По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Им, на самом деле, нравится злиться, нравится драться. Нравится весь этот вид. Всё это. До последнего ощущения в костяшках, ускользающего блика огненной лампы. Им нравится всё это безобразие, кровавое поле битвы, которое они, будто в приступе ироничной шутки, именуют своей спальней, до остроты в глазах, настоящих цветных зеркалах, направленных исключительно друг на друга. Им, бесспорно, нравится выбивать друг из друга то скопившееся словесное дерьмо, что вьётся в горле питоном после хороших дней, чисто разрядки ради; пока зубы не окрасятся вишневым джемом, пока с них не посыплются белые крошки от зарождающегося где-то в лопатках напряжения, пока пальцы не сведёт, пока не станет невыносимо дышать голодающими легкими в тесноте сковывающей грудь клетки, сотканной из таких тонких на ощупь рёбер, — пока в головы не ударит другая глупость. Более интимная, более прекрасная и приятная. Хотя. Что может быть интимнее, прекраснее хрипа Штатов, шипения Союза, треска дорогого стеклянного сервиза в ритм костей, вида красных простынь в белых пятнах? Союз с ответом затрудняется, теряется, США вовсе его не ищет, прижимаясь ближе. Можно назвать подобное действо каким-то подвидом предварительных ласк для разогрева тел, удержания возбуждения, игры в грубость — и полностью облажаться с предположениями. Для этих двоих секс начался уже тогда, когда они только зашли в эту чёртову комнату. Когда с тумбы свалилась та самая уродливая лампа, которая никому не нравилась, забрызгав осколками пол. Когда первый выплюнул ругательство, значащее многое, в истине - ничтожное, а второй не уступил и повалил с рычащим звуком вниз, утопив комнату на мгновение в болезненном вскрике. Если Америку спросили, какую музыку поставить в этот момент, он бы улыбкой ответил: Что-то высокое, пропитанное звуком виолончели и искусством. Если Союза спросили о том же, он бы ничего не ответил, просто выгнал из комнаты. Возможно, после поинтересуется как вы вообще в этой комнате оказались, если не будет слишком занят: Потому что насилие не может быть искусством, не может пропитаться звучанием виолончели пусть она будет сто раз без струн и расстроена. Красота не в хрусте костей, не таится в шуме пуль, рассекающих воздух, плотно врезающихся в двойные стены. Красота не в самих криках, не в красной жиже, что пачкает одежду, впитывается в кожу по новой, заставляет пропахнуть металлом насквозь. Красота не в виде угасающего сознания в бессмертных голубых глазах, когда сильнее надавливаешь на тонкую шею, чувствуешь ладонями, как кровь движется по венам. Красота в...

...

— Ты красивый, — глаза американца улыбаются, когда он это произносит. Он весь улыбается, когда это произносит. Его белые ноги запутались в грязных простынях, лежа на огромной кровати, смотрит США исключительно в задумчивый малахит. Правда, тот не глядит в ответ, смотрит на шею юноши. На узор из синяков и отпечатков, разводах грозового неба в акварельном пейзаже, на ещё чистом белом ватмане, но уже испорченном. Его отвлекает болезненное ощущение на щеке, когда Штаты проводит по глубокой царапине, которую следовало бы зашить, большим пальцем. Кажется, пытается растормошить её, хочет вновь заставить кровоточить и неприятно зудеть. СССР ловит его несопротивляющуюся ладонь, подносит к сухим губам и мажет таким же поцелуем. Америке не нравится, когда его игнорируют, даже если в этот момент все мысли именно о нём. Это вызывает у Союза усталую ухмылку. — Чертовски прекрасен. — Мне больше нравилось, когда ты хрипел. — Через полчаса, ха, вполне можем повторить.