Auf Wiedersehen, Sweetheart

Феличиано мчался по перрону, протискиваясь сквозь толпы ожидающих пассажиров, извиняясь и смеясь, пока те озадаченно смотрели ему в след. Он обернулся, чтобы проверить, был ли Родерих всё ещё в его поле зрения позади него, и без труда заметил его в толпе, одетого в элегантный тёмный костюм и держащего свой небольшой простенький чемодан. Он чуть кивнул, и Феличиано опять рассмеялся, развернулся и, размахивая своим маленьким чемоданчиком, направился к дальнему концу платформы. Эти люди, которые заполняли собой оживлённый вокзал, выглядели довольно важными, будто у них были неотложные дела или они спешили в какое-то особенное место. Феличиано чувствовал себя одним из них, пусть даже его простая шерстяная куртка и коричневая плоская кепка и близко не стояли с чёрными мужскими костюмами высокого качества и милыми женскими платьями. Но он также являлся частью всего этого, потому что у него тоже было особенное место, куда он спешил. Феличиано прорезался сквозь небольшую группу стоящих вплотную джентльменов, нечаянно сбив их теперь уже разлетевшиеся газеты, а затем прошёл мимо симпатичных девушек в ярких платьях, которые засмеялись и встряхнули волосами, когда он снял свою кепку и сверкнул им яркой широкой улыбкой. Феличиано не мог вспомнить, когда ещё он чувствовал себя настолько одухотворённым, настолько живым. Точно не после ухода Людвига, а это было целую жизнь назад. Прохладный воздух освежающе струился в дуновении ветра и в его лёгких; яркое солнце тепло освещало небо и его лицо. Сильное, почти болезненное волнение бурлило в груди Феличиано с самого утра, как только он покинул свой маленький фермерский дом, свою небольшую деревню и всё, что он до этого знал. С того самого момента, когда он обвил руками Ловино, обещая ему, что однажды у них будет своя совместная поездка на поезде; когда он поцеловал Антонио в щёку, обещая, что привезёт ему настоящий немецкий томатный шнапс; когда он был раскачан в руках Рима, смеясь и обещая вернуться домой. Даже длинная поездка на машине до города не могла стереть его волнительное предвкушение. Она, наоборот, его увеличивала; путь через дороги и города, которые он никогда не видел, и осознание, что каждый оборот шин приближал его к Людвигу. Феличиано на мгновение задался вопросом, должен ли он бояться. Всё-таки он всегда испытывал это чувство. Но пусть это всё и было для него новым, пусть он и оставлял всё, что до этого знал, пусть у него не было ни малейшего понятия, чего ожидать — Феличиано не мог испытывать страх. Потому что он направлялся к Людвигу. Он направлялся к своему счастью, к своему миру и к месту, к которому его сердце тянулось годами. Пусть это не было их дубом, это не имело значения. Потому что где бы он ни был: в Италии, или Германии, или на луне — Людвиг был для него отдельным миром, с Людвигом и было его место. Феличиано направлялся туда, куда никогда и не мечтал, но в тоже время он направлялся домой. Когда Феличиано достиг дальней платформы, длинная цепочка из пассажиров уже сформировалась, толкаясь, громко разговаривая и роясь в поиске своих билетов. Он буквально запрыгал от восторга, когда всего через мгновенье показался большой красный поезд, дымящий, ревущий и свистящий.  — Это наш поезд! — с ликованием воскликнул он. — Родерих, Родерих, это наш поезд, он здесь, наш поезд здесь, Родерих! Родерих наконец дошёл до него, устало поправляя свои очки и испуская очень глубокий вздох.  — Да, да, Феличиано. И пусть даже в его голосе слышалось лёгкое раздражение, он в то же время улыбался и не пытался заставить Феличиано замолчать, когда окружавшая их толпа начала в открытую пялиться на них. Когда поезд медленно и ровно остановился, Родерих взял Феличиано за руку, проводя его вдоль линии рельсов к передней части транспортного средства. Они остановились перед продолговатой отполированной дверью с пометкой Первый класс. Всё это было для Феличиано в новинку, и он с интересом и восхищением наблюдал, как Родерих показывает свои билеты мужчине рядом с дверью, который наклонил голову и жестом пригласил их внутрь. Феличиано практически оттолкнул Родериха в сторону, в спешке забираясь в вагон, но как только он там оказался, то сразу же немного растерянно остановился. Феличиано раньше ни разу не ездил на поезде, и даже никогда не видел его на картинках, и все эти двери, ведущие в длинный, устланный красным ковром коридор, лишь приводили его в замешательство. Родерих улыбнулся, подходя к нему.  — У пассажиров первого класса отдельные купе. Наше вон там, Феличиано. Тот кивнул, удерживая свой чемодан под мышкой и следуя за Родерихом к купе в конце коридора. Внутри него друг напротив друга стояли тёмно-коричневые кожаные диваны рядом с высокими окнами, около них — блестящий деревянный стол и дополняющие его светильники. Длинные золотые ленты стягивали бордовые шторы, красный ковёр покрывал пол. Купе было где-то размером с его ванную комнату в доме, но выглядело как на картинках отелей и ресторанов в местах вроде Лондона или Нью-Йорка, которые Феличиано ранее видел. Он неподвижно остановился и тихо присвистнул.  — Я и подумать не мог, что поезда такие шикарные. Родерих чуть пожал плечами, размещая свой багаж на верхней полке.  — Они довольно симпатичные. В маршрутах из Берлина до Вены купе побольше. Родерих взял чемодан Феличиано, и последний плюхнулся на большой удобный диван поближе к окну, осматриваясь вокруг и жалея, что не взял свою камеру, чтобы сделать пару фото для Ловино.  — Ты, должно быть, очень богатый, а, Родерих? — Тот в ответ лишь испустил смешок, положив газету из своего кармана на стол и усаживаясь на диване напротив. Феличиано повернулся к нему и широко улыбнулся. — Через сколько мы доедем до Берлина? Родерих закусил губу, пытаясь удержать свой смех.  — Через два дня, Феличиано. Но это итальянский поезд, так что… — Он с извинением пожал плечами. — Возможно, позже. Плечи Феличиано поникли, и его сердце упало вниз. Он не ожидал, что их путь будет таким долгим — как он вообще мог столько ждать?  — Ох. Родерих по-доброму улыбнулся.  — Но я взял с собой пару книжек. А в буфете вполне отличная кухня. Феличиано тут же просиял.  — Они готовят пасту? Родерих снова посмеялся.  — Я же уже говорил, что это итальянский поезд. . День прошёл так быстро, как Феличиано и предполагал — что, конечно же, было слишком уж медленно. Он всеми способами пытался отвлечься от ожидания. Он прогуливался по всему поезду к пассажирским вагонам, которые были темней и бедней, чем их с Родерихом, и пытался угадать, откуда был каждый из пассажиров по их разговорам на смеси из трёх языков. Он пообжимался с пушистым щенком одной маленькой девочки из Зальцбурга в вагоне второго класса и очень увлекательно поговорил о пуговицах с приятной римлянкой из третьего класса. Он пронёсся обратно весь путь до своего купе в первом классе, салютуя всем встречным проводникам и практикуя свой небогатый немецкий выкриком "Hallo! Ich bin italienisch!" (Привет! Я итальянец!) проходящей мимо австрийской паре, которые закатили глаза и кивнули так, как если бы эта фраза им что-то объясняла. Когда наступил вечер, Феличиано листал книги Родериха о немецком языке и культуре, разочарованный отсутствием в них каких-либо картинок. Он уставился в окно, пытаясь точно определить, через какую часть прекрасной итальянской округи они сейчас проезжали. Он вышел в коридор, болтая с проводниками и жонглируя апельсинами из сервировочной тележки; играл в шарики с маленьким английским мальчиком, который всё продолжал сообщать ему, что тот «смешно говорит». Он засыпал Родериха вопросами о Берлине, о деревне Людвига, о том, каким был дедушка Людвига, и о том, сколько же ещё времени пройдёт, пока они наконец не приедут, потому что этот нескончаемый, бесконечный день, видимо, собирался растянуться на целую вечность. И когда наконец прозвенел колокольчик, оповещающий об ужине, Феличиано вскочил и помчался по коридору, отчаянно нуждаясь в очередном отвлечении. Вагон-ресторан первого класса был ещё причудливей, чем остальная часть поезда, и Феличиано был рад осознать, что Родерих был прав насчёт их кухни. Феличиано справился со своей феттучини с песто так быстро, что Родерих отдал ему остаток своей, объясняясь тем, что больше не ест так много. Когда они вернулись в своё купе, огни снаружи уже давно погасли. Золотые лампы ярко мерцали, и неизменный, неугомонный вихрь волнения всё ещё крутился у Феличиано в животе, гудел в его венах и отказывался утихать. Он попросту не знал, что же с собой делать. Как он вообще мог тихо и спокойно просидеть на месте ещё два дня? Как он мог спать, как он мог дышать, как он мог всего на мгновенье остановить свои мысли, когда Людвиг был настолько близко? Нет, он должен был продолжать двигаться. Должен был продолжать разговаривать. Феличиано практически подпрыгивал на своём кресле, пока говорил.  — Родерих, как ты думаешь, где мы сейчас? Мы всё ещё в Италии? Мне интересно, доехали ли мы уже до Австрии… Родерих, а какая эта Австрия из себя? Как выглядит твой дом? Он…  — Вена — самый прекрасный город в мире, — спокойно прервал его Родерих, усаживаясь напротив Феличиано и зашторивая красные занавески. — Он немного изменился после войны, но куда бы ты не пошёл, ты всегда можешь услышать играющую музыку. В парке по воскресеньям люди надевают свою самую нарядную одежду и вальсируют под мелодию оркестра весь вечер. А зимой небольшой хор исполняет рождественские песни на каждом углу заснеженных улиц. И иногда… Феличиано устроил свою голову на подушке у стены, слушая мягкий, спокойный и почти гипнотический голос Родериха. Вена звучала восхитительно. Феличиано тут же решил посетить её с Людвигом. А ещё они вместе увидят Берлин, и Париж, и Лондон, а однажды, возможно, доберутся и до Америки. Они с Людвигом могли пойти куда угодно — теперь уже вместе. Феличиано прикрыл глаза, пытаясь себе представить это. Никаких бомб, эхом отдающихся в горах. Никаких вражеских самолётов над головой. Никаких закатов, которыми Людвиг был бы вынужден развернуться и уйти. Только Феличиано, Людвиг и целый мир… Прежде чем он понял это, в комнате уже повисло молчание, и Феличиано осознал, что Родерих уже давно перестал говорить. Он вытряхнул туман из своей головы и поднял взгляд на Родериха, немного изумлённо спросив:  — Сколько сейчас время? Родерих отложил книгу, которую он начал читать, достал свои карманные часы и моргнул будто бы в удивлении, когда только открыл их.  — 21:55.  Его взгляд смягчился, и он испустил кроткий смешок, будто бы вспоминая что-то. Феличиано озадаченно наклонил голову.  — Почему это смешно? Тот покачал головой.  — Это не важно, Феличиано. Но я думаю, тебе уже пора поспать. От самого упоминания этого слова в животе Феличиано похолодело. Он тяжело сглотнул и опустил взгляд на свои ноги, пробежался рукой по волосам и сцепил пальцы, а затем подпрыгнул, когда ладонь Родериха нежно легла на его руку, словно пытаясь успокоить. Удивлённый, он поднял свой взгляд на Родериха, который выглядел слегка обеспокоенным.  — Успокойся, Феличиано. В чём дело? Тот глубоко вздохнул. Его бурное волнение отчасти притупилось, и теперь он начал чувствовать, как небольшая нервозность скручивалась в его животе.  — Я боюсь, что если усну, то завтра проснусь в своей кровати дома, и всё это окажется лишь сном, и тогда я никогда не увижу Людвига, а я хочу его увидеть так сильно, что даже если это всего лишь сон, то я не буду спать три дня, чтобы это всё не закончилось тем, что я снова окажусь в своей постели. Родерих с минуту молча смотрел на Феличиано, будто бы обрабатывая его скорострельный залп слов. Затем он мягко улыбнулся.  — Я уверяю тебя, Феличиано, ты не спишь. Ты правда здесь. И мы на самом деле едем в Германию, и ты действительно увидишь Людвига уже совсем-совсем скоро. В какой-то мере спокойные и сердечные слова Родериха его успокоили. Весь этот безумный вечер одолел его, веки начали тяжелеть, и следующее, что Феличиано осознал, это то, что он затуманено моргал в полной темноте. Он понял, что, должно быть, заснул и тут же покрылся холодным потом от паники. Нет, нет… Что если он уже был дома? Что если всё это закончилось? Феличиано рывком поднялся и повернул голову, уже ожидая увидеть кровать Ловино в другом конце комнаты. Вместо этого он увидел Родериха, сидящего напротив него, чуть отодвинув штору и уставившись в окно; его фиолетовые глаза сияли в лунном свете раннего утра. Феличиано протёр свои глаза и тихо выдохнул с облегчением.  — Не можешь уснуть? Родерих, вздрогнув, взглянул на него и слегка пожал плечами.  — Я просто думаю.  — О Гилберте? — Родерих застыл, и Феличиано дрогнул. Он пытался избегать этой темы целый день, а теперь, в тёмные и тихие часы раннего утра, он выпалил это не подумав. — Извини. Я не должен был это спрашивать, да?  — Всё в порядке. Я не думал о… — Родерих осёкся и тихо, дрожаще вздохнул. — Что ж, полагаю, в какой-то степени думал. Наверное, в некоторой степени я всегда о нём думаю.  — Понимаю. Я периодически задавался вопросом, что же случилось с Людвигом. Ты можешь подумать, что я задавался этим вопросом постоянно, но это не так, потому что это очень больно. Но даже если я и не думал непосредственно о нём, в какой-то степени всё-таки думал, понимаешь? — Феличиано остановился, задумавшись, помогало ли это исправить ситуацию или лишь ухудшало её. Он никогда толком не знал, что говорить в подобных случаях. Он последовал за взглядом Родериха к окну и мог с лёгкостью различить вдали высокие горы с белыми верхушками в свете полной луны. В этой мрачной, освещённой луной тишине было легче поверить, куда он направлялся и что сейчас происходило. — Он же будет рад меня снова увидеть, правда?  — Феличиано, он живёт только ради того, чтобы снова тебя увидеть. Тот кивнул, яркая искра тепла вспыхнула в его груди от этих слов.  — Спасибо, что приехал в Италию. Чтобы забрать меня. В смысле, это же такой долгий путь, и я знаю, что ты любишь брата Людвига, и поэтому ты, должно быть, заботишься и о Людвиге тоже, я хочу сказать, что я уверен, что я бы также заботился о Гилберте, если бы встретил его, но… ох, нет, я не должен был говорить это, да? Я просто хотел сказать… ну… — Феличиано остановился на мгновение, чтобы собрать свои прыгающие мысли. — Почему ты прошёл весь этот путь? Зачем ты всё это делаешь? Тишина; даже шум от поезда, казалось, притих. Феличиано подумал, что спросил слишком много. Но Родерих всё же ответил, пусть перед этим и прошло несколько минут.  — Ты прав. Гилберт любит своего брата, а я обязан Гилберту всем. Так что, конечно же, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь Людвигу. — Родерих снова замолчал, смотря на проплывающий мимо пейзаж, спокойный и будто потусторонний от падающего на него голубоватого лунного света и рассеянной пыли сияющих звёзд. Феличиано ждал, пока тот продолжит. Он до сих пор очень мало знал об этом изящном австрийце, который так неожиданно ворвался в его жизнь, но зато знал, что безоговорочно верит каждому его слову. Было в этом спокойствии, нежности и честности в его голосе что-то, что сразу внушало доверие. — В этом мире есть много видов любви, Феличиано. Бывает тихая, утешительная и медленно сгорает без пламени. Бывает же ярко полыхает и быстро исчезает. Но бывает — и это очень редко — которая горит вечность. — Небольшая, слабая улыбка появилась на губах Родериха. — И она меняет в тебе всё, чем, как ты думал, ты являешься, но в тоже время делает тебя самим собой больше, чем то, чего ты бы мог достичь в одиночестве. Не все находят такую любовь. Правда, и не все её хотят. Но если же ты всё-таки нашёл её, или же она нашла тебя, то весь мир меняется, и ты осознаёшь, что настоящая цель твоего существования — это быть в жизни этого человека, а его — в твоей. Думаю, я буду прав, если скажу, что ты понимаешь, о чём я. Феличиано с осторожностью дышал в тишине. Он боялся нарушить её. Его взгляд скользнул к руке Родериха, которой тот придерживал штору, и к этому номеру, грубо выгравированному на его запястье, жёстко и резко выделявшемуся в мягком белом свете. 354471. И Феличиано опять задал вопрос, не подумав.  — Этот номер. И всё-таки почему он у тебя на руке?  — Потому что когда-то этот номер был всем, кем я был. — Родерих сжал свою помеченную руку, его взгляд был где-то далеко. — В этом мире люди творят ужасные вещи, Феличиано. Вещи, которые я никогда не забуду и никогда не смогу понять. И это причина, по которой мы должны держаться за прекрасные вещи. Феличиано не хотел знать, на какие ужасные вещи тот ссылался. Он понял, что это было чем-то слишком болезненным и слишком пугающе неправильным, чтобы говорить об этом. Так что вместо этого он спросил о прекрасных вещах.  — Это то, почему ты приехал за мной? Родерих наконец повернул свою голову, его фиолетовые глаза смотрели прямо в глаза Феличиано. Они были глубокими, грустными и казались старше, чем был он сам. Феличиано вдруг задумался, через что же именно тот прошёл во время войны; какое зло видели эти глаза.  — Я повидал слишком много разрушенных жизней. — Родерих вдруг улыбнулся, и в какой-то степени его тихая радость казалась такой же сильной, как и его печаль. — Как я могу не желать увидеть, как две из них восстановятся? Феличиано ощутил счастье, грусть и переполняющую его благодарность. Он закрыл свои глаза и коротко ответил:  — Danke, Родерих. — Губы Феличиано дернулись в небольшой улыбке. — Ты же в каком-то смысле мой брат, верно? Родерих с придыханием рассмеялся, и его прохладная ладонь нежно скользнула по руке Феличиано.  — Да, Феличиано. А сейчас попытайся снова уснуть. Поезд продолжал свой нескончаемый путь. Временами Феличиано спал, временами не мог. Когда он бодрствовал, то либо без перерыва прогуливался по всей длине коридора снаружи купе, либо без умолку болтал с Родерихом, либо смотрел на меняющийся пейзаж Альп за окном поезда; все мысли были о Людвиге. Слабый гул его волнения всё ещё присутствовал, но нервное ожидание, казалось, медленно сводило его на нет; отчаянное желание поскорей приехать всё росло. Они проезжали мимо скромных и изящных маленьких деревень и узких горных перевалов, мимо крошечных австрийских городов; через холмистые зелёные долины и голубые реки, через прелестные золотые поля. Этот вид был постоянным и одинаково милым, пока сельская местность не помрачнела, и тогда Родерих сказал ему, что они въехали в Германию. От этих слов сердце Феличиано подскочило, и он прижался к окну, отчаянно стремясь объять всё это. Эти обширные мрачные поля были не вспаханными и окружёнными глухой, тенистой лесной полосой. Белые скалистые горы возвышались над покрытыми деревьями долинами. Могущественные уединённые замки разбавляли гористый пейзаж, и реки, которые пересекал поезд, были бурными и стремительными. Города, мимо которых они проезжали, были разорёнными и разрушенными, длинные пустующие улицы были завалены обломками. При виде всего этого унылое, ноющее подобие боли пульсировало в груди Феличиано. Слишком много всего здесь было разрушено — слишком много было уничтожено. Но это была земля Людвига. Эта была его страна; та, которую он любил и защищал, за которую боролся. Это был дом Людвига, и даже если он был разрушен, то всё равно оставался прекрасным. . В итоге их путь занял почти три дня. Поезд прибыл на станцию Берлина поздним утром, и Феличиано особо не был удивлён, узнав, что большой, чёрный и до блеска отполированный автомобиль с личным водителем Родериха уже ожидал их. Феличиано молча забрался в машину, вымотанный и истощённый; он так сильно нервничал, что его начало подташнивать. Слишком много мыслей, чувств и волнений крутились в его голове, и он пытался сфокусироваться на виде из окна, когда они выезжали из города и направлялись к деревенской местности. Пейзаж с зелёными, окружёнными лесом полями и высокими горами вдалеке не сменялся часами, в то время как тревожность Феличиано увеличивалась с каждой минутой. Время от времени Родерих вкратце рассказывал о замках, мимо которых они проезжали, или показывал ему иллюстрированные страницы своей газеты, или спрашивал, не хочет ли тот немного поспать. Феличиано едва ли мог ему отвечать. Спустя пару часов они начали проезжать мимо далеко стоящих друг от друга фермерских домов, мимо деревень, окружённых невысокой стеной. Часть этих ограждений отсутствовала, будто бы их унесло куда-то, и оттуда открывался вид на узкие, извилистые улицы и ряд цветных остроконечных зданий, похожих на маленькие пряничные домики. Многоярусный сияюще-белый замок расположился на лесном холме и возвышался над живописным, окружённым лесом городом. Глаза Феличиано были широко распахнуты в попытке объять всё это; внутри него всё трепетало от этого очаровательного, но в то же время вселяющего благоговейный ужас вида. Он был будто из сказки. Феличиано тут же узнал это место по его описанию Людвигом одним давним зимним вечером в итальянской деревне — Там тепло и уютно. Там прекрасно. Там наш дом. С проблеском воспоминаний всё вдруг разом навалилось на Феличиано: что происходило, где он был, куда он направлялся. Он почти не мог чувствовать, не мог надеяться; всё становилось одновременно болезненно реальным и трогательно сказочным. Его одолевала вызывающая оцепенение, пульсирующая и почти ужасающая тревога, и он вцепился в старую рану на своей груди, пытаясь думать и пытаясь дышать, пока вся невероятная реальность этих последних дней навалилась на него. Машина без остановки мчалась вперёд, отвозя Феличиано к его конечному пункту назначения, к его цели и к его причине. К его отдельному целому миру. Автомобиль убавил скорость на узкой и милой улице, вымощенной булыжником. Когда они наконец остановились у небольшого деревянного дома с остроконечной крышей и украшенными цветами окнами, Феличиано на мгновенье был уверен, что сейчас упадёт в обморок. Его сердце громко стучало под кожей, дыхание слишком участилось, а старая боль в его груди начала разрастаться.  — Мы здесь, Феличиано. Родерих открыл для него дверь, протягивая ему руку, и Феличиано встал на своих трясущихся ногах. Он не мог ответить. Растущая тревога достигла почти болезненного уровня в его груди, голове и венах; она заставила его тело оцепенеть и затуманила разум. Родериху не было нужды провожать его до маленькой тропинки с живой изгородью, ведущей в дом. Феличиано просто увидел дверь и почувствовал, как его к ней потянуло, несмотря на то что он не понимал, как вообще умудрялся переставлять ноги. Не было нужды стучать — дверь открылась почти в ту же секунду, как он дошёл до неё. Феличиано поднял взгляд, и его дыхание застыло, а сердце остановилось; он смотрел на лицо Людвига, только старше — суровое и серьёзное, обрамлённое длинными белыми волосами до талии. Дедушка Людвига. Он безучастно рассмотрел Феличиано, поднял бровь, переводя взгляд на Родериха и обратно. Феличиано же просто смотрел на него. — Пожалуйста, сэр, я… — Феличиано остановился, когда осознал, что говорил по-итальянски. Он начал отчаянно соображать, но каждое слово, которое он только знал на немецком и английском, вдруг вылетело из его головы. Он даже не был уверен, сможет ли чётко говорить на итальянском. Феличиано в панике застыл на мгновение, прежде чем просто сказать: — Людвиг. Суровый взгляд немца немного потеплел. Его следующие слова были на английском. — Маленький итальянец, я полагаю.  — Феличиано, — затаив дыхание, прошептал он. — Феличиано. — Высокий немец смерил его взглядом своих холодных голубых глаз, затем отступил на шаг и кивнул на коридор позади себя. — Последняя дверь. Феличиано тупо уставился вперёд. Он понял эти слова, но почему-то не знал, как воспринимать их. Последняя дверь… После всех этих лет, могло ли это и в правду быть так просто? Однако дедушка Людвига не стал повторять, и Феличиано всё же заставил себя сделать этот долгий, медленный и важный шаг через дверной порог. Последние три дня Феличиано носился и бегал, отчаянно желая не останавливаться и продолжать движение. Но здесь и сейчас, в конце путешествия и с Людвигом в конце коридора, он едва мог шагать. Всё было одновременно слишком реальным и слишком иллюзорным, когда Феличиано медленно шёл по коридору будто в трансе. Образы проплывали по краям его поля зрения: картины и фотографии на стенах мягко-белого цвета, свет из открытых дверей, оставляющий прямоугольники на тёмно-зелёном ковре. Звуки пролетали будто неземные сквозь эту пульсирующую тишину: скрип половых досок, пение птиц на улице. Всё это проплывало мимо него, но Феличиано едва ли замечал. Его взгляд не отрывался от этой крайней двери; каждой своей косточкой он ощущал, как его тянет в конец коридора. Потому что в итоге всё его путешествие привело Феличиано сюда. Машина, которая увезла его из единственной деревни, которую он знал; поезд, который вёз его через места, о которых он мог только мечтать; сияющий чёрный автомобиль, припаркованный снаружи, который наконец привёл Феличиано сюда, в самое важное место во всём мире. К этому дому, к этому коридору и к этой крайней двери. Но было путешествие длиннее этого. Путешествие, которое началось четыре года назад тёплым зимним вечером, когда немецкий офицер с небесно-голубыми глазами впервые опустил свой взгляд на Феличиано под лучами солнца. Путешествие, которое Феличиано вспоминал и воспроизводил так часто, что оно казалось почти фантастическим. Разговоры о полётах, о лаванде и о преданности; слова, произнесённые на слишком лирическом немецком и слишком твёрдом итальянском. Взгляды украдкой и песни о сопротивлении, языковые уроки и игра в футбол возле старого изогнутого дуба. Прижиматься к военному пиджаку Людвига на узком переулке под отдающиеся эхом выстрелы; быть одетым в этот же китель, украшенный зелёными листьями и розмарином, во время простой, спокойной и прекрасной прогулки по холмам. Каждый день ожидания, каждый час незнания, каждая нескончаемая секунда без человека, в котором Феличиано нуждался больше всего другого во всём этом мире. Всё это привело его сюда. Каждый его шаг за эти последние четыре года привёл его сюда. Но после этого длительного ожидания эти несколько последних шагов были для него такими сложными. Сжимающая тревожность росла в груди Феличиано; жгучая паника царапала его горло. Что если Людвиг изменился? Что если он оставил прошлое позади и продолжил жить дальше? На секунду перед глазами всё поплыло… ох Боже, о Господи, что если Людвиг забыл его? Голова Феличиано закружилась, в то время как пульс ощутимо отбивал в его ушах. Всего день назад он был так приятно взволнован… откуда же взялся этот парализующий ужас? Несомненно, его страхи были бессмысленными — несомненно, они были абсурдными. Но эта ситуация была слишком странной, слишком реальной; слишком сильно, слишком близко... Спустя целую мрачную вечность, Феличиано наконец дошёл до конца коридора. Он нежно пробежался своей трясущейся рукой по деревянной двери — тёмной, гладкой и тяжёлой, — затем с дрожью повернул ручку, открывая дверь с почти болезненным сомнением. Он чувствовал себя онемевшим, будто бы наблюдал за этим со стороны. От оцепенения он не чувствовал ни бьющееся в груди сердце, ни бусину пота на своей брови; не слышал глухого стука своих тяжёлых шагов. Феличиано нервно, осторожно и отчаянно ступил на небольшой зелёный внутренний двор. Тёплый запах лаванды и розмарина витал в прохладном, свежем воздухе и был успокаивающе знакомым и утешительным. Лучи солнечного света проходили через замысловатый решётчатый потолок, освещая яркую, открытую комнату с рядами цветов и горшечных растений и тёмную деревянную мебель. И здесь же, в углу… Феличиано застыл. Его дыхание остановилось; его кости сомкнуло. Это было всего лишь секундное оцепенение, прежде чем он глубоко вздохнул и закрыл руками глаза.  — Я точно сплю.  Слова вышли тихими и неразборчивыми, и он не знал, произнёс ли их на итальянском или английском. Он не мог даже смотреть. Конечно же он спал… потому что как ещё он мог быть здесь? Как Людвиг мог быть здесь? Ладони Феличиано дрожали на его лице; в ушах отдавалось его быстрое и тяжёлое дыхание. Он уже тысячу раз представлял себе эту встречу, снова и снова проигрывал её в своём сознании, а теперь она наконец-то настала, и он не знал, что делать. Это было слишком прекрасно, чтобы быть реальностью, и он был слишком напуган, чтобы смотреть, и, о Боже, что если это всё…  — Феличиано. Тихий шёпот Людвига прорезался сквозь безмолвную, пульсирующую тишину. Он прорезался через уши Феличиано, через его голову, его сердце, и собрал воедино все части, на которые он был годами разбит изнутри. На один короткий, мрачный и безмолвный момент весь мир разрушился. Когда он восстановился вновь, Феличиано был удивлён, что до сих пор стоит на ногах. Он убрал свои руки с лица, открыл глаза, и Людвиг всё ещё был здесь. Всё ещё сидел у окна, всё ещё пристально смотрел на него в молчании, всё такой же спокойный и прекрасный, как из воспоминаний и снов Феличиано. Только на этот раз ему наконец-то не нужно было просыпаться. Молясь, чтобы его ноги не отказали, Феличиано помчался через комнату. Он упал на колени перед Людвигом, обвил руками его плечи и наконец позволил своим слезам, которые он так долго сдерживал, излиться в безудержном плаче.  — Людвиг… Тот тяжело вздохнул и отчаянно обнял Феличиано, обхватив его своими сильными руками, почти поднимая его с пола в своих крепких объятиях. Тот не мог сдержать своих рыданий от облегчения. Он наконец-то вернулся на своё место. Он уткнулся лицом в грудь Людвига, цепляясь за его рубашку, докасаясь до него, ощущая и вдыхая его. Тяжёлое дыхание Людвига неровно и прерывисто звучало в ушах Феличиано; его грудь быстро вздымалась и опускалась под щекой Феличиано. Всё вокруг них исчезло. Затуманеннось в голове Феличиано прояснилась и обострилось ощущение, что в этом мире не осталось ничего, кроме обнимающего его Людвига. Он едва ли мог говорить, выдавливая из себя дрожащие слова у его груди.  — Людвиг, пожалуйста… пожалуйста, скажи мне…  — Я здесь, Феличиано, — проговорил он в его волосы, его голос был тяжёлым и неровным. — Я здесь, с тобой. Бурная, переполняющая и невыносимая радость росла в груди Феличиано. Он сделался цельным от слов Людвига и мог лишь смеяться, преисполненный чувством облегчения. Он мог только прижаться к Людвигу, мог только таять в его объятиях и чувствовать его всего. Кожу Людвига, его волосы, его сердцебиение; этот знакомый запах, это сильное и нежное тепло. Тёплые пальцы стёрли слёзы с его щёк, и Феличиано наконец поднял взгляд; Людвиг смотрел на него так, будто он был единственным, что существовало и было значимым. Лицо Людвига стало старше, тоньше и бледнее. Длинный глубокий шрам растянулся под его глазом и через щёку. Сердце Феличиано сжалось, и он слегка провёл пальцем по этому выпуклому красному шраму, будто бы мог стереть его. Что вообще могло послужить этому причиной? Что с ним произошло? От прикосновения его руки Людвиг закрыл глаза и отвернул голову. Феличиано замер от этого его жеста. Ох, что если Людвиг думал, что он чувствовал отвращение? Что он был в ужасе? Феличиано не мог перенести, что тот так думал, поэтому он, не раздумывая, быстро подался вперёд и прикоснулся губами к шраму. Дыхание Людвига приостановилось, и он нежно поцеловал щёку Феличиано в ответ. Его дыхание защекотало ухо, когда он прошептал: «Феличиано…». Сердце того болезненно сжалось. Потому что этот шрам не имел значения. Потому что Людвиг оставался прекрасным, потрясающим и идеальным, а его глаза всё ещё были самыми голубыми из всего, что Феличиано только видел.  — Людвиг. Ты… — Феличиано наконец-то смог в это поверить. Он пробежался руками по его лицу, коснулся его губ и был вынужден хватать ртом воздух, задыхаясь от своего смеха и слёз. — Ты здесь. Людвиг, я скучал по тебе — я так по тебе скучал, и я не знал, был ли ты…  — Знаю, Феличиано. — Его тёплая большая рука легла на щёку итальянца. Он мягко коснулся края его глаза своим большим пальцем. — Мой Феличиано… Людвиг изменился и стал старше, но всё же оставался таким, каким тот его запомнил. Феличиано наконец ощутил тепло после такого долгого пребывания в холоде; он снова почувствовал себя хорошо, когда раньше всё было так плохо. Он нашёл себя, после того как столько лет был потерян. Это было потрясающе, и удивительно, и прекрасно, и идеально, и радужно, и великолепно — и ни одно из этих слов ничего не значило, потому что никакое слово не могло описать это. Феличиано прижался к руке Людвига, накрывая её своей. Его учащённый пульс стремительно бился между их переплетённых пальцев.  — Я же сказал, что приду, Людвиг. Помнишь? Я говорил, что приду за тобой, если ты… если ты не вернёшься ко мне. Глаза Людвига помрачнели, будто он не знал, радоваться ему или плакать, и он прошептал:  — Да. Я помню. Феличиано прижался к нему ближе, пробегаясь руками по его лицу, по его рукам, его волосам…  — И я ждал. Я ждал так долго, но я же говорил, что подожду, помнишь — я говорил, что буду ждать хоть целую вечность… Руки Людвига задрожали, но лишь слегка.  — Всё хорошо. — Он прижал Феличиано крепче, сильнее. Всё-таки Людвиг всегда был более сильным. Феличиано знал, что тот сможет удержать его, не позволяя распасться на части. — Всё хорошо, Феличиано… Людвиг успокаивающе пробежался рукой по его волосам, но поток слов итальянца всё продолжался, будто бы он пытался высвободить все чувства, что заполняли его грудь. Он не предвидел весь поразительный эффект этого момента; не осознавал, каким сильным тот будет.  — … и… и ещё я волновался. Я так волновался, и когда Родерих пришёл за мной вместо тебя, я подумал, что что-то не так, разве не глупо? — Феличиано засмеялся, а Людвиг опустил глаза. — Ох Людвиг, я так удивился, когда появился Родерих и… — Он не знал, как справиться со всеми этими эмоциями, заполнявшими его. Их вдруг стало слишком много. — О, Людвиг, Родерих же тоже здесь! Ты должен пойти поздороваться! Феличиано хотел остаться с ним навечно. Он хотел, чтобы это всегда было так, будто бы весь мир исчез, будто никого больше не существовало. Но эти чувства, пронизывающие его, были настолько сильными, что становились болезненными, очень непривычными; а ему нужно было дышать, ему нужен был воздух; ему нужно остановиться, чтобы не погружаться глубже… Феличиано оторвал свои руки от Людвига, заставил себя встать на ноги и развернуться — потому что только так он мог перестать распадаться на части. Однако он не услышал, чтобы Людвиг встал следом за ним, и Феличиано обернулся, находя его неподвижно сидящим. Единственное, что Феличиано смог придумать, это позвать его.  — Ну же, Людвиг! Людвиг на мгновение поднял на него взгляд, его голубые глаза были странно потерянными и пустыми. Этот пристальный взгляд, казалось, длился целую вечность. Но наконец Людвиг тяжело вздохнул и опустил голову. От этого простого движения у Феличиано кровь застыла в жилах. Он остановился, остолбенев; не в силах двинуться, не в силах моргнуть. Не в силах даже думать об этом.  — Людвиг? — короткий шёпот остался без ответа. — Людвиг, вставай. Людвиг не ответил. Сердце Феличиано упало, медленно и тяжело. Обжигающий холод прошёлся по его спине. Он пытался подавить внезапные мысли и воспоминания, закрутившиеся у него в голове — Я здесь от имени того, кто не может прийти сам... Феличиано вытряхнул слова Родериха из своей головы. Он просто надумывал… он неправильно их истолковал… На этот раз Феличиано сказал твёрдо, отчаянно, с намёком на панику: — Людвиг. Вставай, Людвиг. Тот медленно и безмолвно закрыл свои помрачневшие голубые глаза в угасающем свете, струящимся из решётчатого потолка. Молчание длилось слишком долго, пока Людвиг не заговорил, тихо, мягко и надломлено.  — Я не могу. Феличиано на мгновение заколебался. Он не мог понять эти слова. Он сделал паузу, чтобы подумать, чтобы забыть, чтобы проигнорировать. Затем он решительно покачал головой. Ему удалось произнести всего одно слово сквозь слёзы, которые отказывались останавливаться:  — Почему?  — Прощальный подарок от русских. — Голос Людвига всё ещё был тихим и мягким. Всё ещё был надломленным. Он медленно открыл глаза, уставившись в пол. — Пуля в спину. Наступило долгое молчание.  — …ох. — Феличиано не был уверен: он не понял или не хотел понимать. И снова Людвиг слишком долго молчал, прежде чем продолжить.  — Я не могу встать, Феличиано. Я не могу… не могу ходить. И никогда не смогу. — Людвиг осёкся, содрогнувшись, а Феличиано до сих пор не мог сдвинуться с места. До сих пор не мог понять. — Поэтому я здесь, — Людвиг говорил с опущенным на пол взглядом, с опущенными на колени руками. Он выглядел так, будто бы извинялся. — Ты думаешь, я бы смог сидеть в этой комнате, в этом доме, в Германии, если бы я мог ходить? Ты правда думаешь, что я бы не предпринял ничего, чтобы… — Людвиг снова прервался. Он взглянул в окно позади себя, закрыл глаза и глубоко вздохнул, прежде чем смог закончить предложение. — … чтобы прийти к тебе? Феличиано едва ли мог пошевелиться. Видеть своего сильного, храброго Людвига таким потерянным и сломленным было слишком неожиданно. Потому что всегда, с самой первой их встречи, Людвиг был более сильным из них. Он был тем, кто удерживал Феличиано, успокаивал его; кто принимал его и поддерживал. Даже последние несколько лет, проведённых в незнании о местонахождении Людвига и его участи, Людвиг был его силой — именно той силой, за которую Феличиано цеплялся, когда всё вокруг рушилось. Но сейчас, видя его таким неуверенным, Феличиано осознал, что тоже может быть сильным. Он был достаточно сильным, чтобы принять это — он был достаточно сильным, чтобы не позволить Людвигу сломаться. Феличиано ещё всего с секунду стоял неподвижно.  — Не плачь, Людвиг. — Он медленно подошёл к нему. И вновь упал на колени, с раздавшимся в тишине глухим стуком, и провёл своей трясущейся рукой по щеке Людвига. Тот потянулся к Феличиано с застывшим на лице отчаянием и притянул того обратно в свои руки. Феличиано опустил голову у его шеи, вдыхая этот его запах, который был таким привычным даже спустя длинные четыре года. Он надломлено прошептал: — Не плачь, Людвиг, потому что всё в порядке. И он принял это — потому что всё действительно было в порядке. Это был Людвиг, а Феличиано мог сделать это для него. Он мог сделать что угодно для него. Влажные глаза Людвига с трепетом сомкнулись у щеки Феличиано. Его низкий голос звучал опустошённо и был наполнен болью:  — Извини, что тебе пришлось пройти весь этот путь только чтобы…  — Нет, — твёрдо сказал Феличиано. Он отодвинулся и накрыл своими пальцами мягкие губы Людвига, останавливая его прежде, чем тот успел договорить. Он решительно покачал головой. — Никогда больше не извиняйся. Не думай так обо мне, Людвиг. Не думай, что это имеет для меня такое значение. Людвиг медленно кивнул.  — Я знаю, я… — Он улыбнулся, будто бы осознавая, будто бы понимая. — Конечно же, я знаю это. — Людвиг рассмеялся, и это был самый прекрасный звук, который Феличиано когда-либо слышал. — Феличиано…  — Людвиг… — Он улыбнулся в ответ, его грудь была переполнена, как будто каждое его чувство, каждое ощущение, каждая крупица радости, тоски, боли и счастья одновременно поразили его. Он снова почувствовал, как утопает в этих голубых глазах, и это мог быть один из тех драгоценных, прекрасных моментов, которые он проводил с Людвигом. Это было привычно, это было вечно и это было новое начало. Он уже ощущал подобное прежде, но сейчас не было никого, кто мог бы помешать им, и не было войны, которая бы их разделила. Всё слилось воедино в радостное, неудержимое осознание, совершенно непохожее на то, что Феличиано когда-либо мог себе представить. Как вспышка света, оно прорывалось сквозь его сознание, его голову и тело, и Феличиано рассмеялся и прокричал: — Я здесь, с тобой! Людвиг засмеялся, притягивая его ближе; с их руками, обвивающими друг друга, с их слезами, смешивающимися на их щеках, Людвиг наконец коснулся своими губами губ Феличиано. Всё стало на свои места завершённым. Губы Людвига были нежными, сильными, близкими и правильными. Руки Людвига крепко обвивали его, и это было идеально. Потому что это был Людвиг. И даже если он был разрушен, то всё равно оставался прекрасным. Вся жизнь Феличиано существовала только чтобы привести его к этому моменту, к Людвигу, к одним этим объятиям. Это было точно таким же, как их первый поцелуй под дубом, как тот их идеальный поцелуй под дождём; точно таким же, как эти незабываемые поцелуи у камина в амбаре, как это последнее опустошающее объятие на тихой итальянской дороге. Та же радость, та же завершённость, та же безупречность — всё это. Только на этот раз им не нужно было прощаться.