Он никогда не молился

Мори Огай никогда не молился по-настоящему, с той искренней верой во Всевышнего, что щемит сердце своей невероятной силой; не обращал влажные от слез глаза к иконам, чувствуя, как расплываются святые образы пред ними; не взывал отчаянно к безучастным статуям у алтаря, нависающим над коленопреклоненными грешниками, — он считал службу Господу своей работой, долгом перед людьми, ответственностью, но никак не тем, что рождается в глубине души и освещает путь во тьме сквозь искушения земной жизни. Он и в Бога то не особо верил. Но когда Огай увидел нового послушника, что привел к ним воспитатель приюта, то сразу же понял, что молитва отныне станет его единственным спасением и что, если Бог отвернется от него, то гореть ему в адском пламени навеки. Он уже в нем сгорал, отчаянно и неотвратимо. Тонкие бледные руки, обмотанные плотными бинтами и оттого кажущиеся еще тоньше, чем есть на самом деле, большие карие глаза, дикие и озлобленные, спутанные темные кудри, кое-где немного свалявшиеся и грязные, но один факт того, что в приюте сподобились хоть как-то отмыть его, грел душу священника, и пухлые, как у мадонны губы, розовые и влажные от постоянного облизывания. Мори окрестил их греховными, да и сам Дазай — так звали этого мальца, хоть воспитатель и обмолвился, что тому стукнуло уже больше шестнадцати лет, был греховным: греховно красивым, греховно желанным и греховно непокорным. Дерзкий юноша бросал вызов каждому обитателю их скромного прихода, но не Мори, кажется, он того просто боялся и избегал, иначе как объяснить, что пересекался он со священником только на службах. Это бесило Огая, до внутренней трясучки и впившихся ногтей в ладонях, до таких ярких и необузданных чувств, что мужчине становилось страшно, ибо его ледяная броня спокойствия начинала стремительно таять стоило Дазаю только появиться рядом. А этот мелкий чертёнок нагло улыбался другим послушникам и сбегал со слишком скучных проповедей, заставляя священника беситься из-за того, что объект его наблюдения бросает его почти один на один с дребезжащим старческим голосом настоятеля. Терпение Мори было воистину почти безгранично и необъятно, но с появлением Дазая оно истончилось и лопнуло уже спустя месяц мельтешения кучерявой макушки перед глазами. Произошло это в один прекрасный день, когда Огаю удалось незаметно ускользнуть с собрания старших священников. Мужчина поймал неуловимого послушника после обеда, когда все должны были пойти к большой дороге с проповедями, в то время как Осаму сидел на полу в главном зале и яростно драил гладкие мраморные плиты, пытаясь оттереть жирные восковые пятна. Впрочем, безуспешно. Огай знал, что простой водой и тряпкой только хуже сделаешь, размазывая жир по всей плитке, тут нужна была сода или зола, смешанная напополам с песком — в его юности провинившихся наказывали также. На улице пекло так сильно, что металлическая крыша церкви раскалилась и каменные стены нисколько не спасали от жары, единственным более менее прохладным местом был пол, к которому Дазаю хотелось прижаться всем телом, чтобы хоть чуточку остудить плавящуюся кожу. Его хлопковая рубаха была мокрой от пота и прилипала к свободным от бинтов участкам кожи, вьющиеся кончики волос от влаги намокли и распрямились, спадали тяжёлой волной на лоб и лезли в глаза, и Осаму тихо чертыхался, пытаясь тыльной стороной ладони убрать их со лба. — Сходи умойся, — хмыкнул Огай на неловкие попытки юноши справиться с упрямой копной. Дазай вздрогнул от неожиданности, не заметив подобравшегося к нему совсем близко священника, молча кивнул и попытался безуспешно встать, скользя мокрыми руками по плитке и упираясь в нее занемевшими от долгого сидения ногами. — Блять, — тихо прошипел он, пытаясь размять затекшие конечности. — Какие слова ты оказывается знаешь, Дазай-кун, — усмехнулся Мори, приближаясь к Дазаю так близко, что подол его длинного одеяния коснулся напряжённых рук парнишки. — Груз твоих грехов слишком велик, видишь, как придавливает он тебя к земле, даже встать не дает, — священник наклонился к юноше и проникновенно прошептал последнюю фразу тому на ухо. Карие глаза Осаму опасно и предостерегающе полыхнули, но мужчина никак не отреагировал на это, выпрямившись, он смотрел на сидящего перед ним на коленях парнишку и откровенно любовался этим видом. Теперь, когда он находился так близко к объекту своих откровенных снов, Мори накрыло необузданным желанием присвоить себе, подчинить и заклеймить. Пометить своими губами каждый миллиметр гладкой кожи, зацеловать эти греховные губы, насладиться их сладким вкусом, испить с них безудержные стоны и всхлипы — получить все то, о чем так долго мечтал. И юноша словно прочитал его мысли, томно вздохнув, он оттянул ворот рубахи, пытаясь запустить под нее немного воздуха. — Боже, какая же жара! — воскликнул Дазай, лукаво блестя своими огромными глазищами. — Как вам вообще терпится в вашей сутане, святой отец? Немного приподнявшись, он стянул с себя серую рубаху, открывая просто чудесный вид на бледный впалый живот, перемотанную бинтами грудь и предплечья, и, о боже, острые изгибы ключицы, которые Мори захотелось непременно приласкать языком и понежить поцелуями, а затем вознести в молитвах. Осаму усмехнулся и облизал свои блядские пухлые губы, наклонился вперед, почти касаясь грудью сутаны священника, и прошептал, притягивая внимание мужчины к своим пошло блестящим слюной губам: — Мори-сан, я хочу исповедаться. Выслушайте меня, пожалуйста. И Огай представил темную коморку, с решетчатым окошком, душную, немного пыльную и такую восхитительно тесную, но куда вполне могли поместиться они вдвоем. В свободных штанах ему внезапно стало узко, член слегка подрагивал и тек, пачкая своей смазкой хлопковую ткань, казалось, еще немного и влага просочиться сквозь штаны и запачкает сутану. Вид полуголого парнишки только усугублял его состояние: хотелось схватить Дазая, нагнуть над алтарем, что находился в опасной близости от них, и выебать, да так, чтобы этот проклятый инкуб, какого-то черта прикинувшийся человеком, ибо человек не может быть настолько прекрасным и желанным, вопил и орал, хрипел имя Господне и стенал от каждого мощного толчка Мори, взывал к святым и пачкал расшитую золотом ткань и резные рамы икон своим семенем. — Прямо сейчас? — хриплым и завораживающим этой хрипотцой голосом спросил Огай. В их церкви не было исповедальни, просто некуда было ее уместить, поэтому все исповеди проводились в глухих закоулках или же в самом главном помещении, когда там никого не было из служащих и прихожан. Огай не видел здесь людей только ночью, исключая дни, когда проводились ночные службы. Греховный план созрел быстро, оставалось только уговорить парнишку прийти, хотя по его взгляду, он вожделел священника почти так же отчаянно, как и тот его. В груди вязким маслом растеклось предвкушение от их грядущей встречи, член конвульсивно дернулся и, преодолев резинку штанов, плотно прижался к животу мужчины, пачкая смазкой теперь уже рубаху. Отыметь мальчишку хотелось до ломоты в яйцах. Жестко, сильно, глубоко, да так, чтобы Бог услышал его крики и почувствовал наслаждение, поглощающее юного христианина. — Я… — Дазай внезапно смутился и опустил голову вниз, утыкаясь взглядом на видимые из-под длинного одеяния Мори черные носки крепких кожаных ботинок. — Я готов открыть душу Богу в любое время, — он тихо хмыкнул, но Огай расслышал, и Осаму, быстро поднявшись с колен, лукаво подмигнул мужчине и шустро прошмыгнул в боковую дверь, ведущую на улицу. — Вот же, дьяволенок, — довольно прошептал Мори и, услышав голоса приближающихся послушников, тоже поспешил ретироваться из церкви. День быстро пролетел, погребая людей под ворохом мирских забот и дел, наступил, принося с собой долгожданную прохладу, вечер, и все обитатели прихода собрались вместе за ужином. Как обычно в трапезной было шумно и весело, послушники сидели чуть вдалеке от служителей и после совместной молитвы могли спокойно обсуждать произошедшие за день события, жизнь прихода и близлежащей деревни. Их стол не ломился яствами, а еда хоть и была простой донельзя, своим вкусом и запахом насыщала получше, чем знаменитая похлебка из местной забегаловки. У простоты есть свои преимущества. Мори пригубил вино, щедро разбавленное водой, и посмотрел в сторону веселящихся послушников, Дазай сидел среди них и почти не участвовал в беседе, задумавшись, он выстукивал тонкими пальцами по столу какую-то замысловатую мелодию. Блядские тонкие пальцы были восхитительно длинными, даже изящными, такие просто созданы Господом для удовлетворения себя различными путями, и они бы прекрасно смотрелись на толстом, горячем и жаждущем ласки члене священника. Им там самое место. Огаю хотелось, чтобы этот вечер поскорее перетек в ночь и наступил тот час, когда все его желания будут исполнены. Оставалось только передать парнишке время встречи, чтобы тот успел вовремя ускользнуть от бдительных взоров товарищей. Но Дазай все продолжал смотреть куда угодно только не в сторону мужчины. И вдруг, то ли Господь услышал его молитвы, то ли же Дьявол решил ему наконец помочь, шустрый светловолосый парнишка Кенджи, добрый и жутко наивный, стал громко, совсем не обращая внимания на строгие взгляды старших служителей, рассказывать о том, какой вкусный хлеб пекли в его родной деревне. Пышный, ржаной, с семенами льна и тыквы, добавляли туда специи и травы, делая хлеб душистым и ароматным, и конечно же ставили саму опару на квасцах. На лице Мори расцвела широкая ухмылка, он тихо прокашлялся, прочищая горло, и негромко хлопнул по столу, обращая на себя внимание. — Кенджи-кун, ты забываешься, — мужчина обвел взглядом сидящих за столом юношей, заметив на их растерянных лицах недоумение и жадное внимание на лице Дазая, начал пояснять. — Никакого приношения хлебного, которое приносите Господу, не делайте квасного, ибо ни квасного, ни меду не должны вы сожигать в жертву Господу. — Но, мы ведь не приносили этот хлеб в жертву, мы его просто ели, — немного обиженно протянул Кенджи. Дазай хмыкнул и, поймав на себе с десяток любопытных взглядов, объяснил: — Твоя жизнь и есть жертва Господу нашему, тут нужно понимать не буквально, а глубинный смысл слов. Бог даровал тебе жизнь и тело, не пристало тебе портить его недостойной пищей. — Все верно, Дазай-кун, — Мори улыбнулся и посмотрел тому прямо в глаза, словно пытался прочесть его мысли. — Напомнишь мне какой это левит? — Два одиннадцать, — четко ответил Осаму и в его глазах вспыхнуло искрой понимание всего этого концерта, затеянного священником, — два одиннадцать, — повторил он, едва заметно улыбаясь уголками губ и ловя ответную улыбку Мори. — Верно, мой мальчик, верно, — прохрипел сбоку дряхлый настоятель и присосался к бокалу с вином. Огай лишь поморщился на это, изящно отложив приборы, он кивнул всем на прощание и отправился в свою скромную обитель дожидаться назначенного часа. Ночью церковь была еще прекраснее, чем днем: тусклый лунный свет падал на пол сквозь оконные витражи, сплетаясь в замысловатый рисунок; редкие свечные огарки мигали огоньками, как светлячки, и только возле алтаря горело несколько масляных ламп, освещая строгое лицо Иисуса, с плотно сжатыми в полоску губами. Глаза его, нарисованные так, чтобы заглядывать грешникам в души с любого ракурса, полыхали праведным огнем и немножко безумием. Каждый раз, когда Мори смотрел на эту икону, ему казалось, что именно после такого изображения Господа люди переставали верить в него. Бог справедлив и добр, всемогущ и всепрощающ, Он — отец наш, но, глядя на эту икону, хотелось одного — сбежать от такого родителя, а не поклоняться ему и уж, тем более, восхвалять. Этой ночью Огай решился показать Иисусу, что ему больше нравится наслаждаться своими грехами, чем жить в постоянном страхе и боязни совершить проступок. В приятной ночной тиши раздались едва слышимые шажки — Осаму припозднился на несколько минут, видимо, ускользнуть от внимательных глаз послушников оказалось труднее, чем Мори предполагал. Главное, чтобы никто не додумался прийти сюда в такой час. Дазай остановился позади мужчины и тихо поздоровался: — Доброй ночи, Мори-сан. — Доброй, — также тихо отозвался священник, поворачиваясь и вглядываясь в беспокойно топчущегося на месте парня. — Начинай, Дазай-кун — приказал он, понимая, что подписывает себе смертный приговор. Сейчас его имя вычеркнут из списка тех, кто должен будет попасть в рай. Ну и пусть, ему плевать, потому что он попадет в обещанное всем праведникам место уже сегодня ночью и ему не нужно будет для этого умирать. Они с Осаму попадут в райский сад вдвоем, и Мори надеялся, что не один раз. — Я согрешил, святой отец, — юноша нервно облизал пересохшие губы. Ему никто не говорил, что исповедоваться будет так трудно, слова с трудом появлялись в голове и с еще большим трудом складывались в осмысленные фразы. — Я вожделею мужчину, я… я смотрю на него украдкой и думаю о том, насколько он красив без одежды, представляю, как он будет касаться меня, ласкать своими сильными руками и, может, о Боже, даже языком, — Дазай жалобно всхлипнул, понимая, что его план по соблазнению святого отца решительно провалился, он еще никогда так сильно не возбуждался: говорить мужчине такие вещи было безумно стыдно, волнительно и приятно до лихорадочной дрожи по всему телу. Мори слушал его, не мигая и, казалось, даже не дыша. Парнишка решил, что это хороший знак, и, собрав всю свою волю в кулак, продолжил: — Больше всего на свете я хочу узнать, насколько большим окажется его член, и почувствовать, как он будет драть меня этим членом, и еще… еще я хочу, чтобы он заставил меня слизывать мою же сперму с пола, на который я кончу, пока он будет ебать меня, — скороговоркой выпалил Осаму и перевел дыхание, отмечая про себя пылающие похотью глаза священника, тот словно смотрел сквозь него, наверное, представлял сказанное парнишкой. — Что мне делать, святой отец, ведь, кажется, что тот мужчина совсем не против такого расклада, — тут Мори тихо фыркнул и выжидающе уставился на парнишку. Дазай прислонился бедром к спинке деревянной лавки и обхватил себя руками, всем своим видом излучая неуверенность и сомнения, только глаза выдавали его, по-лисьи хитрющие и блестящие от предвкушения. Сказав все то, что терзало его многие дни, юноше стало так легко и спокойно, теперь он понял, что имели ввиду старшие товарищи, когда говорили о чувствах после исповеди. — Как мне замолить свои грехи? — продолжил Осаму, насладившись горящими от вожделения глазами мужчины и пронизывающим его насквозь взглядом. — Что мне сделать? Я готов на… — Раздевайся, — хрипло произнес Мори, впившись пальцами в деревянную столешницу тумбы для подношений. …на все. Я готов на все. Незаконченная Дазаем фраза повисла в загустевшем от благовоний, жары и накалившегося между ними возбуждения воздухе. Дышать становилось труднее с каждой минутой, время казалось замерло, все больше и больше подталкивая их к долгожданному греху. Парнишка нервно повел плечами и, ухватившись за края рубахи, потянул ее наверх, ловко скинул на пол и посмотрел на священника, получая молчаливый приказ продолжать в тускло святящихся красно-карих глазах. Глазах самого дьявола. Они гипнотизировали его с самой первой встречи, Дазай боялся их власти над собой, боялся, что попадет в ад, если только взглянет в них. Но кто сказал, что в аду плохо? Что грешники варятся в смоле и корчатся от боли? Так твердят страницы библии, нудные речи пасторов и проповедников. Глаза же Мори обещали ему все наслаждения мира, сладость единения и сокрушительные оргазмы, что невозможно получить, повторяя грех Онана. Штаны скользнули следом, открывая вид на тонкие длинные ноги — идеальные — так охарактеризовал бы их мужчина. Выпирающие подвздошные косточки и острые коленки смотрелись так восхитительно на этом худом, перевязанном бинтами теле, наверняка, повязки скрывали шрамы, но Мори плевал на них, они только украсят Дазая. Руки парнишки замерли, остановившись возле резинки трусов, словно стянув их, тот лишился бы последнего рубежа, за который цеплялся разум. Минута, не больше, но Огай совершенно не торопил его, резинка поддалась дерганным хаотичным движениям пальцев, и серая грубоватая ткань тенью шлепнулась на пол, обнажая возбужденный член Осаму, с крупной розовой, совершенно бесстыдно текущей головкой. В ушах Дазая отдавался гулким эхом стук собственного сердца, почти полностью заглушая другие звуки. Он стоял неловко дергая руками, порываясь прикрыться, но жадный взгляд священника не позволял ему этого. Юноша все ждал приказа, жеста, да хоть любого звука, этого было бы достаточно, чтобы стать пусковым сигналом, сигналом, который прервет, наконец, эту напряженную тишину, обрывая путь назад, и позволит им вкусить запретный плод. Но Мори все молчал, пристально разглядывая тонкую ладную фигурку парня. Может, он просто пытался найти себе причину, достойно оправдывающую все его последующие действия, или же не мог поверить в реальность этой ситуации. Тогда Дазай решился: скользнул к Огаю, вышагивая плавно и пружинисто, улыбаясь дерзко и уверенно, но не чувствуя ни грамма этой уверенности в себе, он был, словно наглый дворовой кошак, напрашивающий на драку, а в случае Осаму — на хорошую порку. — Бинты, — Мори остановил парнишку, мягко положив прохладные ладони на его голые плечи, — сними их. — Тебе не понравится то, что ты увидишь, — глухо прошептал Осаму, затравленно глядя на мужчину. — Не знаю даже, чье ты создание, Дазай: божье или дьявольское, но, в любом случае, ты прекрасен, каждая линия твоего тела, каждый твой изъян — все это только красит тебя, делает уникальным, единственным в своем роде, неповторимым... грешно совершенным. Священник проникновенно посмотрел на юношу, легонько оглаживая большими пальцами бархатистую кожу, так ласково и нежно, словно уговаривал непокорное дитя повиноваться. — Я прошу тебя, Осаму. И Дазай сдался, понимая, что сопротивляться сладким речам святого отца у него абсолютно нет сил и, главное, — желания. Все его робкие попытки возразить пресекались на корню, отбрасывались в сторону, словно луковая шелуха. И парнишка был совсем не против, ему нравилось подчиняться этому человеку, повиноваться его глубокому низкому голосу, следовать за ним, даже если вместо золоченных райских врат тот приведет его в пылающие магмой адские пыточные. Тонкие, местами пожелтевшие полоски ткани, причудливо закручиваясь, падали к ногам мужчины, пока он терпеливо помогал Осаму избавляться от бинтов. Скрытые ими ранее кусочки тела были исчерчены тонкой сеткой шрамов, больше похожих на паутинку, чем на порезы, кое-где Мори заметил крупные пятна новой гладкой кожи, оставшиеся после ожогов, свежие синяки и ссадины завершали картину, представшую перед его глазами. Юноша стоял, зажмурившись, — боялся, что сейчас Мори оттолкнет его, пошлет вон и будет прав, такому уроду, как он, нет права надеяться на что-то большее, чем жалость. — Посмотри на меня, — Огай ласково коснулся рукой его подбородка, большим пальцем мягко нажимая на плотно сжатые губы парня. — Нет, не надо, Мори-сан. Я не могу… — Посмотри. На. Меня. И Осаму, вцепившись пальцами в мягкую ткань сутаны, словно боясь, что его сейчас отшвырнут, как бродячую шавку, медленно приоткрыл один глаз, а затем, и второй. Темные, почти черные от расширившихся зрачков глаза Мори пристально смотрели на него, и от одного этого взгляда, такого жаркого, что дневная жара по сравнению с ним казалась едва теплой, кожа плавилась и таяла, как церковная свечка, превращая тело парня в тлеющий огарок. Тяжелый комок, стоявший в горле и мешавший дышать, мгновенно растаял, унося все сомнения и страхи. Так, как смотрел на него святой отец, не смотрят на ненужных людей. Так смотрят на тех, кого хотят и жаждут, кого безумно вожделеют и желают. Осаму прекрасно знал это, потому что сам так смотрел на священника. Сердце на мгновение замерло и забилось быстрее, разгоняя горячую кровь по жилам, направляя ее вниз, к возбужденному донельзя члену, с проступившими тонкими венками. Сухие, немного шершавые ладони Мори легли Осаму на спину, медленно опустились вниз, по пути оглаживая выступающие позвонки, крепко сжали ягодицы и развели мягкие половинки в сторону. — Мори-сан, — почти что проскулил юноша. Священник ласково улыбнулся ему и мягко коснулся его губ, о которых мечтал все ночи напролет. Они оказались такими сладкими и нежными, их хотелось бесконечно целовать, посасывать и кусать. Языком он легонько раздвинул их и под восторженный вздох парнишки скользнул внутрь, пьянея сам от вкуса мальчишки и пьяня того своими умелыми ласками. Касания становились все резче и откровеннее, Осаму потирался возбужденным членом о плотную ткань сутаны, пачкая ее прозрачно-белесыми каплями смазки, интенсивно сочащейся из набухшей темно-розовой головки. Мори не спешил раздеваться, наслаждаясь щенячьим восторгом юноши и его торопливой активностью, которой тот старался компенсировать отсутствие опыта в любовных делах. Огай неторопливо подтолкнул Осаму к алтарю, заставляя юношу усесться на парчовую, всю покрытую золотой вышивкой скатерть. Гибкое тело парнишки блестело мелкими бисеринками пота, грудь тяжело поднималась и опускалась, а пальцы крепко вцепились в красивую ткань. Он сидел спиной к главной иконе и не видел божьего взгляда, кажущегося теперь укоряющим из-за падающих от ламп теней. Осаму выглядел настолько греховно прекрасным, что терпение мужчины покинуло его, оставляя после себя лишь жаждущее утоления плотских желаний существо. Мори яростно расстегнул длинный ряд мелких пуговиц, вырывая последние несколько с куском ткани, черная плотная ткань рухнула на пол, обнажая подтянутое тело мужчины, который не стал заморачиваться над одеждой под сутаной. Крепко стоящий член, рельефный от проступающих набухших вен, прижимался к животу священника и выглядел более, чем внушительно. Осаму непроизвольно облизал губы и тихо ахнул, когда Огай потерся скользкой головкой об его член, крепко сжимая пальцы на широко разведенных бедрах юноши, заставляя того выгибаться и открывать доступ к шее. Губы мужчины ласково скользнули по шее, легкими поцелуями раздразнивая ошалевшего от возбуждения парнишку, затем спустились ниже, к ключице, чтобы оставить на тонкой кожице едва заметные следы зубов, и замерли возле темных бусин сосков, кружа вокруг них и марая чувствительную кожу вязкой слюной. — Пожалуйста, — простонал Осаму, толкаясь бедрами в пах священника, совершенно бесстыдно прося его о большем. Ловко притянув к себе чашу с ароматическим маслом, Мори зачерпнул немного пальцами и, разведя еще шире бедра парнишки, размазал вязкую жидкость по сморщенной дырочке. Пальцы ласкали и увлажняли кожу, растирая густое, душистое масло, поочередно массировали то вход, то мошонку, выбивая из юноши скулеж и всхлипы. Наконец, один палец мягко скользнул внутрь, осторожно преодолевая сопротивление тугих мышц, Осаму задышал чаще, пьяно заулыбался и притянул сосредоточенного мужчину к себе, целуя напористо, врываясь в рот юрким язычком и нахально захватывая в плен губы священника. Палец задвигался в Дазае все быстрее и быстрее, и, когда Мори вытащил его с громким хлюпающим звуком и, зачерпнув еще масла, вставил в податливый вход сразу два, вторгаясь уверенно и сильно, Осаму захрипел, закатил глаза и бурно кончил, пачкая свою бледную безволосую грудь и частично грудь святого отца спермой. Несколько капель долетело и до подбородка Огая, оседая на нем и придавая мужчине абсолютно развратный вид, и Осаму не удержался, порывисто слизал их, ощущая, как снова начинает возбуждаться. Мори изумленно следил за всем этим с приоткрытым ртом, находясь просто на грани. Чертов малец! Что он творил с ним, проделывая все эти вещи с такой невинной улыбочкой на лице. Священник наклонился к груди мальчишки и стал слизывать еще теплую солено-терпкую жидкость. Осаму крепко сжал его бока бедрами, выгибаясь и подставляясь под широкие мазки ласкового языка. — Мори-сан,— вскрикнул он, когда мужчина спустился ниже и коснулся горячим дыханием чувствительной головки. — Хочешь, чтобы я отсосал тебе, да, Дазай-кун? — жарко выдохнул священник, толкнувшись кончиком языка в уретру, пережимая основание члена парнишки и не давая тому кончить. Осаму дернулся, крупно задрожал, захрипел, полностью ложась спиной на алтарь, приглашающе развел ноги и с немой мольбой посмотрел на замершего над членом Мори. — Воистину, дьяволенок, — довольно прошептал мужчина и одним слитным движением насадился на небольшой ровный член Дазая. Он то посасывал головку, оттягивая пальцами крайнюю плоть, то брал глубоко, утыкаясь носом в кудрявые лобковые волосы. Осаму под ним извивался и нетерпеливо толкался бедрами, захмелело улыбался и шало сверкал глазами. Пользуясь полной потерей парнишки в пространстве и времени, священник продолжил терпеливо растягивать его. Под глубокими сводами церкви раздавались сладкие стоны и молящие всхлипы Осаму вперемешку с глухим сопением и тихим порыкиванием мужчины. Дазаю казалось, что если он сейчас кончит, то все его мозги вылетят из него вместе со спермой, так хорошо и блаженно ему было. Все мысли исчезли из головы, оставляя только одну, ярко вспыхивающую на периферии сознания. Ему безумно хотелось наконец дойти до конца, ощутить Мори в себе, стать с ним единым целым. И мужчина будто бы прочитал его мысли, оторвавшись от вылизывания налившихся спермой яичек, он скользнул по головке, невесомо целуя ее, и убрал руку, крепко сжимающую основание члена парнишки. — Кончай, — разрешил он Осаму, и тот кончил, бурно выплескиваясь себе на живот и грудь. Священник восторженно посмотрел на почти вырубившегося от остроты оргазма Дазая, раскинувшегося на алтаре, лежащего на влажной от пота и пролившегося масла ткани, под сурово-мрачным изображением Иисуса и безумно рассмеялся, ловко переворачивая парня на живот, поставил того на разъезжающиеся колени. Бедра Осаму дрожали, сам он хрипло дышал и слабо улыбался, выпячивая крепкую упругую задницу, предлагая себя мужчине. — О, Господи, — простонал он, когда Мори мягко толкнулся головкой в покрасневший вход. — Давай же! Давай! И Огай одним слитным движением толкнулся внутрь, полностью входя в разгоряченное, расхристанное под ним тело. Дазай открыл рот в немом крике, чувствуя невероятную наполненность и горячий член мужчины, распирающий его тугой проход. Боль неясным пятном отошла на второй план стоило только Мори толкнуться пару раз, нажимая парнишке на спину, чтобы тот прогнулся посильнее. Каждый толчок священника отдавался криками и хрипами Осаму, его мольбами и взываниями к Господу. Мори, не сдерживаясь, вколачивался в худое тонкое тело, заставляя алтарь ходить ходуном, увеличивал амплитуду движений так, что деревянная спинка гулко ударялась о каменную стену и икона, висящая на ней, угрожающе раскачивалась, грозя слететь оттуда к чертовой матери. — Боже, о… Бо-же! — глухо стонал Дазай. — Поднимись, — прорычал ему на ухо Мори, хватая юношу за волосы и заставляя поднять голову так, чтобы тот видел икону. — Посмотри и скажи мне, кто твой Бог. Безумство страсти, приправленное долгим ожиданием близости, горький запах ладана и сандала, соленая от пота кожа и пересохшие от жажды и наслаждения губы — Дазай терялся во всем этом, как унесённое ураганом маленькое деревце, мотающееся из стороны в сторону и жалко пытающееся выбраться из природной ловушки, но уже находящееся в полной власти стихии. Стихии, что по ошибке дали человеческое имя и обличье. Огай. Огай. Вот, кто сейчас был центром его вселенной, его солнцем и луной, его дьяволом и богом. И Дазай просто терялся во всем этом, сгорал, превращался в пепел и растворялся в воздухе, чтобы потом осесть в лёгких мужчины. Пропитать всего его собой. Осаму жалобно заскулил, поддался задницей назад, еще больше насаживаясь на член священника, и кончил, почти провыв имя мужчины. — Мо-ри! Всего лишь имя, но сколько чувств, сколько мечтаний и сколько мольбы вложено в него. Бесконечно много — казалось Мори, и это льстило. Бесконечно мало — знал Осаму и отдавался ещё отчаяннее. Огай сделал еще пару толчков и излился в парня, надсадно дыша и дрожа, он свалился на него сверху, придавливая к алтарю своим телом. Дазай под ним дышал также тяжело, весь перемазанный в своей же сперме и масле, окончательно пролившемся на скатерть. Сыто улыбнувшись, мужчина легонько куснул Осаму за молочно-белое плечо и прерывисто прошептал на ухо: — Верно, мой мальчик, только это имя и больше ничье. Мори Огай никогда не молился по-настоящему, но сейчас был готов петь осанну этому хрупкому юноше, возносить его в утренних молитвах и склонять колени перед ним на вечерних. Он был готов причислить Осаму к лику святых, скинув всех остальных с небесного пьедестала. Он уже променял бездушного бога на пылкого Дазая и ни капли не жалел об этом, наслаждаясь каждой секундой своего нового служения. Мори Огай молился, молился и молился.