Auf Wiedersehen, Sweetheart

Людвиг лежал рядом с Феличиано, его огрубевшие, покрытые шрамами руки были переплетены с тёплыми, мягкими пальцами; его твёрдый взгляд не сходил с этих сияющих золотых глаз. Утренние лучи солнца уже давно сменились полуденными, просвечивающими сквозь колышущиеся шторы спальни и окрашивающими светлыми линиями простыни под ними. Рыжеватые волосы Феличиано золотом блестели на подушке. Людвиг не мог отвести от него взгляд; не мог остановить себя, чтобы постоянно не тянуться к нему, чтобы дотронуться до него, притянуть ближе. Нежно покрутить эту его прядь, которая всё отказывалась ложиться ровно, слегка коснуться его губ, всё так же охотно улыбающихся; осторожно и благоговейно пробежаться рукой по плечу Феличиано и вниз по его боку. Перед ним наконец-то было то единственное, ради чего Людвиг жил: единственная причина, по которой он выжил. Единственное воспоминание, поддерживающее его живым эти четыре года, наполненные болью, ужасом и чистой безысходностью. Его яркий, вечный, драгоценный Феличиано. Прямо здесь, лежащий рядом с ним, делящийся своим теплом и дыханием, сосредоточенно слушающий, когда Людвиг, запинаясь, пытался рассказать об этих тяжёлых четырёх годах. Было достаточно просто говорить о самом начале. Как его арестовала военная полиция, осудила за государственную измену — освобождение американского заключённого, пощадила от смертной казни, но приговорила к унижению и позору без должного судебного процесса. Как его отправили на Восточный фронт, на проигрышную битву, где все знали, что обречены на поражение; отправили ни с чем кроме едва функционирующей винтовки и перспективы гибели. Немцы со всех сторон теряли землю, и было понятно, что война с Россией уже была проиграна. У них не было и шанса удержать противников надолго. Людвиг провёл всего пару дней в воинской части перед неизбежным поражением и взятием в плен русскими. И уже там, когда он стал немецким военнопленным, начался настоящий ад. Людвиг остановился и опустил взгляд на руки Феличиано, переплетённые с его. Он никогда никому не рассказывал об этих ужасных годах. Даже своему дедушке — в лучшем случае он мог только перекинуться парой ломанных фраз. И даже сейчас он решил не делиться с Феличиано самым худшим из произошедшего. — Всё в порядке, Людвиг. — Феличиано сжал его ладонь в своей. — Тебе не обязательно рассказывать дальше, я не против, я... — Нет, — тот покачал головой и глубоко вздохнул. — Мне нужно рассказать. Да, ему нужно было выговориться, и был всего один человек, с которым он мог поделиться этим. Но когда Феличиано ему так улыбнулся, и понимающе кивнул, и посмотрел на него такими невинными глазами, Людвиг понял, что тому лучше не знать это всё целиком. Феличиано не должен слышать о том, что следы на запястьях Людвига были от цепей, которые он носил те короткие часы, которые не работал. О том, что он до сих пор мог видеть лица замёрзших, через мёртвые тела которых он был вынужден прокладывать дороги. О том, что шрам на его щеке был от порки, которая чуть не убила его, от наказания, полученного за протянутую руку оступившемуся человеку. Феличиано никогда не должен был узнать о подобных вещах. И поэтому Людвиг говорил с осторожностью. — Мы работали. Вот и всё. День и ночь мы работали, строили мосты и прокладывали дороги через лёд. Мы голодали — еды совсем не было, а вода, которую нам давали совсем немного, была грязной. И мы замерзали. Со временем от нашей одежды оставались одни лохмотья. — Людвиг с содроганием вспоминал это. Порка, голод, эпидемии — это было ничто по сравнению с этим сильным, лютым холодом, от которого нигде не спрятаться. — Те, кто держали нас в плену... — Тут Людвигу на мгновенье пришлось остановиться в попытке описать это... били нас, пытали нас; смеялись, когда мы истекали кровью, стреляли в нас ради забавы... Он оставил это предложение недосказанным. — Они говорили, что мы заслужили это. Говорили, что наша армия обошлась с ними хуже. Возможно, это правда — я не знаю. На востоке была не моя война. Людвиг остановился, чтобы перевести дух, чтобы напомнить себе, что те ужасы, о которых он говорил, уже закончились. Лёгкий осенний ветер дул через открытое окно, слегка раскачивая всё ещё свисавшие с потолка старые модельки самолётов. В этой тишине Феличиано поднёс руку Людвига к своим губам, затем прижался гладкой щекой к его огрубевшей коже. Яркая, переполняющая волна тепла растопила леденящий холод, и ладонь Людвига немного задрожала от нежного прикосновения Феличиано. Это была причина, по которой он выжил — по которой они оба выжили. Феличиано ничего не сказал, но его лицо было искажено болью, и Людвиг понял. Через минуту он продолжил. — Каждый день я искал выход. Но его не было. Единственным выходом была смерть. И многие погибли. Те, кто были недостаточно сильными; те, кто сдались. — Иногда Людвиг думал, что они были умней. Иногда, в этом ледяном аду, он им завидовал. — Но я знал, что не мог сдаться. Была только одна причина, по которой я это не сделал. В конце, когда я потерял всё, забыл обо всём, у меня ничего не осталось, кроме этой одной причины, которая давала мне силы не сдаваться. — Какой? — спросил Феличиано, затаив дыхание. — Что это за причина? Людвиг молча моргнул, затем почти рассмеялся. Только Феличиано мог задать вопрос, когда ответ был таким очевидным. Людвиг заправил выбившуюся прядь волос ему за ухо. — Ты, Феличиано. Тот тихо вздохнул, его губы изогнулись в небольшой, грустной улыбке. — Ох. — Я не мог позволить себе умереть, пока знал, что ты был жив. Я уже принял это решение ранее. И я принимал его снова и снова, каждый день. Целых четыре года я отказывался умирать. Пока не наступил день, который не оставил мне другого выбора. — Людвиг опустил взгляд, его руки вновь начали трястись. Он не был уверен, мог ли вспоминать об этом, не начиная распадаться на части. Но когда он почувствовал прикосновение пальцев Феличиано к своей щеке и дальше к волосам, Людвиг вспомнил, что он может быть сильным. — Когда прибытие новых заключённых прекратилось и слишком мало наших осталось для работы, мы больше не были им нужны. Нас отвели в лес. И там они сказали нам идти вперёд. Уже тогда я знал, что дошёл до конца. И вот я пошёл вперёд — у меня не было выбора. Одиннадцать шагов... или же их было двадцать? — Людвиг нахмурил брови, его взгляд начал уплывать. — Я считал, но я... я не... — Лёд под его ботинками, снег в его глазах; его кровь в ушах, его дыхание, клубящееся перед лицом... — Я не помню... — Это не важно. — Феличиано запечатлел поцелуй на его плече и вернул Людвига обратно в эту освещённую солнцем комнату. — Не важно, как много. — Да. — Людвиг пытался сосредоточиться на этой комнате: на свете из окна, на дыхании Феличиано, на его ярких глазах. — Но на каждом из них я вспоминал. Вспоминал тебя. Каждое слово, которое ты мне говорил. Каждая улыбка, которую ты мне дарил. Звучание твоего смеха... отзвук твоих слёз. Я не мог молиться; не мог надеяться. — Каждый шаг по снегу, каждый грохот выстрела, каждый человек, замертво упавший в лесу... — Я мог только вспоминать. То, как пахнут твои волосы. — Людвиг вдохнул у волос Феличиано. — То, как чувствуется твоя кожа. — Он провёл пальцами по его мокрой щеке. — Каждое касание. Каждое мгновение. За всю свою жизнь всё, что я смог вспомнить, это моменты, проведённые с тобой. И я не боялся смерти. — Феличиано с дрожью выдохнул, сосредоточенность Людвига вновь начала уплывать. — Я слышал выстрел, но я оказался на земле прежде, чем почувствовал его. На этот раз Феличиано захлебнулся в рыдании, его руки почти болезненно вцепились в руки Людвига. Слёзы на его щеках блестели в лучах полуденного солнца. Сердце сжалось в груди Людвига и он нежно стёр их. — Извини меня. Я остановлюсь. — Нет, не надо. — Тот решительно покачал головой, взгляд его широко раскрытых глаз был настойчивым. — Расскажи мне, Людвиг. Я хочу слышать. И я знаю, что это важно, знаю, что ты должен рассказать мне, потому что ты всегда говоришь только тогда, когда у тебя есть что-то важное что сказать. Теперь Людвиг понял, почему он не мог поделиться этим с кем-то другим. Никто никогда не понимал его так хорошо как этот маленький итальянец. Людвигу было необходимо поцеловать лоб Феличиано, прежде чем он смог продолжить. — Я понимал, что выстрел был слишком низким. Я знал, что он не убьёт меня — не сразу. Но русские больше не стреляли. Они ушли. И я лежал в снегу, совершенно один, в ожидании смерти. — Но она не пришла, — Феличиано говорил, будто пытаясь успокоить себя. — Ты не умер, Людвиг, потому что сейчас ты здесь, со мной. Людвиг почувствовал, как его губы дрогнули, а в груди заболело. — Нет, Феличиано. Я не умер. — Тогда как? Как ты вернулся ко мне? Людвиг опустил взгляд на свои руки. Воспоминания были слишком реальными; слишком холодными. — Я не могу вспомнить, как долго я пролежал там. До того момента, как меня покрыл слой снега и я уже не чувствовал холод. Я держал твою фотографию, потому что я хотел, — голос Людвига сорвался, к горлу подступил ком. — Я хотел, чтобы последним, что я увижу, было твоё улыбающееся лицо. Взгляд Феличиано помрачнел, его губы разомкнулись в изумлении, и он затаил дыхание. — Моя фотография... — Я хранил её спрятанной в своём ботинке. Но цветок, который ты мне дал... — Воспоминание о том, как русский солдат вырвал засушенную красную ромашку из его рук и разорвал на кусочки, вызывало у него тошноту. — Извини. Я потерял его. — Людвиг сглотнул образовавшийся в горле ком и быстро продолжил: — Но я сохранил твою фотографию. И когда я лежал там, в снегу, смотря на изображение, на твоё лицо, прямо в тот момент, когда весь мир начал блекнуть... рука в перчатке протянулась и коснулась моей руки. Феличиано вздохнул, его глаза расширились ещё больше. — Кто это был? — Это была леди. — Людвиг сказал это недоверчиво, потому что даже сейчас ему было трудно в это поверить. — Леди, одетая в голубое, с короткими светлыми волосами и слезами на щеках, которая вначале заговорила на русском. Я почти ничего не понял. Она не знала немецкий, но говорила по-английски, и сказала, что поможет мне. Что она и сделала. И снова Людвигу не было нужды рассказывать обо всём. Но в этот раз потому что он не мог вспомнить многое. Однако он помнил большую, освещённую огнём комнату, широкую мягкую кровать, тёплую, впервые за все эти годы. Он помнил, как пытался пошевелиться, и опустошающую волну мучительного страха, когда осознал, что не чувствует своих ног. Он помнил, как возмущённо кричал, требуя объяснений, где он находился и с чего бы кому-то из русских помогать какому-то немцу. И он помнил эту нежную руку, убирающую его мокрые волосы с лица; грусть в этих добрых голубых глазах; тихий, спокойный голос, говорящий ему, что он в безопасности, что с ним всё будет хорошо, что он напомнил ей брата, которого она когда-то любила, пока революция и война не превратили его в кого-то, кого она больше не узнавала. Феличиано позволил Людвигу вспоминать в тишине, прежде чем наконец спросить: — Откуда она пришла? — Она жила в старом сельском поместье рядом с местом нашей работы, к западу вблизи Украины. Ей нравилось гулять по лесу, где она меня и нашла. — Людвиг снова вспомнил её слова, сказанные возле его кровати после очередного визита дорогостоящих русских докторов: «За свою жизнь я подвела стольких людей. Моего брата, мою сестру, невинных людей, жизнь которых была уничтожена ими обоими. Я столько лет ждала возможности искупления». Возможно, он и был всего лишь её шансом на искупление, но Людвиг до конца своей жизни будет помнить эти добрые голубые глаза своей спасительницы. — Она связалась с моим дедушкой, и, когда мне стало относительно лучше, она оплатила мой путь до Берлина. — Какая хорошая леди, — просто ответил Феличиано. Казалось, сжатой версии произошедшего ему вполне хватило. — Да. Ангел. Феличиано улыбнулся на этих словах, выводя своим большим пальцем круги на руке Людвига. — Твой личный ангел, прямо как Гилберт для Родериха, или Родерих для меня; и Ловино для Антонио, и прямо как ты для Альфреда. Вот бы у каждого был такой ангел. — Феличиано покачал головой, его улыбка поникла. Его щёки слегка покраснели и всё ещё были немного мокрыми. — Как в этом мире одни люди могут творить такие замечательные и добрые вещи, в то время как другие — настолько ужасные? В этом нет смысла, Людвиг. Я не понимаю этого. Людвиг взглянул вверх, наблюдая, как модельки самолётов кружат под дуновением ветра. Без сомнений, он знал, что никогда не встретит в этом мире кого-то с таким же прекрасным взглядом на всё, как у Феличиано. — Война — это ничто иное как ненависть. Она превращает людей в животных. Но любовь сохраняет в нас человеческое. Наступила долгая тишина, нарушаемая лишь их дыханием и периодическим птичьим пением, доносящимся из окна. Феличиано выглядел так, будто хотел сказать что-то, и в итоге он опустил взгляд и его руки застыли. — Я так сильно по тебе скучал, Людвиг. — Я понимаю. — Так сильно... Феличиано никогда не узнает, насколько сильно. Но теперь это закончилось, и наступило сейчас, которое было вечностью. — Мне жаль, — Феличиано звучал неожиданно неуверенным. — Я бы хотел, чтобы... То есть, я не... Людвиг провёл рукой по его спине и придвинул его ближе. — Тебе не нужно ничего говорить, Феличиано. Спасибо, что выслушал. — Спасибо, что вернулся домой. — Феличиано устроился на груди Людвига, и пусть тот не мог этого почувствовать, Людвиг знал, что ноги итальянца были переплетены с его. Но он мог чувствовать тёплое дыхание Феличиано у своей шеи, когда тот тихо прошептал: — Ich liebe dich, Людвиг. Людвиг коснулся губами его уха и прошептал в ответ: — Ti amo, Феличиано. Навсегда. . На следующее утро Феличиано в первый раз проснулся в объятиях Людвига. За окном пели птицы, приглушённый солнечный свет проходил через шторы, а грудь Людвига ровно поднималась и опускалась у его щеки. Неописуемое ощущение тепла, изумления и светлой, одурманивающей радости плескалось внутри него. И будто каждая капля горя была забыта, и вся душевная боль растворилась. Феличиано потянулся и коснулся щеки Людвига, наблюдая, как его веки затрепетали и эти голубые глаза открылись. Людвиг пару раз моргнул, затем его глаза посветлели с нежной улыбкой. — Феличиано. Сердце Феличиано послало трепещущие волны по его коже. — Людвиг. — В его животе заурчало. — Я проголодался. У вас в Германии есть паста? — Германии? — Людвиг на мгновенье уставился пустым взглядом, затем осмотрелся вокруг, будто бы напоминая себе, где он был. Наконец он понимающе выдохнул, снова улыбнулся и провёл большим пальцем по щеке Феличиано. — Да. Но не на завтрак. Скажи мне, ты всё ещё любишь шоколад? Феличиано громко выдохнул и подскочил на кровати. — Шоколад на завтрак? Правда, Людвиг? О, Боже! Германия восхитительна! Весь день у Феличиано было ощущение полёта. Когда они с Людвигом завтракали шоколадом и кофе в небольшой солнечной кухне, украдкой переглядываясь, разговаривая ни о чём и временами забывая, что они делали, просто смотря друг на друга. Когда Людвиг объяснял, как работала его сияющая чёрная коляска, поворачивая колёса и двигая подлокотники, прежде чем он наконец сдался и позволил Феличиано сесть ему на колени и на скорости проехать по коридору. Когда они направились в сад и блуждали по красивому, открытому и заполненному птицами птичьему вольеру, давно построенному Гилбертом. Было удивительно, как естественно, правильно и захватывающе прекрасно ощущалось снова быть с Людвигом. Феличиано в жизни не чувствовал такого лёгкого, естественного счастья. Но теперь, на большом зелёном заднем дворе, стоя на расстоянии от Людвига, окружённого тремя прыгающими, лающими громадными собаками, Феличиано начинал чувствовать себя немного неуверенным. Людвиг снова бросил мяч через лужайку, смотря на Феличиано, пока три собаки с ликованием побежали за игрушкой. — Они дружелюбные, Феличиано. Подойди и скажи привет. Феличиано вцепился в перила веранды и махнул рукой. — Привет, щеночки. Теперь я могу зайти в дом? Людвиг коротко рассмеялся. Это был тот же низкий смех, который Феличиано так хорошо помнил, но всё же он звучал так, будто Людвиг не привык к нему. — Они не сделают тебе больно. Феличиано неуверенно посмотрел на трёх собак, преследующих друг друга по траве. Одна золотая, вторая коричневая, третья чёрная, и все три из них до сих пор были прыгающими, лающими и огромными. Золотая первой схватила мяч и поскакала обратно через двор, чтобы принести его Людвигу. Остальные чуть медленнее бежали позади. — Сейчас они уже старенькие, — сказал Людвиг, забирая мяч у золотой собаки и взъерошивая её шерсть. Он вдруг стал выглядеть грустным. — Меня так долго не было, я пропустил большую часть их жизни. Но зато у них ещё осталась несколько лет. — Людвиг пригладил длинное ухо собаки, разговаривая с ней на немецком. Феличиано ощутил вспыхнувшее под своей кожей тепло. Его замечательный, добрый Людвиг был таким же хорошим и нежным, каким он его всегда знал. Он наблюдал, как собаки столпились вокруг Людвига, высунув языки и виляя хвостами, даже не замечая Феличиано. Возможно, всё-таки они вовсе не были такими уж пугающими. И если они могли заставить Людвига так улыбаться... — Он выглядит милым, — нерешительно сказал Феличиано. — Этот золотой выглядит милым. Людвиг улыбнулся ему, и сердце Феличино подпрыгнуло в груди. Что угодно стоило того, чтобы увидеть эту улыбку. — Его зовут Астер. Он был ещё щенком, когда я покинул дом. Он очень ласковый — всё, что он хочет, это играть. Феличиано заставил себя сделать один осторожный шаг в траву, нервно поглядывая на гигантскую чёрную собаку неподалёку. — Хорошо, я поглажу Астера. Астер не выглядит таким злым как эта пушистая коричневая или тот большой чёрный. — Пушистую коричневую зовут Блэки. — Блэки пыталась оттолкнуть Астера, и Людвиг игриво придвинул собаку обратно. — И она не злая. Просто немного ревнивая временами. Феличиано сделал ещё один осторожный шаг, кусая свою губу, когда Блэки подпрыгнула и положила свои огромные передние лапы на грудь Людвига. — Почему коричневую собаку зовут Блэки? — Я нашёл её брошенной на старой фабрике, когда мне было восемнадцать или около того. — Людвиг опустил лапы Блэки на землю. — Она была такой крошечной, пряталась в камине и была полностью чёрной от сажи. Поэтому я назвал её Блэки и взял к себе домой. Феличиано с ужасом выдохнул и снова подошёл поближе. — В камине? Бедная маленькая Блэки! Хорошо, я поглажу Блэки. Но та большая чёрная всё ещё слишком страшная. — Его зовут Берлитц, — сказал Людвиг, когда чёрная собака наконец подбежала к нему. У него заняло довольно много времени, чтобы прибежать обратно по траве. — И он совсем не страшный. Да, он большой, громко лает и немного боится незнакомцев — но он лишь заботливый и преданный и никогда не навредит никому. Он уже очень старый и оглох от бомбёжек. Феличиано положил руку на грудь и почувствовал, как задрожала его губа. — Он глухой? Ох, щеночек! Думаю, я поглажу Берлитца. Людвиг снова засмеялся, от чего сердце Феличиано воспарило. Он протянул свою руку и чуть кивнул головой. — Тогда иди сюда. Феличиано взглянул на протянутую руку Людвига, на его улыбающееся лицо, затем ярко рассмеялся. Как он вообще мог бояться чего-то настолько глупого? Он подбежал к Людвигу, сел ему на колени, и три собаки тут же начали толкаться, чтобы заслужить его внимание. Феличиано протянул свою руку Берлитцу, который осторожно ткнулся в его ладонь, пушистый и влажный. Людвиг обвил свои руки вокруг талии Феличиано и притянул его ближе. — Ты им нравишься, — голос его звучал довольным. Феличиано счастливо кивнул, его глупый страх полностью ушёл. Когда три пушистые собаки столпились вокруг них, с интересом обнюхивая и виляя хвостами от восторга, Феличино задумался, как он вообще мог считать их страшными. Он взял мяч из руки Людвига и кинул его через дворик. Астер и Блэки понеслись за ним, Берлитц же просто устроил свою голову на колене Феличиано. Людвиг взял его за руку. — Я же говорил, что они не страшные. Феличиано счастливо выдохнул и поцеловал его макушку. — Нам следует завести котёнка. Людвиг засмеялся. . Феличиано с Людвигом провели осень в Германии. Небольшая, окружённая лесом деревня была точно такой же, какой Людвиг её описывал среди тех церковных руин на холме в Италии. Она была тёплой, уютной и действительно ощущалась как дом. Большинство дней они проводили снаружи — на деревенских улицах или в окружающих их полях, на свежем воздухе и под солнечным светом. В основном Людвиг сам управлял инвалидной коляской, но иногда он всё же позволял Феличиано медленно катить его по вымощенным булыжником улицам мимо миленьких магазинов и домов с заострённой крышей, мимо ухоженных, хорошо подстриженных газонов. Пару раз Феличиано подумывал, что ему хотелось бы забраться на этот большой белый замок, но там было так много ступенек, а он не хотел идти без Людвига, и, возможно, в действительности там всё же не так интересно. Так и прошли все осенние дни, будто сон. Но вместо тех бесчувственных, наполненных кошмарами снов, к которым Феличиано привык после войны, этот сон был прекрасным, и он совершенно не хотел просыпаться. Он был очень удивлён, как же легко приспособился к этой странной новой жизни в Германии. Дедушка Людвига был серьёзным, но добрым — он и близко не был таким пугающим, каким показался вначале. Он показал Феличиано свои старые военные медали, периодически помогал ему с немецким и даже позволил ему звать себя Опа Альдрих, пусть поначалу казался немного удивлённым этим. К большой радости Феличиано, Родерих провёл осень вместе с ними. По вечерам, после их с Людвигом длинных прогулок, они вместе пили пряное вино — глинтвейн, — пока Родерих играл на пианино. Он научил Феличиано многим восхитительным песням о мечтах, завтрашнем дне и свете лампы, но больше всего Феличиано нравилось петь его с Людвигом "Auf Wiedersehen". Чудесные осенние дни прошли в нескончаемом счастье, полные восхищения и изумления; и не успел он опомниться, уже почти наступила зима. За день до возвращения Феличиано и Людвига в Италию они провели вечер в местной пивной. Феличиано уже был там несколько раз, но до сих пор удивлялся, как же сильно она отличалось от их кантины. Длинные деревянные скамейки по обе стороны окружали тяжёлые резные столы, окна с витражными стёклами украшали старые кирпичные стены, и здесь даже была большая голова лося, висевшая над камином, хотя Людвиг и заверил его, что та была ненастоящей. Официантки с заплетёнными в косу волосами и в милых платьях разносили дюжины кружек с пивом по столикам, и группа музыкантов с подтяжками и смешными шапками играла на больших блестящих инструментах в углу на сцене. Единственное, что беспокоило Феличиано в этом месте, это то, что он особо не любил пиво. Но это всё-таки была пивная, и именно этот напиток всегда заказывали Людвиг, Родерих и Опа Альдрих. Они уже наполовину осушили свои стаканы, так что Феличиано нерешительно сделал маленький глоток из своей кружки и тут же скривил лицо. Людвиг, казалось, с трудом сдерживал улыбку. — Можешь заказать себе что-нибудь другое, Феличиано. Тот косо на него взглянул. — Но это же пивная. Мышцы вокруг глаз Людвига сократились как при улыбке, и он на мгновение прикрыл губы согнутой в кулак рукой. — Да, но, как я уже говорил, тебе не обязательно пить пиво. — Но... — Феличиано украдкой осмотрел комнату. Они вчетвером сидели в конце длинного стола у стены, их привычном месте, чтобы вместить рядом коляску Людвига. Отсюда точно выглядело так, будто пиво было обязательным — каждый человек в его поле зрения пил пенистую янтарную жидкость из больших, тяжёлых кружек. — Ты уверен? Людвиг кивнул. — Абсолютно уверен. Здесь ещё есть сидр, или шнапс, или вино... — Ох, я не знаю, стоит ли мне пить вино в пивной, Людвиг. Это было бы не очень вежливо. К тому же, Ловино говорит, что я становлюсь очень надоедливым, когда выпью вина, и тогда я обычно начинаю петь, а я не думаю, что этим музыкантам в смешных шляпках это понравится. — Феличиано наклонился и прошептал: — Кто-то должен сказать им, что нужно улыбаться, когда выступаешь. Оох! — Он отсел обратно и жестом позвал проходившую мимо официантку, несущую полный еды широкий поднос. — Брецели! Danke, Fräulein. Я буду скучать по ним, когда мы вернёмся домой в Италию, однако я с нетерпением жду, когда снова смогу поесть хорошей пасты. Вы, немцы, никогда не можете сделать соус надлежащим образом, и, серьёзно, вам не обязательно добавлять во всё капусту. Но жду не дождусь рассказать Ловино про шоколад на завтрак, хотя, скорее всего, он мне не поверит... оох, арахис... Родерих стрельнул в Людвига позабавленным взглядом и тихо посмеялся, когда Феличиано взял горсть арахиса с подноса озадаченной официантки. — Без тебя здесь будет как-то странно, Фели. Альдрих покачал головой со знакомым выражением недоумения и лёгкой забавы. — Будет определённо... тише. — Он кивнул уходящей официантке, и она одарила его сияющей улыбкой. Опа Альдрих был таким же популярным среди местных девушек, как дедушка Рим дома. — Ох, ну мы же не навсегда уезжаем, — серьёзно сказал Феличиано. Они с Людвигом решили разделить своё время между Италией и Германией. Просто сейчас здесь становилось всё холоднее, а Людвиг теперь ненавидел холод. — Мы вернёмся летом, верно, Людвиг? Тот не ответил, но кивнул и под столом потянулся своей рукой к его. Феличиано взял её и предложил ему брецель свободной рукой. Людвиг покачал головой, молча отказываясь, однако в его глубоких голубых глазах сиял смех. Последнее время он часто был молчаливым, но это было нормально. Людвигу не нужно было говорить Феличиано что-либо, чтобы тот понял, что он разделяет с ним ту же неувядающую идиллию. — Вы прямо как две пташки, — сказал Родерих, мягко улыбаясь, сосредоточенный на чистке своих очков. — Зимой летите на юг. — В отличие от тебя, Родерих, — сказал Альдрих, наклонившись и наполняя свою кружку из большого пивного кувшина на столе. — Эта немецкая зима и близко не такая холодная как там, куда ты направляешься. До сих пор не могу понять, почему ты не подождёшь до весны. Феличиано знал, что Альдрих не особо желал снова остаться один. Он уже высказал своё разочарование о том, что Людвиг уезжает в Италию, и было очевидно, что он воспринимает Родериха и Феличиано как своих внуков. Хотел бы Феличиано, чтобы однажды дедушка Рим мог почувствовать подобное к Людвигу. Родерих с извинением пожал плечами. — Я и так слишком долго оттягивал решение этого вопроса. Я должен был отправиться туда несколько месяцев назад. — Ты навестишь нас в Италии, когда закончишь? — пылко спросил Феличиано. — Привезёшь мне подарок? И вообще, что у них есть в этой Финляндии? — Водка? — несерьёзно предложил Альдрих. Губы Феличиано скривились в отвращении. — Ох, не привози мне водку, Родерих. Думаю, я бы предпочёл пиво. Родерих улыбнулся, надевая очки. — Уверен, я найду что-нибудь для тебя, Фели. И я с радостью навещу вас. Возможно, ты даже мог бы присоединиться, Альдрих. Феличиано умоляюще повернулся к тому. — О, да! И тогда вы сможете познакомиться с дедушкой Римом, и с Ловино, и с Антонио... — Антонио, — задумчиво повторил Альдрих, постукивая по своей пивной кружке. — Это же тот испанский друг Гилберта, да? Который очень много смеётся. Раньше он присылал тебе модельки самолётов, Людвиг. Тот кивнул. — Да. Не терпится увидеть его снова. Феличиано поднял свою руку и засмеялся. — Ну конечно, я и забыл, что вы его уже знаете. Разве не забавно, как все мы здесь знаем друг друга? Мир тесен, так говорит дедушка Рим. Я думаю, вы бы подружились с моим дедушкой, Опа Альдрих. Вы раньше были в Италии? Тот опустил взгляд на своё пиво, его выражение лица вдруг стало странно пустым. — Не так давно, Феличиано. Я сражался на северо-востоке, на реке Изонцо, во время Первой мировой. — Изонцо? — Феличиано хлопнул рукой по столу и с удивлением наклонился вперёд. Он слышал это название много раз, из военных историй восхищённых незнакомцев и непосредственно от дедушки Рима. — Мой дедушка сражался на реке Изонцо! Знаете, он ведь был самым младшим майором в итальянской армии. — Феличиано затаил дыхание, его глаза расширились. Дедушка Рим был в итальянской армии; Опа Альдрих был в немецкой армии. Они были врагами. — О Боже... думаете, вы могли сражаться друг против друга? Альдрих застыл, его костяшки побелели, когда он сжал свою пивную кружку. Через пару мгновений он начал неверяще заикаться: — Майор Варгас. Твой дедушка разве не... Август Варгас? Феличиано почувствовал, как Людвиг совсем малость сильнее сжал его руку. — Так вы его знаете! Вау! И вправду мир тесен! Но никто больше не зовёт его Август, он ударил последнего человека, который его так назвал. Родерих выглядел почти настолько же шокированным, как и Альдрих. — Вы, должно быть, были командующими противоборствующих сторон во время битвы, — недоверчиво сказал он. — Феноменально! Альдрих не ответил, всё ещё сохраняя молчание и уставившись в пустоту. Остальные в тишине ждали, пока наконец Людвиг тихо не проговорил: — Großvater? (дедушка) Альдрих чуть покачал головой, затем сделал большой глоток пива, как будто чтобы успокоить себя. — Я совсем мало его знал, Феличиано. Думаю, корректней будет сказать: знал о нём. Он был жёстким противником в той же мере, в какой был и самым благородным человеком, с которым я когда-либо сражался. — Альдрих перевёл взгляд с Людвига на Феличиано, испустив короткий лающий смех. — Внук майора Варгаса. Mein Gott, мне нужно ещё пива. . Сердце Феличиано забилось быстрей, и всё его тело, казалось, воспарило, в восторге от возвращения к лазурному небу и приятному итальянскому климату после сильного немецкого холода. Поездка на поезде с Людвигом была гораздо приятней нескончаемой первой поездки без него, но Феличиано всё равно почувствовал облегчение, вновь оказавшись на свежем воздухе: под успокаивающим послеполуденным солнечным светом, на этой проторённой деревенской дороге, среди знакомого пейзажа, аромата и трепетного птичьего пения. Людвиг медленнее чем обычно управлялся со своей коляской на этой сельской тропе, но было хорошо и приятно идти неспеша. Феличиано не мог не пробегать по полю и обратно, раскинув свои руки и смеясь под дуновением лёгкого ветра. Германия была восхитительна, но как же хорошо было быть дома. Чуть ниже по дороге, у старого разбитого танка, Людвиг на мгновение остановился, чтобы размять руки. — Смотри, Людвиг, — воскликнул Феличиано, подбегая к нему сзади. — Лаванда всё ещё цветёт! — Это хорошо, — ответил тот с крошечной задумчивой улыбкой на губах. — Я был бы не против короткой зимы. — Он мягко вздохнул, осматриваясь вокруг и в изумлении качая своей головой. — Невероятно, — тихо сказал он. — Всё в точности как я запомнил. Даже этот танк ещё здесь. Большая железная машина уже вся заржавела, высокая трава, длинные побеги растений и яркие сорняки расползались по её бокам. Танк находился возле этой дороги так долго, что Феличиано уже почти не замечал его. — Они, должно быть, забыли, что здесь был танк — он находится тут с самого начала войны, и никто так за ним и не вернулся. — Это старый Panzer 1, модель 1937 года. — Ох. Разве? — Феличиано ничего об этом не знал. Он указал на скопление цветных сорняков, растущих на его поверхности. — Смотри, сейчас на нём цветы. Так намного симпатичней, не правда ли? И... ох! — В куче окружённых сорняками цветов Феличиано заметил одну яркую, красную ромашку. Он потянулся и осторожно сорвал её, стряхнул с неё пыль и вложил в руку Людвига. — Держи, Людвиг, это вместо той, которую ты потерял в России. Людвиг молча уставился на цветок. Спустя пару мгновений он отвернул голову и быстро заморгал. — Спасибо, — наконец сказал он, переводя взгляд обратно на Феличиано; его мысли были недосягаемы за его глазами, голубыми, как чистое, безоблачное небо. Феличиано почувствовал, как его дыхание перехватило — после стольких лет эти голубые глаза были точно такими же. И это было почти то же место, где он впервые начал в них тонуть. — Идём, Людвиг. — Феличиано заставил себя говорить, но чувствовал себя так, будто нарушал всё очарование этого момента. — Нам туда. Они оба знали место их назначения: не было нужды говорить это. Чуть дальше по дороге, у небольшого поворота тропы, знакомое поле раскинулось как зелёно-жёлтое море. И напротив подножия гор, высокий, могучий и неизменный, стоял их дуб; их целый отдельный мир. Сердце Феличиано подскочило в груди, кровь закипела, и он помчался вперёд; дикая и высокая жёлтая трава едва касалась его лодыжек, когда он бежал. Все эти годы он ждал здесь в одиночестве, а теперь, наконец-то, он вновь был здесь с Людвигом. Смех зарождался в его груди, на душе посветлело. Всё было слишком прекрасно восхитительным, чтобы быть правдой. Когда Феличиано добежал до дерева, он развернулся позвать Людвига, но вместо этого вдруг застыл, слова так и не слетели с его губ. Людвиг не сдвинулся с места, чтобы последовать за ним. Он просто смотрел, не двигаясь, не сводя свой взгляд с Феличиано, и его губы растянулись в небольшой задумчивой улыбке. Неожиданный порыв ветра раскачал листья над его головой, и мимолетное воспоминание проскользнуло перед глазами Феличиано. Образ Людвига в своей строгой серой офицерской форме, с высоко поднятой головой и расправленными плечами, размашисто пересекающего поле своим широким шагом в свете заходящего за его спиной солнца. Этот образ пропал так же быстро, как и появился. Но то, что осталось, было настолько захватывающе идеальным, что Феличиано почувствовал, как его сердце сжалось, а дыхание замерло. Это никогда не была причудливая униформа Людвига или его красивое лицо, или высокий рост, или сила. Это была его доброта, его преданность; то, как он принимал и уважал Феличиано, как заставлял почувствовать себя в безопасности. Это было тем, за что Феличиано его любил. Это было тем, почему он едва ли замечал сияющую чёрную коляску. Потому что дело никогда не было в том, как Людвиг выглядел; никогда не было в его способностях и умениях. Даже если он и изменился, он оставался всё тем же Людвигом, всё тем же лётчиком в офицерской униформе, и это место всё ещё оставалось их целым отдельным миром, и Феличиано ещё никогда не любил его сильней. С учащённым дыханием и мурашками по коже, он стоял и ждал, пока Людвиг медленно пересекал поле. Когда тот наконец доехал до него, он взял Феличиано за руку и улыбнулся. — Buon giorno, bello. От этих слов колени Феличиано подкосились. Ветер развевал его волосы, и он рассмеялся, ярко, радостно и безудержно. — Guten Tag, sweetheart! Феличиано опустился к нему на колени, обвивая руки вокруг его шеи и чувствуя, как сильные, надёжные руки Людвига обнимают его в ответ. Их губы встретились легко и прекрасно, и ощущение восторга переполняло их. Здесь больше не будет никаких прощаний. Пять раз Феличиано целовал Людвига на этом поле. И он знал, без всякого сомнения, что поцелует его ещё много раз. Но Феличиано также знал, что ни один из этих поцелуев никогда не будет настолько же освобождающим, чудесным и идеально прекрасным, как этот простой приветственный поцелуй этой замечательной итальянской зимой в их отдельном мире под их дубом. . Уже было довольно поздно, когда они дошли по небольшой дорожке до фермерского дома. Он пробегал по этой дороге тысячи раз, пока солнце опускалось к горизонту, а звёзды уже сияли в небе. Но в этот раз, видя огни впереди и с Людвигом рядом с собой, он по-настоящему ощутил, что возвращался домой. В этом угасающем свете Феличиано без труда мог разглядеть, как его брат уже стоял в дверях. — Ловино! — Он пробежал остаток пути и, смеясь, упал в распростёртые объятия своего брата. — Полегче, Фели! — Ловино прижал его ближе, его объятия были тёплыми и знакомыми и вызывали ощущение родного дома. — А то упадёшь и поранишься. — Нет, не упаду, не говори глупостей. Ты долго ждал нас? Где Антонио? Где дедушка? — Феличиано отшагнул назад, широко улыбаясь. — Ох, я не могу дождаться всё тебе рассказать и надеюсь, что никто не расстроится, что мы пришли так поздно, но это был такой чудесный вечер для прогулки, а из-за того что у Людвига... — Феличиано тут же осёкся. С уколом вины он осознал, что забыл упомянуть про его коляску в тех коротких письмах, которые отправлял домой. — Я, эм... — Ловино же просто смотрел позади него с широко раскрытыми глазами, и Феличиано обернулся, замечая Людвига, подъезжающего к крыльцу. — Здравствуй, Ловино. Ловино закусил губу, скрестив руки на груди, и опустил взгляд на свои ноги. Он выглядел так, будто бы не знал, что сказать: но с другой стороны Ловино часто не знал, что сказать. А Феличиано не знал, кого успокоить: своего брата или Людвига, но прямо перед тем, как эта тишина стала некомфортной, она, к счастью, была нарушена знакомым голосом. — Кого же я слышу там на крыльце? — Через пару мгновений Антонио показался в дверном проёме — сейчас он ходил медленно. Когда он заметил кресло Людвига, то резко отвернул свою голову с болезненным выражением лица. Он глубоко вздохнул, будто прочувствовав, поняв и принимая это. Затем болезненное выражение сошло с его лица, и вместо него появилась широкая улыбка. — Малыш Людвиг. Давно не виделись. Тот почти вздрогнул, когда заметил отсутствующую руку Антонио. Феличиано мысленно ударил себя: ещё одна вещь, которую он забыл упомянуть. Людвиг отошёл от потрясения так же быстро, как и Антонио, и было очевидно, что он рад снова видеть старого друга своего брата. Антонио наклонился и тепло обнял Людвига. — Вы, Байльшмидты, несокрушимые. Голос Людвига был неровным, когда он ответил, обнимая плечи испанца. — Хотел бы я, чтобы так было. Антонио сжал его плечо, потом распрямился и несколько мгновений они с ним молча смотрели друг на друга. Феличиано почти мог увидеть воспоминания, проносящиеся в их глазах. Затем Антонио рассмеялся. — Но Боже мой, малыш Людвиг, ты вырос таким большим! — Он резко повернулся к Феличиано, быстро моргая. — И Фели! Обними меня! О-оу, кажется, ты пополнел от этой немецкой еды... Феличиано с негодованием выдохнул, когда Антонио положил свою руку ему на плечо. — Это не моя вина! У них там шоколад на завтрак! Это привлекло внимание Ловино. — Шоколад на завтрак? — Ну конечно же! — воскликнул Антонио. — Ни один немецкий завтрак не обходится без плитки шоколада, бочки пива и целого запечённого поросёнка! — Только по особым случаям, — сказал Людвиг, уголок его губ приподнялся в крошечной ухмылке. Антонио положил руку себе на грудь и громко выдохнул. — Это что, шутка, Людвиг Байльшмидт? Боже мой, что же Феличиано с тобой сделал? — испанец засмеялся и в удивлении покачал головой. — У меня к тебе столько вопросов! Как твой дедушка? А Родерих? Разумеется, ты уже знаком с моим Ловино. Я извиняюсь, если он показался тебе грубым, он это не всерьёз... — Не извиняйся за меня, придурок! Антонио захихикал. — И это он тоже не всерьёз. Феличиано пришлось подавить переполняющие его эмоции, всё растущие внутри него. Он не осмеливался себе представить и даже никогда не надеялся, что однажды он будет стоять у этой двери вместе с Людвигом; что они вместе вернутся домой. Антонио был таким счастливым и принимающим, а Ловино ещё научится понимать. Единственное, о чём он беспокоился, это реакция дедушки Рима. Что если тот всё ещё злился? Что если он не захочет говорить с Людвигом? Что если он скажет тому уходить? Мыcли начали разбегаться в его голове. Да, дедушка Рим позволил ему поехать в Германию, но что если он изменил своё мнение? Что если Феличиано должен будет выбрать между Людвигом и своей семьёй? Ему уже приходилось делать такой выбор до этого, и он не сможет выдержать эту боль снова. Но что если... — А, вы наконец пришли. Феличиано почти подпрыгнул, его сердце ушло в пятки, когда он осознал, что дедушка Рим стоял в дверном проёме. Антонио отшагнул с прохода, и Людвиг вежливо кивнул, хотя его руки крепко схватились за подлокотники. — Майор Варгас. — Лейтенант Байльшмидт. — Рим стоял ровно и осанисто, выражение его лица было неподвижным и нечитаемым. Повисла тишина, это мгновенье казалось бесконечным, когда они оба просто смотрели друг на друга. Наконец Рим опустил взгляд и наклонил голову. — Но давайте не будем использовать здесь эти старые военные формальности. — Затем, к полному потрясению Феличиано, дедушка Рим наклонился и обнял Людвига. — Добро пожаловать домой, Людвиг. Тот выглядел совершенно ошеломлённым. В итоге он неловко похлопал Рима по плечу. — Эм... Grazie, сеньор. Феличиано сразу же залился слезами. . Следующее утро было более холодным, ветер нёс в себе легкую прохладу, когда Феличиано прогуливался по свежевспаханному полю с Людвигом. Было ещё раннее утро, солнце едва виднелось за горами и сверкающая роса ещё оставалась на траве. Но дедушка Рим сказал, что лилии цвели в северной части поля, а рассвет был лучшим временем для сбора цветов, и к тому же это утро было слишком прекрасным, чтобы пропустить его. Поначалу Феличиано волновался, что их длинный путь будет слишком каменистым для коляски Людвига, однако тот справлялся с ним очень легко, а его руки были достаточно сильными, чтобы преодолевать все преграды. Феличиано поднял взгляд к восходящему солнцу, окрашивающему в оранжевый небо у линии горизонта. — Я не могу поверить, что дедушка, Ловино и Антонио предпочли спать, чем видеть это прелестное небо. Людвиг мягко фыркнул. — Ну, все мы же пошли спать всего три часа назад. Феличиано пожал плечами. — Это не оправдание, Людвиг. Мы же с тобой здесь, разве нет? — Да, но мне больше нравится, когда только мы с тобой. Забавно, как настолько простые слова от Людвига всё ещё могли заставить Феличиано затаить дыхание и ощутить трепет бабочек в животе. Он зачесал назад свои развевающиеся от ветра волосы и сосредоточился на подкидывании камушка через траву. — Мне тоже, Людвиг. И всё же эта ночь была прекрасна, правда? Тот кивнул, хотя выглядел немного скептически. — На удивление. Прекрасная и... странная. В действительности это был прекрасный, странный, сюрреалистичный и вместе с тем восхитительно идеальный вечер. С горящим огнём камина и витающем в воздухе ароматом кофе, они впятером говорили о поездах, о деревне Людвига, о музыке, о Шекспире и о чём угодно кроме войны. Антонио рассказывал старые истории о Гилберте и Людвиге, которые заставляли всех смеяться, даже Ловино. И Феличиано уснул прямо на плече Людвига, счастливый и довольный. Он любил деревню в Германии, но как же замечательно было быть дома вместе со своей семьёй — своей итальянской семьёй. Феличиано считал, что теперь у него две семьи. — Я думаю, дедушка Рим был очень рад услышать, что ты внук Опа Альдриха, пусть даже он и пролил свой напиток повсюду, узнав это. Но я посмеялся, когда он сказал, что вы выглядите как две капли воды. Вы совершенно непохожи! Как никак твои волосы намного короче. — Феличиано потянулся к ветке дерева, мимо которого они проходили, и сорвал зелёный лист, покручивая его в своих пальцах. — И ты больше улыбаешься. — Я больше улыбаюсь? — голос Людвига звучал скорее удивлённо. — Ну конечно. Опа Альдрих никогда не улыбается, он просто выглядит немного удивлённым. Людвиг коротко и тяжело вздохнул. — Только при тебе. Феличиано вопросительно наклонил голову. — Я настолько удивительный? — Всегда, Феличиано. Но Людвиг сказал это по-доброму, и тот знал, что он имел в виду это в хорошем смысле. Феличиано потянулся за другим листом, когда они проходили мимо очередного дерева. — Ну, это хорошо, я полагаю. Меня постоянно что-то удивляет. И даже сейчас, кстати. То есть, дедушка Рим сказал, что здесь, в северной части поля, цвели лилии, но я не вижу никаких лилий, я вижу только деревья, и траву, и пару ромашек, и этот коттедж вон там... — Феличиано внезапно замолчал, приподняв бровь, и прикрыл рукой глаза от солнца, всматриваясь вдаль через поле. Там, на краю поля, находился старый амбар, который жил в его воспоминаниях, одновременно сладостных и горьких. Только теперь он выглядел совершенно по-другому. Сейчас он стал намного больше, с красочным ограждённым садом, широкими окнами и ярко-зелёной входной дверью. Это больше не был амбар — теперь это уже небольшой коттедж. Феличиано замер, остановившись, забытые листья выскользнули из его рук. Он был глубоко удивлён. — Что... что произошло? — Это... — Людвиг остановился, повернул голову и осмотрелся вокруг, затем понимающе выдохнул. — Когда он успел превратиться в дом? Феличиано, продолжая смотреть вдаль, покачал головой, остолбеневший и запутавшийся. — Я не знаю. Может, кто-то купил его или... не знаю. — Он таким ещё не был, когда ты уехал в Германию? — Нет! Это был всего лишь амбар! Ну, не всего лишь амбар, я хотел сказать... я... — Феличиано снова оборвался, эти сладко-горькие воспоминания заполнили его сознание. Та ночь с Людвигом во время войны, на сеновале и вблизи камина, под стук дождя по крыше. Та горячая ночь их близости, блаженства и завершённости; тот единственный раз, когда он так идеально слился с Людвигом воедино. Несмотря на свой шок и замешательство, что это место вдруг так кардинально изменилось, Феличиано вдруг осознал одну вещь: насколько сильно он хотел повторить это. — Людвиг, ты помнишь... Людвиг ответил прежде, чем тот успел закончить. — Да. Порывы холодного ветра усиливались, хлестая Феличиано по щекам его же волосами. Заламывая пальцы от волнения, он глубоко вздохнул и спросил: — Думаешь, мы сможем когда-нибудь повторить это? На этот раз Людвигу потребовалось больше времени перед ответом. Он отвёл взгляд, сказав: — Не знаю. Феличиано кивнул, вздохнул и улыбнулся. — Давай подойдём и посмотрим поближе. — Он побежал к небольшому коттеджу, Людвиг следовал за ним позади. Добежав до вечнозелёных деревьев у края широкого поля, Феличиано свернул по небольшой огороженной дорожке, ведущей к ярко-зелёной двери коттеджа. Внутри всё сжалось, когда он заметил прикреплённую к ней небольшую записку. — Людвиг! — позвал он, срывая её с двери. — Тут что-то... Ты уже взрослый, Фели. Ты же не можешь всегда жить со своим дедушкой. Феличиано был уверен, что его сердце остановилось, когда он прочёл эту записку, нацарапанную знакомым почерком дедушки Рима. Вначале он не понял её, затем он подумал, что прочёл её неправильно, а потом он стал абсолютно уверен, что ему это снится. Слова на бумаге стали расплывчаты, и он, поражённый и лишившийся дара речи, медленно обернулся к Людвигу, спускающемуся по широкой дорожке, окружённой садом. — Феличиано? — Тот медленно подъехал к нему, выражение его лица было озадаченным и взволнованным. — Что там? Феличиано лишь покачал головой, не в силах поверить в это. — Он наш. Людвиг остановился, в недоумении приподняв бровь. — Он что? Феличиано рассмеялся. И как только он начал, то уже не мог остановиться. — Он наш! — вновь воскликнул он, размахивая маленькой белой запиской и помчавшись по дорожке к Людвигу. Одолевшая его радость переполняла его, и он мог только смеяться, хватать ртом воздух и обвить руками Людвига, усевшись на его колени. Тот взял записку из его руки, прочёл её, затем просто обнял его. Феличиано и не подозревал, что подобное счастье существует. Он не понимал, чем мог заслужить всё это. Он просто не знал, как вместить в себя такое головокружительное счастье. Это будет местом, где они с Людвигом будут жить. Здесь, среди золотых итальянских полей; здесь, на фоне своих гор и вблизи их дуба. Здесь, где наконец-то было место для них. Итальянская зима прошла так же быстро и радостно, как и немецкая осень. Феличиано каждое утро проводил за работой в их небольшом саду, рассаживая белые лилии и красные ромашки, бушели с базиликом и розмарином. Людвиг обычно молча за ним наблюдал, слушал, как Феличиано говорит или поёт под лучами вечернего солнца. После полудня они периодически прогуливались до деревни, закупались на рынке или встречались с Антонио и Ловино за чашечкой кофе в кантине — эти вечера обычно заканчивались возле их дуба, где они разговаривали, собирали цветы, и Феличиано временами пел. Это была идеальная, прекрасная жизнь, и он знал, что они заслужили её. Правда, поначалу некоторым деревенским жителям было непросто свыкнуться с тем, что среди них жил бывший немецкий офицер, но к весне большинство из них приняли это. В конце концов было скорее унизительно проиграть в схватке с человеком в инвалидном кресле. . Вечерняя гроза разразилась внезапно, неожиданно, застав врасплох Феличиано и Людвига, возвращающихся домой с рынка. К тому времени как они ввалились через входную дверь — мокрые, трясущиеся и запыхавшиеся, — они уже были насквозь промокшими. Людвиг стряхнул дождевые капли со своей головы и сразу же поспешил к камину в спальне. — Я никогда не привыкну к этой итальянской погоде, — пробормотал он, слыша смех Феличиано в ответ, пока тот шёл за ним по коридору. — По крайней мере эти весенние ливни не такие страшные, как зимние! Неожиданный раскат грома затряс окна, и Феличиано сжался; стук его шагов участился, пока Людвиг не почувствовал хватающие его руки у своей шеи. Он остановился, смиренно вздохнул, затем повернул свою коляску и притянул Феличиано на свои колени. Испуганный вид последнего сменился вначале удивлением, затем стал довольным, когда он счастливо облокотился о плечо Людвига. Тот закатил глаза, продолжая свой путь к спальне. Серьёзно, это было до нелепости смешно. Феличиано проводил на этой коляске почти столько же времени, сколько и сам Людвиг. — Что я говорил тебе насчёт грома, Феличиано? — Гром — это звук, который издаёт молния, а не шум от сражения древних богов в горах, — покорно продекламировал тот. — Именно. Тебе нечего бояться. — Людвиг сманеврировал через широкую дверь в спальню, тусклый вечерний свет просачивался сквозь занавески и отбрасывал тени на покрытые ковром половицы. Он энергично растёр холодные руки Феличиано, прежде чем столкнуть его со своих коленей. — А теперь переоденься, ты замёрз. Я разведу огонь. Камин старого амбара теперь был в центре спальни, напротив комода и кровати; над ним была каминная полка, обставленная яркими цветочными вазами, картинами в рамках и с небольшой простенькой деревянной коробочкой, в которой хранились две очень ценные фотографии. Людвиг приступил к разведению огня, пока Феличиано продолжал болтать позади него. — Если гром — это звук, который издаёт молния, то почему вначале видишь молнию? — Потому что свет путешествует быстрее, чем звук, — терпеливо объяснил Людвиг, помещая дрова в камин. — Это звучит очень странно, Людвиг, но я уверен, ты знаешь об этом больше, чем я. И я больше не считаю гром страшным, за исключением того, что когда он раздаётся неожиданно, я ничего не могу с собой поделать. Кстати, нам придётся завтра вернуться на рынок, потому что я растерял томаты, пока бежал, а мне нужно сделать этот пирог, пока базилик ещё свежий — ох, нет, думаешь, буря повредит мои травы? Я же только рассадил новые! Людвиг закрыл решёткой потрескивающий огонь и развернул своё кресло, готовый его заверить, что вероятнее всего травы будут в порядке. Слова замерли на его губах. Феличиано стоял у окна, обнажённый до пояса, удерживая сбоку занавеску и выглядывая в окно на сад перед домом. Его мокрые волосы прилипли к шее, прямые от дождя кроме той одной непослушной пряди; блестящие капли воды стекали вниз по его обнажённой коже, которая золотом блестела от огня камина. Он был абсолютно прекрасен. Людвиг тяжело сглотнул, в его горле пересохло и дыхание участилось. Волна жара прострелила его спину, покалывая в основании позвоночника, распространяясь к местам, где он больше не чувствовал каких-либо ощущений. Феличиано вытер воду со лба и улыбнулся, повернувшись. — Думаю, они будут в порядке, полагаю, я могу просто пересадить их, если... Людвиг? — Феличиано. Людвиг просто протянул ему руку, нуждаясь в том, чтобы он взял её; в том, чтобы он понял. Феличиано всего секунду безмолвно смотрел на него. Его золотые глаза потемнели, его мягкие губы разомкнулись и он выдохнул тихое, дрожащее: «Ох». Затем он снова улыбнулся, красивый, спокойный и доверяющий. Сердце Людвига забилось в груди, сильно и быстро, когда Феличиано помчался вперёд, в его руки. Конечно же он понял. В считанные минуты дождь за окном стал ещё сильнее, громко барабаня по крыше, в то время как мерцающий огонь камина окрашивал кожу Феличиано мягким золотым свечением. Лёжа на широкой низкой кровати, Людвиг внимательно рассматривал его, сидящего сверху возле его талии; пробегал своими огрубевшими руками по его гладким дрожащим ногам и тёплым крепким бёдрам. Феличиано не сводил взгляд с его глаз и своими руками невесомо выводил круги на его груди. Людвиг осознавал, что они оба в какой-то степени боялись пытаться. Всё-таки они пытались пару раз после зимы и пока что достигли незначительного успеха. Но он также осознавал, что доверял Феличиано и отчаянно его любил, и он хотел этого для своего любимого маленького итальянца так же сильно, как хотел для себя. — Всё хорошо, Феличиано. — Людвиг потянулся, чтобы дотронуться до его щеки, позволяя своей руке медленно коснуться его нерешительных губ, опуститься по хрупким плечам и к этому белому шраму от пули на его груди, от которого до сих пор щемило сердце Людвига. — Мы не будем торопиться. Длинный раскат грома эхом раздался в комнате. Феличиано крепко сжал его руку своей рукой, но затем он улыбнулся. — В наш первый раз была буря, помнишь? Людвиг улыбнулся ему в ответ. Конечно же он помнил. Он кивнул, затем просто сказал: — Baciami. (поцелуй меня) Глаза Феличиано вспыхнули от воспоминания, и он наклонился для горячего поцелуя. Поцеловав его, он медленно поднял свои бёдра и опустился на Людвига. Тот резко выдохнул от удивления, когда ощутил притуплённое, стягивающее давление, нарастающую дрожь, медленное начало чувствительности. Феличиано тихо простонал у его губ, и он снова его поцеловал; его руки мягко лежали на этих гладких, согнутых бёдрах, пока Феличиано некоторое время привыкал к своей позиции. — Ох, — блаженно, почти удивлённо, с придыханием прошептал он, и тон его голоса отправил волны жара вниз по шее Людвига. — Ох, Людвиг... Тот переместил свои руки с бёдер Феличиано на его талию, плавно поднимая и легко двигая его. Это было по-другому и было немного странно, это инстинктивное желание движения без возможности его сделать. Но это было также нечто особенное. Ускоряющиеся движения таза Феличиано, его близкое хриплое, обжигающее дыхание, томный взгляд его потемневших глаз — всё это заставляло кровь в венах Людвига кипеть и сосредотачиваться ниже его бёдер, ведя его к подобию удовольствия. Было что-то особенное в том, чтобы быть с Феличиано настолько близко, насколько позволяли их тела; в том, как темнели эти золотые глаза и как стоны слетали с его губ. Феличиано развёл свои колени, насаживаясь глубже, и тихо выдохнул. — Ты можешь меня почувствовать, Людвиг? — Ja, Феличиано, — ответил он, усиливая свою хватку, снова приподнимая и опуская Феличиано. — Я чувствую тебя. Выражение чистой радости и облегчения на лице итальянца рассеяло последние следы сомнения. Потому что Людвиг чувствовал его. Это было не так, как той первой штормовой ночью у камина, и возможно никогда таким и не будет. И всё же это было более чистым, более реальным; каждый сияющий проблеск, каждое прикосновение совершенства Феличиано приносило более сильное ощущение разрушенному телу Людвига. Он поднял руку, чтобы коснуться щеки Феличиано, его шеи; пробежаться пальцами вниз по нежному изгибу его спины; пройтись по его бокам и между его бёдер. Феличиано вскрикнул, выгибаясь от прикосновения, и Людвиг ощутил, как его дыхание перехватило от абсолютной золотой красоты итальянца. Людвиг почти потерял себя в ритме между ними, в захватывающем ощущении унисона, пока он уже не начал забывать, где кончается его тело и начинается тело Феличиано. Людвиг уже привык к звукам Феличиано: к его смеху, пению и постоянной болтовне. И всё же в эти редкие моменты тот был безмолвным, не считая его учащённого дыхания и нарастающих вздохов, которые превращались в крошечные, дрожащие стоны. Людвиг любил звуки Феличиано, и он также любил его тишину. Он любил его необузданность и его радость. И когда Феличиано напрягал живот, когда его щёки заливались румянцем, когда взгляд его широко раскрытых глаз не сходил с глаз Людвига, Людвиг любил, что именно он являлся причиной его судорожного экстаза. Этот момент, казалось, длился одновременно мгновение и целую вечность; нервы Людвига пылали от его устойчивого, безмолвного блаженства, пока дыхание Феличиано не выровнялось и его трясущиеся руки не застыли на груди Людвига. Тот положил руку на затылок Феличиано и притянул его вниз, страстно целуя, заключая его тёплое, оцепенелое тело в успокаивающие объятия. Губы Феличиано были медленными и ленивыми, пока он не разорвал поцелуй с коротким, тихим смехом. — Ох, Людвиг, эм... я, э-э, ох. Людвиг не мог не ощутить себя самодовольно удовлетворённым этим, всё ещё испытывая блаженство, что он мог заставить Феличиано почувствовать себя так; что он был причиной его тяжёлого дыхания и уставших конечностей. Людвиг так долго не был уверен, возможно ли было подобное слияние, и сейчас превосходное, чистое облегчение струилось через каждую его частичку. Облегчение, что он всё ещё мог делать это для Феличиано. Облегчение, что у них всё ещё было это; они были друг у друга, и у них было всё. Звук забытого грома и дождя снова заполнил спальню, когда Феличиано лёг рядом с ним, перекинул свою руку через его грудь и задышал у его шеи. Людвиг потянулся за одеялом и попытался прикрыть им свои ноги. Феличиано просто улыбнулся у его кожи. — Людвиг? — Мм? — Я сейчас очень счастлив. Людвиг притянул его обратно в свои руки и поцеловал его лоб. — Я тоже, Феличиано. И он был счастлив. Людвиг был вполне уверен, что никогда не был настолько счастливым. Феличиано успокоил мрачные воспоминания и притупил острую боль; он подарил его жизни смысл и надежду. Он был невинностью в порочном мире, искрой света в том, что иначе было бы только тьмой и беспорядком. Феличиано был странным и причудливым, и Людвиг знал, что дай ему полвека, он всё равно не сможет до конца понять его. Но чувствуя, как пальцы Феличиано порхают у его груди, и слыша его дыхание, переходящее в неразборчивое напевание, Людвиг задался вопросом, имело ли это значение. Потому что он любил его, нуждался в нём и никогда не перестанет познавать его. И несомненно этого было достаточно. Возможно, Людвиг начал засыпать или же просто дремал, сосредоточенный на идеальном ощущении Феличиано в своих руках. В любом случае, он вдруг вздрогнул, когда тот сел и затем вскочил с кровати, утягивая за собой одеяло, обёрнутое вокруг его талии. Людвиг поднял на него взгляд в сонном замешательстве. — Ты куда? — У меня есть идея! Людвиг решил, что лучше не спрашивать дальше. К этому моменту он уже знал, что невозможно отговорить Феличиано, какой бы безумной не была его внезапная идея. Вместо этого Людвиг пытался не засмеяться, пока тот, спотыкаясь, пересекал комнату в сторону камина, одеяло неудобно скрутилось у его лоджек, затрудняя движение. — Ты можешь снять с себя одеяло, Феличиано. — Но тогда я буду голым! — Именно. Феличиано издал звук, который был чем-то средним между вздохом и хохотом. — Людвиг! Не будь таким грубым. А теперь. Людвиг приподнял бровь, когда понял, за чем именно тот протянул руку. Он достал маленькую деревянную коробочку с каминной полки, неуклюже дошёл с ней до кровати, затем резко сел, когда Людвиг немного приподнялся к спинке кровати. — Феличиано? — Он не знал, что ещё спросить. Тот держал коробку между ними и взглянул в серьёзные глаза Людвига. — Людвиг, ты сказал, что помнишь, что в наш первый раз была буря. А помнишь ли ты, что ещё я попросил тебя не прощаться? Тот медленно кивнул, горло вдруг стянуло от воспоминаний. Он никогда это не забудет. — Да, я помню. — Каждый раз мне было так больно прощаться с тобой. — Феличиано опустил взгляд на маленькую коробочку, его выражение лица стало грустным и неуверенным. — Каждый раз, когда я это делал, я не знал, будет ли это последний раз, и... и даже сейчас мне не нравится говорить это, потому что это напоминает мне... — Он закусил губу, и его глаза начали краснеть. — А эти фотографии, мы написали на них свои прощания, и... и они всё ещё там... Людвиг понимающе выдохнул. Прежде чем Феличиано смог слишком расстроиться, он нежно сжал его руку. — Передай мне мою рубашку. Феличиано поднял взгляд и, несмотря на то что он выглядел немного озадаченным, кивнул и потянулся за его рубашкой, лежащей на столике рядом с кроватью. Людвиг достал ручку из переднего кармана, и Феличиано тут же рассмеялся. — Ты всё ещё носишь ручку в своём кармане, Людвиг! Тот улыбнулся. — Никогда не знаешь, когда она может понадобиться. Людвиг взял коробочку и открыл её, аккуратно достал помятую, запятнанную кровью фотографию Феличиано, ярко улыбающегося на камеру. Эта драгоценная частичка Феличиано пробудила так много эмоций внутри него, что ему было даже тяжело смотреть на неё. Он быстро поднял взгляд на настоящее лицо Феличиано, на его прекрасную улыбку, прежде чем перевернуть изображение. Положив фотографию на своё бедро, Людвиг одной линией перечеркнул написанные на обороте слова: bella ciao. Затем он написал вместо них buon giorno bello. Феличиано пару мгновений просто смотрел на эти слова, слёзы собирались в его глазах. Людвиг достал из коробочки другую фотографию, затем вместе с ручкой протянул её в безмолвном предложении. Феличиано медленно взял их, трясущейся рукой пробежавшись по изображению, прежде чем перевернуть его. Он зачеркнул небрежно нацарапанное на обороте auf wiedersehen, sweetheart. Затем, рядом со старой знакомой фразой, он аккуратно вывел слова guten tag, sweetheart. — Вот так, — с лёгким сердцем сказал Людвиг, потянувшись к Феличиано и проводя большим пальцем под его глазом. — Больше никаких прощаний. Феличиано рассмеялся и протёр глаза. Он глубоко вздохнул, затем медленно выдохнул с принятием и облегчением. Людвиг понял. В последний раз, когда они лежали под стучащим по крыше дождём, это закончилось прощанием. Феличиано всегда так глубоко помнил этот момент; но Людвиг всегда решительно находил способ успокоить его. — А теперь, — Людвиг вернул фотографии в коробочку, положил её на прикроватный столик и притянул Феличиано обратно в свои объятия. — Ты можешь сделать кое-что для меня? — Да, — незамедлительно ответил тот. Людвиг мягко посмеялся при этом. — Пообещай мне, что будешь просыпаться со мной каждое утро — и никогда не скажешь «прощай». Людвиг почувствовал, как Феличиано расплылся в улыбке, прежде чем запечатлеть тёплый поцелуй на его груди. — Обещаю, Людвиг. — Хорошо. А теперь давай спать. — Да, Людвиг. Сердце его переполнилось чувствами, когда Феличиано устроился на его груди, счастливый и улыбающийся. Людвиг так и не понял, как простое исполнение долга для своей страны могло привести его к такому удивительному исходу. К этому необычному, потрясающему, красивому маленькому итальянцу, который перевернул весь его мир и изменил всё, во что тот думал он верит. К жизни, которая была полной противоположностью того, что он себе представлял, и более прекрасной, чем он когда-либо мечтал. Всё что Людвиг знал — несмотря на все препятствия, несмотря на все годы ада, несмотря на шрамы и боль, — он бы ни за что ничего бы в ней не поменял. Людвиг никогда не будет жалеть, что так рисковал все эти годы. Потому что всё это того стоило. Людвиг посмотрел на фотографии, лежащие на прикроватном столике; эти старые, болезненные прощания, зачёркнутые и заменённые словами приветствия. Сейчас настало время забыть прошлое — время жить их будущим. Это было время смотреть, куда эта странная, прекрасная и непредсказуемая жизнь приведёт их. Всё, в чём Людвиг мог быть уверен, пока он прижимал Феличиано ближе к себе и слушал, как тот медленно погружается в сон, это то, что они будут вместе. Потому что они больше никогда не скажут «прощай» снова. Конец. . (почти...)