Возможно, будет больно

       В этом безумном мире, который сам решает, кто тебе предназначен судьбой, и отмечает вас одинаковыми цветами, что на деле видны только тебе одному, было всего лишь два типа людей.        Первый - это такие как Эл и Майк, которые быстро нашли друг друга и не побоялись раскрыться. И второй - это такие как Мейфилд, которые лишь фыркали на радостные визги подруги, которая не затыкалась о своих лилиях на шее, которые пропали у нее после разговора с Майком, когда она решилась рассказать ему.        Макс в тот день лишь проглотила ком, что встал в горле, будто кость, и выдавила улыбку поглупее, прибавляя «Как романтично, лилии - очень красивые цветы», в надежде, что никто ни о чем не догадается, если она будет вести себя так, будто ей действительно это важно.        На деле у Максин Мейфилд, сколько она себя помнит, тонкой чёрной нитью прямо под грудью росли ромашки вместе с пышно цветущей ненавистью к этому растению и своему соулмейту. Потому что это не Уилер, и этого достаточно. Потому что он, как никчемная пыльца, забился в лёгкие и теперь никак оттуда не выветривается. Можно только разрезать и вычистить, но у Мейфилд есть только трясущиеся руки и боязнь крови. А от пыльцы этой уже аллергия: глаза все время слезятся, все тело зудит, а горло сдавлено так сильно, будто Уилер самолично ежесекундно душит ее.        Поэтому она решила, что никому никогда не признается, не доверяя судьбе и какому-то непонятному старому «обряду». А будет лишь молча кивать на туманные намеки Лукаса на то, что у него цветут орхидеи и соглашаться с каждым его словом.        Игнорировать Уилера, Элевен и кошек, что, кажется, решили устроить скрипичный концерт у неё в сердце. И возили когтями по ранам, что, сам того не зная, оставлял Уилер практически каждый день, просто тем, что существовал. Просто тем, что не был тем самым человеком, у кого должны на теле красоваться ромашки.        И все должно было идти так и дальше. В какой-то момент Лукас бы ей признался, что за цветы у него. Она бы притворилась, что у неё такие же, потом сделала бы вид, что они исчезли. А сама всю жизнь с фамилией Синклер любовалась бы на ненавистные ромашки, которые никуда не пропали, и думала, что аллергия с ней навсегда.        Если бы не день, который медным тазом накрыл все, что можно и нельзя.        Уилер поймал ее где-то между третьим и четвёртым уроком и буквально силой затолкнул в туалет, попутно закрыв его шваброй, чтобы никто не помешал. И там-то Мейфилд знатно очканула.        - Мейфилд, без лишних вопросов, какие цветы у тебя? - торопливо начал он, пытаясь отчего-то отдышаться. Темные волосы его прилипли к потному лбу, а спина - думается Макс - такая же мокрая, отчего к ней липнет его глупая зеленая футболка. Глупая зелёная футболка, подаренная Эл.        - Чего? - недоверчиво переспрашивает она, удивляясь. Должно быть, она просто не расслышала. Ей просто показалось, и Майк спросил что-то совершенно другое.        - Цветы, какие они? И где? - повторяет Майк, и девушка удивляется: ей непонятно, зачем ему вообще эта информация, у него ведь есть такая идеальная Одиннадцатая. У них любовь, взаимная, и цветов у них обоих тоже нет.        - Слушай, тебе должно быть достаточно лилий своей девушки, - подтверждает свои мысли она, вспоминая, как подруга радостно скакала вокруг нее, когда узнала, что они с Майком - соулмейты. Ее радостное лицо вдруг встало перед глазами, и все, с чем она может ее ассоциировать, - это лилии. Но не желтые, вкусно пахнущие. Только такие, которые ярко пестрят в глазах, и запах от них просто жуткий, яркие такие лилии, но от этого только более навязчивые.        - Мейфилд, какие у тебя цветы?! - резко вскрикивает он, дергаясь вперед, прижимая ее к стене. А в глазах у него лишь угроза, и Мейфилд чудится, что если сейчас же она не убежит, то аллергия ее обострится да настолько, что ей придется слечь в больницу с одним диагнозом - разорванное сердце.        - Уилер... - она начинает спокойно, но внутри огромными цунами бушует волнение и даже страх. Ей хочется успокоить его, возможно, поговорить нормально, но слова все, что она знала, застряли в горле и скребут его так сильно, что Макс ловит себя на мысли о том, что сейчас она охрипнет.        - Мейфилд, сейчас же говори, - произносит он уже более спокойно, но все же напористо. Однако те огромные волны в Макс все равно не собираются успокаиваться, а только, наоборот, поднимаются все выше.        - Иди в задницу, я не обязана никому ничего говорить, - срывается Мейфилд, наблюдая за эмоциями парня, но не видит там ничего читаемого, и от этого только жутко. - Ты либо объясняешь.. - уже собирается продолжить она, но Майк ее перебивает своим тихим и неуверенным:        - Я обманул Эл.        - Что? - и Мейфилд думает о том, как Эл была рада, как смеялась, и словам его поверить не может, смотрит на Уилера, а взгляд его опущен в пол.        - У меня нет и не было никаких лилий, - слышится от него неожиданно, и Макс начинает тонуть. В тех цунами, что бушуют внутри нее, которые стали больше, и топят все, до чего могут дотянуться, но в волнах теперь этих плескается еще и глупая надежда.        - Но зачем? - вопрос логичный, простой, но это все, что позволяет сказать Макс ее ком в горле и паника.        - Я запаниковал, - честно и немного стыдливо отвечает Уилер, - думал, что у неё ромашки, а она мне вывалила лилии. Пришлось притвориться, - он поднимает взгляд, говоря все искренне, но видит в голубых, ярких глазах Макс растерянность и неуверенность. И он точно знает, что в его глазах, карих, темных, все тоже самое.        - Ромашки? - спрашивает Макс, не доверяя своим ушам. Ей снова кажется, что она ослышалась; кажется, что это все - просто злая шутка, и она совсем не смешная.        - Да, они, - подтверждает свои слова Уилер. - И у тебя же тоже ромашки, - уверенно продолжает он, собираясь настаивать на своем до самого конца.        - Нет, - тяжело выдавливает из себя девушка, всматриваясь в его карие глаза, и видит там горы, высокие, немного даже устрашающие, старые книги, что она читала, когда была еще совсем маленькой, или те, которые читает сейчас, крыши высоких домов и свою печаль.        - Мейфилд, я вижу, как ты на меня смотришь.        - У меня нет ромашек, мои цветы - орхидеи, - нагло врет она. Они яркие, красивые до тошноты, и человеку с меткой в виде орхидей невероятно повезло бы. Но от этого и плохо, она сравнивает любые цветы со своими блеклыми ромашками.        - Макс, это ничего не изменит. Я просто хочу, чтобы они пропали, - врет, так откровенно, но и этого хватает. Майк вытаскивает ее из своей выдуманной оранжереи, засаженной кучей светлых цветов, от которых в глазах болит. Там есть красные розы, и, глядя на них, Мейфилд думает о губах Уилера, к которым нельзя прикоснуться. Ведь розы колючие да, и к тому же красные, почти алые. Цвета крови, гнева и мести. Цвета войны. Смотрит на черные ирисы, темные, и снова думает о Майке, о его глазах, в которые иногда страшно смотреть. Цвет печали, траура и ее несбывшихся надежд. Смотрит на бледные, словно его кожа, альстрёмерии, которые так глупо ей напоминают символ отвращения и ненависти, что должна была струится змейкой между ними.        - Просто скажи, где они, я тебе скажу, где мои. Они пропадут, и мы разойдёмся, - продолжает говорить Майк. - Пожалуйста.        - Под грудью, на рёбрах, - шепчет, на этот раз честно, и от волнения больше не чувствует ни тех огромных цунами, ни прекрасной оранжереи с красивыми цветами, но с плохими ассоциациями к ним.        - Мои - на запястье. - Уилер лишь шевелит губами, просто шевелит, все слова его встряли ещё где-то на самом начале.        И Мейфилд почувствовала. Она не знает, как лучше это описать, но ей кажется, что ее цветы исчезают, а кожа на их месте немного покалывает, и она точно уверена в том, что то же самое чувствует Майк. Макс чувствует, что ее запястье тоже жжет, и ее преследует уверенность в том, что это на самом деле неозвученный чувства Уилера, так похожие на ее собственные. А ей так хочется верить в свою правоту, и на деле она полностью права.        - Ну все, спасибо, пока, - как-то отчужденно произносит тот, и у него в глазах уже не коричневое кофе с вкусной пенкой, а бушующее поле из подсолнухов, что кажется совсем темными под дождем.        Уилер выйдет слишком быстро, чтобы унять колотящееся сердце и понять, что делать дальше. Чтобы понять когда ромашки стали такими важными для него.        Мейфилд останется у стенки туалета, чтобы понять, сколько должно пройти времени, чтобы Уилер выветрился из ее сердца и легких. И следующее, что она почувствует, это Майка, который вырывает все цветы с корнями в ее оранжереи, топчет их, разбивает яркие горшки и засаживает все ненавистными ромашками. Убегает, сломя голову, а Макс падает на колени от боли и остается сидеть в этом белом хаосе, окруженная ромашками и пытающаяся остановить слезы от потери ее любимых ирисов.        Мейфилд помнит одно сказание из римской мифологии. Сказание о боге Вертумне и нимфе Белидес. Бог полюбил девушку, но она не ответила взаимностью. Чтобы не обидеть влюбленного, нимфа превратилась в поле ромашек, дав понять юноше, что им не по пути. Римляне ассоциируют ромашки с простотой и целомудрием. А Макс ассоциирует ромашки с болью и печалью.