Когда угаснут звезды

Она никогда не смела ослушаться свою мать. Одного слова, одного взгляда леди Сибелле хватало, чтобы унять старшую дочь и заставить вспомнить о хороших манерах, ровной осанке, воспитанности и вечной учтивости. Вся жизнь как книга, одна из тех скучных, которые матушка заставляла читать перед сном, всё идёт по чёткому расписанию, аккуратно выведенному на пожелтевших листах черными мейстерскими чернилами — ничего не стереть, ничего не подправить. Она высокородная дама, превосходно обученная танцам, играет на арфе, поёт, прекрасно вышивает, и быть хорошей дочерью её неизменный долг. Чем не комнатный зверёк, который должен всем, но ему не должен никто? Всё до пекла идеально: утро, день, обед и ужин в одно и то же время за тяжелым дубовым столом, одни и те же приборы, эмаль которых растворилось за века использования, непринужденные разговоры, которые она была вынуждена поддерживать, а кроме того мило улыбаться, ведь леди не должны оголять собственных чувств. Да нет же, это всего лишь шаткая иллюзия, мираж, на поддержание которого каждый день тратится то, что ещё осталось в их сокровищнице, и иллюзия эта с каждым днём всё хуже, и смех леди-матери с каждым утром всё менее убедителен, и дядюшка Ральф каждый вечер сидит в горнице до позднего часа, сводит счета и перебирает стопку бумаг тысячу раз, в безмолвной надежде, что от этого их станет меньше. Замок полуразрушен, а тех, кто ежемесячно укреплял рушащиеся стены, больше нет, ушли на битву по зову сюзерена да так и не вернулись. Меньше года, и старая твердыня сровняется с землёй — утверждает мейстер, и сир Ральф вынужденно с ним соглашается, хмуро качая головой, не в силах отрицать столь очевидного. Слепцу и то видно, как всё плохо. На каждую ночь полагается лишь одна свеча вместо прежних шести, которые раньше освещали её покои, разгоняя тени ночи с дальних уголков помещения и не позволяя им тревожить покой леди. Теперь она научилась не бояться темноты, с трудом преодолевая вязкое чувство страха, что обволакивало изнутри, закрывать глаза и сильнее кутаться в шкуры; лучше засыпать быстро, пока в камине ещё сухо потрескивают дрова, топить очаг по ночам некому. Прислуживать могут только жалкая горстка слуг, старых сгорбленных служанок, которые едва ли помнили как её зовут, время от времени называя то Селисой, то Алисанной, — до чего же нелепые имена, но она лишь смиренно молчала, ведь настоящая леди должна славится сдержанностью и благоразумием, прощать погрешности и часто молиться. Да только зачем ей это? Все возложенные на неё надежды рушатся быстро, как столетние стены замка, а ведь мать твердила, что она станет женой сильного лорда, раньше твердила, теперь перестала. Отец отчаянно пытался вручить её руку тому, в чьих карманах звонко звенели монеты, драконы, олени, медяки — разница невелика, лишь бы хорошенько заплатил за её блестящие глазки и пухлые губки. В каждом письме, отправленном мейстером, расхваливали её ум, красоту и манеры, умения, покорность, таланты, вот только тщетно. Зря старалась набожная зеленоглазая септа, днями напролёт читая с ней Семиконечную звезду, напрасно её учили танцам и игре на арфе, безуспешно леди-мать часами стояла на коленях в замковой септе, да и старый как сам замок септон попусту молил Семерых о счастливой судьбе для маленькой кареглазой леди. Впустую молитвы, просьбы, бесконечные рыдания. Ланнистеры её отвергли, как бы мила она не была, сочли, будто в её крови недостаточно благородства, и этот унизительный акцент на том, что дочь торговки никогда не посмеет носить титул леди Ланнистер, поставил огромную точку. Все пути вперёд закрылись, все тропы отступления стали слишком шаткими. Все сны об обдуваемом ветрами утесе, на вершине которого стоит прекрасный замок из сказок, исчезли, сны о зеленоглазом юноше с золотыми как само солнце волосами рассеялись, будто утренняя мгла, все мечты, все надежды обратились в пыль — такую призрачную и ненастоящую. Их отвергли, унизили, оскорбили, ударили по самолюбию её матери и по гордости лорда-отца. Ударили настолько сильно, что благочестивая леди Сибелла решила сделать свою дочь подстилкой, шлюхой для того, кого была обязана презирать, ведь он враг, дикарь с далёких северных земель. Вместо битвы матушка сдала замок, вместо яда преподнесла Старку родную дочь. Опасный, скорее безрассудный шаг, ведь Ланнистеры всегда платят долги, подтверждение тому Тарбеки и Рейны из Кастамере, но мать лишь вымученно улыбалась её страхам. — С Молодым Волком вся мощь Севера, станешь его королевой, и Ланнистеры не коснуться нас, не посмеют, — спокойно, словно сказку из далёкого детства, шептала ей леди-мать, а в голосе было тепло, то, которое в нём слышалось нечасто. — Он помолвлен, — смело заявила она и подняла голову с материнских колен, с надеждой вглядываясь в бездонные глаза. На неё в ответ смотрели два чёрных блестящих агата, будто на полоумную, которая не ведает, что несёт. — С кем? С девкой Фреев? Мордочка у неё как у хорька, боязливая, зашуганная, не ровня тебе, далеко не ровня, — гладя тёмные, почти чёрные волосы мягко и ласково объяснила мать, как простую, всем ведомую истину. — Я не хочу быть продажной девкой, мама, — резко подорвалась с места Джейн, волосы чернильным водопадом рассыпались по хрупким плечам, черными змеями устремились до тонкой талии. — Хотеть не вредно, милая, а сделаешь ты то, что нужно. — Мать притянула за волосы её к себе, прежняя нежность исчезла быстро, как утренний седой туман, который растворяется от первых солнечных лучей. В этот миг Джейн испугалась её по-настоящему. Пощечина звучно легла на правую щеку. Разве этому учила её поникшая седовласая септа, разве об этом наставлял добрый, преданный септон? Ей было до ужаса противно, гадко до тошноты от самой себя, хотелось упасть в ванну, наполненную горячим кипятком, и тереть, тереть, тереть, пока не смоешь с себя позор, пока не снимешь с себя кожу, а после этого зарыть себя в землю, глубоко-глубоко, если земля способна укрыть её порочное тело. Она должна, ради семьи, ради дома, который тонет в нищете и непременно должен встать с колен, ради матери, чьё честолюбие растоптал сир Киван, ради отца, ради её отца, который кружил маленькую девочку в своих сильных руках, а она смеялась, знала, что ни за что не уронит, скорее умрёт. Посмел бы лорд-отец перечить матери, если бы узнал, что ждёт его любимую доченьку, позволил бы? Конечно, нет, на это смелости у него уж точно хватило бы, но он далеко, где-то в плену, в темницах Риверрана, сырых, и, по слухам, очень холодных. Да сохранит его Матерь, да даст ему мужества Воин. Глаза жгло диким огнём. Только бы не заплакать. «Честь, а не почести», — назойливо звучал в голове семейный девиз. Что ж, она в кои-то веки сделает наоборот, променяет свою честь на почести, да что там терять, её мать никогда не стала бы медлить, и она не будет, святости в ней меньше, чем может показаться на первый взгляд, всё её нутро было заточено в плотной изысканной оболочке, в которую её укутывали тщательно со дня в день, туго, чтобы и вдох сделать не смела без позволения. Леди Сибелла видела в ней себя, а может даже нечто похуже, из-за этого, верно, и оставляла её в обществе септы на целый день, в то время, когда младшую холила и лелеяла, ведь Элейна чистый ангел в человеческой плоти, с голосом сладким и нравом складным. Решилась бы леди-мать подложить под короля Севера её, маленькую и такую хорошенькую? Нет уж, скорее сама бы легла, а Джейн, она совсем иная, с другого теста, податливого, но сложного. Раньше ей снился утёс, обдуваемый ветрами и тронутый морскими волнами, теперь ночью к ней приходили лишь кошмары, пепельно-серый волк рвал ей глотку острыми словно лезвия клыками, но многим больше ранили глаза — синие, ясные сапфиры. Дверь открылась с ленивым скрипом, и она шагнула внутрь его покоев.