***
Ей пять, она донельзя скромна и наивна. Эртур рассказывает ей сказку, она слушает, очарованная и полусонная. — Почему звезда так ярко светит вон там на небе? — она с трудом справляется с зевотой, но продолжает его донимать. Он терпит, улыбается на все её глупые догадки. Говорит с ней до позднего вечера. — А вон там погасла, гляди, Эртур, вправду погасла. — Звезды горят, пока о человеке кто-то помнит, пока есть хоть одна душа, которая любит его и ждёт, — он как нельзя серьёзен, но это её уже так не забавляет. — Опять сказка? — недовольно фыркает она и отворачивается к стене, встряхнув черными локонами. — Нет, легенда, красивое сказание, написанное мейстером, но звучит правдоподобно, правда? Она согласно кивает головой; брат знает в сотню раз больше, чем она, и Эшара ему верит, он ведь никогда не лжет. — Эртур, — она говорит тихо-тихо, потому что сама боится собственных слов, — а когда моя звезда погаснет? Совсем угаснет и не оставит после себя следа. Тишина, она нависла между ними плотным, тяжелым заслоном. Она теребит руками волосы, заглядывает в его фиалковые глаза, а втайне боится, вдруг Эртур скажет, что её звезда угаснет сейчас, прямо сегодняшней ночью. — Твоя звезда будет самой яркой, и гореть будет дольше, чем все остальные, — он говорит твёрдо, уверенно, как всегда спокойно. Как настоящий рыцарь из песен. О, Эртур станет прекрасным рыцарем, лучшим из всех в Семи Королевствах. — Почему это? — она надула губы, свела в недоумении брови. — Потому что я всегда буду тебя помнить, и никто, слышишь, Эш, никто не посмеет тебя обидеть. Она улыбнулась, обняла его сильно-сильно и прошептала вкрадчиво, прямо на ухо: — Твоя звезда тоже никогда не погаснет, Эртур.***
Ей десять. Солнечное копье — не Звездопад. Нет там моря и свежего морского бриза, нет ракушек, которые ежедневно выбрасывало на берег, прямо к башне Белокаменного ножа, и Эртура здесь нет. Эртура совсем нет, теперь он уже не Эртур, а Меч Зари, Королевский гвардеец, и плечи его покрывает белый плащ. Она сидит на широких ступенях и выводит чернилами аккуратные слова, тщательно, от того невероятно долго. На ней лёгкое платьице цвета спелого апельсина, красно-оранжевое, такое яркое Элии не нравится, но ей по душе. Чудно выделяться среди серого, невзрачного мира.***
Ей исполнилось пятнадцать. Воздух Королевской гавани душный и затхлый, да и Драконий камень казался чудесным местом в сравнении с этой преисподней, которая разверзлась на земле прямо перед глазами. За окном светит солнце, нещадно палит и выжигает под собой землю. Желает довершить то, что ещё не сумел дикий огонь, — сжечь столицу дотла. Жаркий воздух держит в себе зловоние и смрад обгоревших трупов, которые только вчера корчились в жуткой агонии у подножия железного трона. Этот человек держит в себе весь запах, он пропитан им насквозь, от седых волос до бледно-серой кожи. Безумец. Она бы вскрикнула, но никто бы не пришёл, она бы позвала сира Освелла, который здесь, прямо за дверью, который непременно всё слышит, но прекрасно притворяется глухим. Прямая обязанность Королевского гвардейца — защищать короля, прямая обязанность фрейлин — угождать королю. Она это усвоила, выучила, запомнила. Если бы узнал Эртур, но он ничего не узнает, сир Освелл учтиво промолчит, сама Эшара ни за что не признается. Будет смеяться, хохотать, веселить принцессу Рейенис и охотно болтать с Элией. Обязанности фрейлины — угождать всем. Почему ей так мерзко? Это не первый и далеко не последний раз. — Ваше Величество, прошу, — шептала она, пытаясь высвободить руки из цепких пальцев, которые венчали длинные, годами нестриженые, ногти, — я недостойна такой чести, вы мне слишком льстите. — Заткнись, — прошипел он, наклоняясь прямо над её ухом. — Кто сказал, что я тебе льщу? Те, кому я льстил, приходили ко мне в постель добровольно, а не под страхом казни брата. Сир Эртур тебе дорог, верно? — Очень, Ваше Величество, очень. Глаза наполнялись слезами, острые ногти впивались в кожу.***
Ей семнадцать. — Эшара, хватит, я прошу тебя! — он на неё кричит впервые за всю жизнь, впервые за все годы, которые он был её старшим братом. — Ты не такая, прекрати, ты ведешь себя непристойно! — Что по твоему пристойно, Эртур? Другие времена, другие нравы, я уже не девочка, которая наивно верила в твои глупые сказки. Хватит! Позволь мне жить так, как я хочу. — О тебе ходят мерзкие слухи, говорят, что… — он замешкался, о, тот Эртур, которого она знала никогда не повторил бы этих гнусных рассказов. — Да, большая часть этих мерзких слухов о твоей непристойной сестре — чистая правда! Мне невероятно жаль, что я позорю честь нашего дома, совращая конюхов и оруженосцев! — Прекрати, — он смотрел на неё разочарованно, угнетённо, будто не веря, что перед ним стоит его маленькая кудрявая Эш, которая повзрослела, может, слишком рано. — О, милорд, я должна сообщать Вам, сколько лунного чая я пью в течение недели, или Вы воздержите свой необъятный интерес к моей жизни? — она не видела грани, легко переступила черту его, казалось безграничного, терпения, — В отличии от тебя, я не приносила никаких обетов. Мир изменился, а ты так и остался мальчишкой, которому сравнялось тринадцать! Он ей этого так и не простил, прощал многое, но этот разговор, эти жалкие слова, которые ядом летели с её уст, — они навсегда остались между ними невидимым лезвием, которое ранило обоих.***
Харренхольский турнир в год ложной весны; в ту пору ей миновал восемнадцатый год. Тёплые сильные руки и приглушенный, тихий шепот. — Миледи Эшара, моя миледи. — О, нет, милорд, простите, но не Ваша. Она задорно, весело смеётся, глядит в серые, блестящие глаза, вдыхает запах борского золотого, который витает над ним словно облако. Между ними страсть, необъятная, неугомонная, безумная. Его шатёр, узкая твёрдая кровать. Вино. Он и она, никого больше. В тот вечер он содрал с неё платье, новый пурпурный бархат, который так прелестно шел к её фиалковым глазам. — Вы меня очаровали, пленили, миледи, — шепчет он навязчиво, хрипло, ей на ухо. Как же от него разит вином. — Ах, милорд, опомнитесь, Вы обручены, — она изображает полную невинность, он не верит, лишь громко смеётся и прижимает её к себе. Прикосновения у него мягкие, речь слащавая, льётся с уст будто трель соловья. — О, умоляю, миледи, моя невеста так юна, — он усмехается, смотрит на неё серыми, проницательными глазами. Она мимолетно восхищается до чего прелестно отточена игра, как хорошо расставлены мысли, как отменно он умеет искусить наивную деву и утащить в постель под множество шкур. Только она далеко не наивна. — О, милорд, Ваши речи напрасны, я наслышана о Ваших, воистину невероятных, похождениях, наверное, как и вы обо мне. Между нами страсть, огонь, чары турнира и ничего более, — она невероятно мило улыбнулась, отбросила волосы, которые так и норовили упасть на лицо. — Я разочарован, моя милая леди, я помолвлен, а в Вас безнадёжно влюблён мой братец, — он обессиленно откинулся на подушки, лишь для того, чтобы через миг укрыть поцелуями её лебединую шею. — Право, я вызвал бы его на поединок, отстоял бы Вашу честь, но мой брат так молод, так молод. Она расхохоталась. — И какого мнения будет милорд обо мне после того, как я отдамся его брату? Прославите меня на весь Север, от Перешейка к Стене. Он замешкался, отвёл глаза. — О, я буду несказанно рад, если мой угрюмый братец познает хоть долю того, что я отведал этой ночью. Но этого я просить не смею, танец, один единственный танец. Впору было принять это за оскорбление, но она была слишком пьяна. В следующую ночь её неуверенно ласкали чужие руки, чужие губы блуждали по изящной шее, а после они… говорили о жизни, о прошлом и настоящем, ночь была удивительно звёздной, а кислое вино подозрительно сладким.***
— Мне мерзко, Эртур, я хочу себя убить, — с улыбкой на алых устах проговорила она, обхватив себя дрожащими руками. Почему осознание приходит так поздно, почему раньше она была так слепа. — Нет, ты этого не сделаешь, я не позволю, — он взял её под руку и пошел по узкой тропинке сада, ей спокойно, впервые спокойно. — Оставаться здесь опасно, грядут страшные черные времена. — Эртур обнял её, аккуратно, как тогда, в далёком, беззаботном детстве. Она прислонилась к его руке, уложила голову на сильное плечо. — Если ты и прав, я это заслужила, я должна остаться подле Элии и детей, я обязана. — Эшара, — он прервал её ужасно грубо, — не глупи, милая, ты прекрасно знаешь, что обязанности здесь больше не в цене, это место и люди не заслужили твоей жертвы. Элия уедет на Драконий камень, я позабочусь об этом, поверь. — Но ты же остаешься! — раздраженно воскликнула она. — Поехали вместе, ведь обязанности здесь больше не важны. — Клятвы, Эшара, я следую своим клятвам, а они действуют вне правил и обязанностей. Ты уедешь в Звездопад на рассвете, я приеду, приеду, как только смогу, как только мы подавим восстание, мятежники и так зашли слишком далеко. Где-то в душе она чувствовала, что он опять соврал, теперь он часто врал. Это восстание — не бунт, который можно укротить за три дня, это нечто опаснее. — Эртур. — Да, — он смотрел в никуда, куда угодно, лишь бы не ей в глаза, неужели он так её презирает. — Я ужасная сестра, я уничтожила честь семьи и свою собственную тоже уничтожила, я ношу под сердцем бастарда, и каждый в Королевской гавани свято верит, что мои грехи уже не отпустить септонам. Тебе в пору от меня отречься, смыть пятно, которое марает белоснежный плащ. Он посмотрел ей в глаза, впервые за все годы, месяцы, долгие дни. — Я поклялся , что не оставлю тебя сейчас, — говорил он так холодно, будто мыслями был в другом месте, не здесь, в Красном замке, не возле неё. — Эртур, и когда же ты меня оставишь, если не сейчас? Сейчас как раз пора.— голос звучал надломленно. — Я тебя оставлю, — она затаила дыхания, от неожиданности, от страха, — только когда звёзды угаснут, и мир поглотит тьма, — тихо ответил он, укрывая её плечи своим белоснежным плащом.***
Ей шел девятнадцатый год. Мир перед глазами расплывается, перед глазами разноцветные кружева. Она не видит ничего, только кровь. Кровь на простынях, на руках повитухи, везде. Её дочь родилась мёртвой. Дочь, у которой непременно должны были быть серые проницательные глаза и шелковистые черные локоны.***
Она делает последний шаг. Со смелостью и безрассудством, присущими лишь ей одной. Море расступается с почти беззвучным всплеском, укрывает её в своих глубинах, не оставляет и следа. Если бы одинокий рыбак вздумал забросить удочку подле утёса, над которым возвышался Белокаменный меч, увидел бы звезду, у которой больше не было сил гореть, звезду, которая светила слишком ярко. После скажут, что она была безумна, будто вовсе не ведала, что творит. А правду знали лишь звезды, знали, но молчали, пока не угасли.