Родерих поднял взгляд к потолку.  — О, я тебе верю. Но я также уверен, что у меня есть пара историй, которые могли бы посоревноваться с твоей. — Он покачал головой и испустил короткий, недоверчивый смешок. — Я до сих пор не могу поверить, что встретил одного из друзей Гилберта здесь, в Италии! — Родерих мягко поставил свой бокал с вином на столик около своего кресла. Феличиано подметил, что всё, что этот мужчина делал, было изысканно и нежно. С трудом верилось, что он служил в армии. Антонио и Родерих уже около часа делились историями, вне себя от восторга, что оба знакомы с Гилбертом Байльшмидтом. Феличиано был потрясён, узнав, что испанец годами был другом старшего брата Людвига, хотя теперь это многое объясняло. Антонио смеялся при разговоре с Родерихом. Он даже не кашлял и не цеплялся за свою грудь от боли. За эти годы его психическое состояние значительно улучшилось, но это всё равно было необычно — он стал ещё более весёлым и счастливым, чем Феличиано помнил его до войны. Он снова звучал почти как прежде.  — Я уже давно понял, что жизнь посылает удивительные вещи именно тогда, когда ты их меньше всего ждёшь. — Антонио широко улыбнулся Ловино, который закатил глаза и отвёл свой взгляд. Феличиано едва ли мог сидеть спокойно на диване напротив Антонио. Яркое, сказочное и неконтролируемое счастье разливалось в его венах стремительной волной, поднимаясь к груди и голове и раскрашивая мир в яркие и ослепительные цвета. Каждая его неисполнимая мечта, которую он годами удерживал в себе, теперь была прямо перед ним, внутри него и вокруг; все эти четыре года сомнений и неопределённости поблекли, осыпались и превратились в ничто. Дедушка Рим сидел рядом с ним, тепло улыбаясь и щедро разливая вино. Ловино сидел рядом с Антонио, и его лицо искрилось счастьем, когда он смотрел, как тот делится своими старыми воспоминаниями о брате Людвига, Гилберте. Но даже сейчас, когда все общались, пили и хорошо проводили время вместе, Феличиано мог думать только о предстоящей поездке; о том, как он доберётся до Людвига, увидит его, обнимет, с осознанием, что на этот раз у них впереди целая вечность. До завтрашнего дня было так долго ждать.  — Так что произошло с Гилбертом в Чехословакии? — спросил Ловино, поднося бокал с вином к своим губам и чуть наклоняя голову. Феличиано тихо захихикал. Ловино так упорно старался спрятать свою улыбку. Антонио отложил свой напиток, чтобы иметь возможность жестикулировать своей правой рукой; его изломанная левая рука была ампутирована год назад.  — Что ж. Кто-нибудь из вас пробовал абсент? Все покачали головой, кроме Рима, который вздохнул и сказал:  — Однажды, в Египте. Девчонка была такой красивой. Мы с ней пили зелёный нектар и вдыхали сладковатый аромат из позолоченного кальяна. Я до сих пор не уверен, были ли змеи реальными. Феличиано и Родерих рассмеялись, а Ловино возмущённо воскликнул: «Дедушка!». Антонио ухмыльнулся и вновь наклонился вперёд.  — О, я уверяю вас, сеньор, этот египетский кальян ничто по сравнению с чешским абсентом. Эта вещь по-настоящему сильная. Мы с Гилбертом и Франциском были в чешской таверне, когда Гилберт решил попробовать немножко. Потому что, конечно же, Гилберт мог справиться с чем угодно. — Родерих тихо посмеялся на этих словах. — И вот он встал посреди таверны и прокричал: «Эта чешская моча как лимонад для немца!» — а затем осушил половину бутылки. Родерих закатил глаза, улыбаясь, и Феличиано громко выдохнул:  — Нет!  — Клянусь, его глаза будто бы собирались выпрыгнуть прямо из головы и покатиться по полу!  — А что он сделал потом? — спросил Ловино, косо поглядывая на Антонио. Тот смеялся, когда отвечал.  — Гилберт… потерял голову. Он начал кричать, что должен вернуться в Германию сейчас же. Он выбежал на улицу, схватил какого-то бедного прохожего за воротник и закричал: «WIE KOMME ICH NACH BERLIN?».  — О, о! — восторженно начал Феличиано, пока остальные громко смеялись. Он учил немецкий с того момента, как война закончилась. Он был горд тем, что смог перевести последнее предложение Антонио. — «Как мне добраться до Берлина?», верно?  — Sehr gut, Фели! — улыбнулся Антонио, и Феличиано почувствовал пробежавшую по его спине дрожь от этих слов. Мысль о том, что он сможет услышать, как Людвиг снова скажет эти слова… совсем скоро… Антонио продолжил, вновь активно жестикулируя своей рукой: — Испуганный мужчина закричал ему в ответ — «Влак! Влак!». И теперь Гилберт бежит дальше по улице, подходит к каждому встречному и кричит: «Мне нужен Влак! Вы Влак?»  — А что же ты делал? — умудрился спросить Ловино сквозь свой смех. — Разве ты не должен был попытаться остановить его? Глаза Антонио в изумлении расширились.  — Ты шутишь? Да это была умора! Мы с Франциском следовали за ним в паре метров, истерично смеясь, когда Гилберт как псих бегал по улицам Праги и орал: «Мне нужен Влак, чтобы забрать меня домой в Берлин!»  — Он же нашёл Влака, верно? — Как ни странно, Родерих не выглядел удивлённым.  — О, он его нашёл, — Антонио усмехнулся. — Мистер Яков Влак, полицейский инспектор, который забрал полного энтузиазма и охотно пошедшего за ним Гилберта под свою опеку. Мы бросились следом и пытались всё объяснить, но Гилберт был скорее рад и более чем доволен, что мистер Влак доставит его обратно в Берлин. Родерих прикрыл ладонью свой лоб. На его губах всё ещё была маленькая, задумчивая улыбка, но выражение лица на мгновение стало болезненным.  — Mein Gott, Гилберт…  — Мы с Франциском провели целый вечер в полицейском участке, говоря на нелепой смеси из девяти языков, потому что оба мы не говорили по-чешски, и пытались убедить офицеров не отправлять Гилберта в психиатрическую больницу. К счастью, к тому времени он достаточно протрезвел, чтобы доказать, что не был настолько душевнобольным, а просто был очень пьяным, и они наконец отпустили нас.  — И всё? — с сомнением спросил Рим. Глаза Антонио просияли.  — Нет, сначала он дал нам карту с маршрутом к ближайшему железнодорожному вокзалу и сказал идти туда. Так что мы вытащили Гилберта из участка, открыли карту, и что же мы увидели написанным в том месте, где был вокзал с поездами?  — О, нет, — выдохнул Ловино с осознанием.  — О, да. Влак. — Антонио откинулся на диване и взял свой бокал. — Это поезд по-чешски. Все снова разразились смехом. Родерих покачал головой с тоскливым выражением лица от горько-радостных воспоминаний.  — Да, похоже на Гилберта. Антонио понимающе улыбнулся.  — Он немного заносчивый временами. Но очень забавный. И к тому же хороший человек. Родерих пожал плечами, его лицо снова чуть исказилось болью.  — Он был лучшим человеком, которого я знал. Феличиано задумчиво наклонил голову, внимательно рассматривая Родериха. Пока что он знал только то, что тот был с Гилбертом на русском фронте. Не трудно было догадаться, что он к тому же и сильно его любил. Родерих тихо вздохнул, потянулся за своим бокалом вина, и Феличиано сощурился, заметив странную метку прямо над запястьем австрийца. — Родерих, почему у тебя на руке числа? Родерих замер. Давящая тишина заполнила комнату. Феличиано тут же почувствовал себя неловко. Ловино и Антонио оба глянули на запястье Родериха и сразу отвели взгляд. Феличиано начал волноваться, что сделал что-то не то.  — Не будь таким грубым, Фели, — тихо сказал Ловино. Тот наморщил лоб. Почему спрашивать про числа на руке Родериха было грубо?  — Но я просто…  — Всё в порядке, — Родерих улыбнулся, но опустил свой рукав, закрыв им запястье. Он искоса взглянул на Феличиано, заговорщически приподнимая бровь. — Это количество русских, которых я убил на фронте. Феличиано в изумлении выдохнул. Число было как минимум шестизначным.  — Ого!  — Ты, должно быть, отличный стрелок, — с грустью тихо сказал Антонио, с небольшой понимающей улыбкой. Феличиано почувствовал, будто упускал что-то. Он неуверенно спросил:  — Ты правда убил так много русских, Родерих? Родерих странно выдохнул, одновременно грустно и довольно.  — Нет, Феличиано, не так много. — Он опусти взгляд, и его улыбка ушла, а глаза помрачнели. — Только одного. Феличиано не знал, как этот ответ воспринимать. Однако последующая тишина длилась недолго, пока Ловино не кивнул ему:  — Фели. Дедушка ушёл на кухню. Наверное, он хочет поговорить с тобой. Феличиано вздрогнул, глянув на пустующее место рядом с собой. Он даже не заметил, как Рим отошёл. Его вдруг охватил страх, что же его дедушка может подумать о его завтрашнем уходе; Феличиано быстро извинился и направился на кухню. . Рим стоял у кухонного окна, наблюдая, как листья, танцуя, проплывают в лёгком вечернем ветре. Он почти засмеялся про себя. Ну конечно же это должна была быть осень. И почему он расставался со всеми, кого любил, именно осенью?  — Дедушка? Ты… у тебя всё в порядке? Рим обернулся, и его сердце сжалось при виде своего внука, такого маленько и неуверенного, стоящего в дверном проёме. Его голос звучал так робко. Рим улыбнулся, вздохнул и чуть пожал плечами.  — Думаю, мне всего лишь немного грустно, Фели. Феличиано выдохнул и прошёл вглубь комнаты, его брови были сведены в беспокойстве.  — О нет! Пожалуйста, не грусти! Не грусти, когда я так счастлив!  — Так теперь ты счастлив, да? Ребёнком Феличиано был таким бодрым и жизнерадостным. Рим никогда не видел настолько весёлого ребёнка, не считая своей дочери, своей Ренессы. Видеть Феличиано притихшим и безрадостным было как-то неправильно и болезненно, но всё же слишком уж привычно за эти последние годы. Рим лишь всегда хотел защищать своих внуков. Он хотел, чтобы они были в безопасности. Хотел, чтобы у них всё было благополучно. Рим хотел всего самого лучшего для своих внуков. Но Феличиано уже не был тем счастливым ребёнком. И уже не Риму было его защищать. Он не мог притворятся, что понимает это: как оба его внука полюбили мужчин. Но Рим был близок к тому, чтобы потерять их обоих, и он был бы дураком, если бы позволил чему-то подобному стать причиной, чтобы потерять их навсегда. И пусть даже он не понимал этого, Рим никак не мог изменить тот простой факт, что Феличиано любил этого немца. Сегодня Рим впервые за долгое время увидел, как тот по-настоящему улыбается. Он уже принял Антонио ради Ловино; также принять этого немца — единственный способ снова сделать Феличиано счастливым. И Рим понимал это больше, чем кто-либо другой, и всё, чего он хотел для своих внуков — это их счастья.  — Я не знаю, как или почему, но полагаю, что этот немец для тебя как Елена для меня. — Рим грустно улыбнулся. Не было ни одного дня после её смерти, когда он бы не скучал по своей прекрасной Елене из Трои. Не вспоминал её улыбку или её смех, или саркастичные шутки. Не грезил о ней. Не думал о том, как горда бы она была своей выдающейся дочкой или её сильными, храбрыми и очаровательными внуками. — Фели, — мягко сказал Рим. — Ты никогда не сможешь быть по-настоящему счастливым без этого немца. Феличиано кивнул, хотя всё же выглядел немного обеспокоенным. Он поднял свои большие, встревоженные глаза. — Дедушка… его зовут Людвиг. Рим стиснул зубы и попытался не меняться в лице. Этот мужчина был немцем, он принял жизненно важную информацию от его внука и сообщил о ней военным оккупантам, он послужил причиной, по которой Феличиано был подстрелен и чуть ли не мёртв. Но он также рисковал нарваться на Гестапо, чтобы спасти своего врага и, что более важно, был человеком, которого Феличиано любил. Рим глубоко вздохнул и кивнул.  — Феличиано. Людвиг — твоё счастье. А я всегда хотел, чтобы оно у тебя было. — Рим тихо рассмеялся. — Я просто никогда не думал, что тебе придётся ехать за ним в Германию. Феличиано расплылся в яркой улыбке; такой, которая освещала целую комнату, которая раньше появлялась так легко и так часто. Сердце Рима замерло при виде неё.  — И ты не будешь пытаться остановить меня? Рим не смог сдержать свой смех.  — Ты думаешь, я бы смог?  — Нет. — Феличиано засмеялся вместе с ним, и тот подумал, что всё это стоило того, чтобы вновь услышать его смех.  — Я тоже так не думаю. Так вот. Я поговорил с Родерихом. — Рим лишь перекинулся с ним парой слов, но почти сразу понял, что тот был хорошим и честным человеком. — Он пусть и выглядит хрупковатым, но чтобы выжить… ну, во всём, через что ему пришлось пройти, он, должно быть, чертовски крепче, чем выглядит. Держись рядом с ним. Феличиано кивнул.  — Хорошо, дедушка. Рим ещё с минуту молча смотрел на внука. У него даже перехватило дыхание, когда он вдруг осознал, как же тот вырос. Уже двадцать три года, а Рим не мог перестать думать о своём Фели, как о ребёнке. Возможно, отчасти он всегда так будет думать, несмотря на то как далеко от правды это было.  — Я так горжусь тобой, Фели.  — Гордишься? Риму стало больно при виде того, насколько Феличиано был удивлён его словам.  — Помнишь, я как-то говорил, что ты следуешь зову своего сердца. Ты следуешь за своим счастьем. Фели, ты самый храбрый человек, которого я знаю. — Рим пробежался рукой по своим волосам и устало вздохнул. Почему это ощущалось так, будто бы он прощался?  — Я ещё вернусь, дедушка, — уверенно сказал Феличиано. Рим прикрыл глаза.  — Ну конечно же ты вернёшься. Кто-то говорил о том, что ты не вернёшься? Ей-богу, ты вернёшься. Феличиано поднял руки, смеясь.  — Я знаю, знаю! — Рим одарил его предупреждающим взглядом, улыбаясь, и притянул в свои объятия. — Я люблю тебя, дедушка. Рим прижал его ближе, вспоминая старые времена — когда Феличиано не знал ничего о страсти и любви, когда он был достаточно маленьким, чтобы защищать его. Рима ужасала мысль о том, что его внук уезжает так далеко, даже если и на короткий период времени. Всё-таки Рим всегда хотел, чтобы его внуки были в безопасности. Но он уже видел Феличиано в безопасности, но зато несчастным дома; и видел его переполненным радостью при малейшем упоминании этого немецкого лётчика. Риму потребовалось так много времени, чтобы наконец увидеть правду: он никогда не сможет быть счастливым, если такими не будут его внуки. Рим отстранился и нежно коснулся своей ладонью груди Феличиано. Его шрам был спрятан под рубашкой, но Рим точно знал, где он находится. То, как эту пулю вытягивали из-под его кожи, ярко отпечаталось в сознании Рима.  — Мне так жаль, я был не в силах уберечь тебя, Фели.  — Всё в порядке, дедушка. Никто не в силах контролировать всё. — Феличиано улыбнулся, будто бы вспоминая что-то. — И ничто не может защитить от любви. . Маленькая деревня в Германии… . Альдрих Байльшмидт на мгновение отвернулся, закрыл глаза и провёл рукой по своим длинным белым волосам. Людвиг уже неделями почти не покидал своего места у окна. Он не проронил ни слова после того, как Родерих отправился в Италию. И теперь снова начал отказываться от принесённой ему еды. Альдрих положил её на столик рядом со своим внуком, но тот не перевёл взгляда с падающих за окном листьев. Альдрих всегда считал себя порядочным человеком. Он исполнял свой долг для своей родины, сражался за неё и достиг звания майора во время Первой мировой войны. Он не покладая рук работал часовщиком в своей лавке, пока та не была разрушена из-за недавних бомбёжек. Он был честным, он был лояльным. Но самым большим его жизненным достижением были внуки. После смерти сына и его жены Альдрих прилагал все усилия, чтобы вырастить из мальчишек хороших и благородных мужчин. Он продал всё, что у него было, чтобы отправить Людвига в лётную школу. Он хлопотал с Гилбертом, чёрт его дери, и по крайней мере уберёг его от тюремной камеры. Альдрих всегда хотел лишь поддержать своих внуков, сделать их крепче и сильнее. Он хотел, чтобы они добились успеха. Хотел, чтобы их уважали. Альдрих хотел всего, что было значимым для его внуков. Но потом разразилась война. Страна начала противостоять самой себе; прославлять зло и умалчивать о добре. Она сделала Альдриха инакомыслящим и оторвала от него внуков. Целые годы он проводил в одиночестве. Наблюдал, как его великая, прекрасная страна саму же себя поставила на колени. Наблюдал, как имя Людвига исчезало из пропагандисткой прессы и кануло в небытие. Наблюдал, как число павших на русском фронте всё растёт и растёт, и ни одного слова о Гилберте. Альдрих потерял надежду. Потерял веру. Потерял всё. Его сердце было разбито, он был в отчаянии. Он был зол. Потому что ради чего всё это было, в конце концов? Он потратил годы на воспитание своих мальчиков, обучал их, наставлял их и любил; все радости и горести, всё внимание и забота для воспитания мальчишек в мужчин. Ради чего всё это было, если оно могло так легко разрушиться из-за событий, контроль над которыми был выше их сил? Но наступила эта странная, сказочная и потрясающая осень, которая вернула Альдриху часть того, что он потерял. Молодой, тихий и утончённый австриец принёс ему вести от Гилберта, заслужив уважение и благодарность; вызвал у него глубочайшее чувство гордости за своего старшего внука. А когда Людвиг был наконец доставлен домой пару недель спустя, впервые за годы у Альдриха появилась надежда. Людвиг был опустошён, потерян и ранен. Он не улыбался, не смеялся. Он почти не разговаривал, но если и говорил, то только об одном месте и об одном человеке. О итальянской деревне, о дубе и красных цветах; о песнях про любовь и про сопротивление. О высокой жёлтой траве и проливном дожде, о выстрелах посреди тихой и тёплой ночи. О юноше с яркими глазами и ещё более яркой улыбкой, за чью потрёпанную и запятнанную кровью фотографию Людвиг цеплялся, как за единственную вещь в этом мире, которая была в силах его спасти. Альдрих всегда хотел, чтобы его внуки были успешными. Но он видел, как Людвиг был прославленным и уважаемым лётчиком знаменитого Третьего Рейха; и он видел, каким тот вернулся домой — сломленным, отвергнутым и забытым. И теперь Альдрих знал, что больше чем что-либо ещё он хотел, чтобы его внуки были счастливыми. Он хотел, чтобы Людвиг был счастлив. И, как это не странно, по-видимому, единственным, что могло бы вернуть ему счастье, был этот молодой итальянец, которого он знал считанные дни и которого встретил несколько лет назад. Альдрих думал, что потерял обоих своих внуков. И несмотря на то, что все шансы были против него, ему удалось вернуть одного из них, и теперь тот находился на краю пропасти. Альдрих отказывался потерять его снова. Так что если этот загадочный маленький итальянец был единственным, что могло бы по-настоящему вернуть Людвига, Альдрих будет молиться на его скорейшее прибытие со всей своей верой, которую он давно растерял. Альдрих обернулся к Людвигу, пустым взглядом смотревшему в окно своими глазами, которые не видели ничего кроме давних зимних дней в итальянской деревне. И он надеялся, что ещё не было слишком поздно.