Когда угаснут звезды

Джейни поправляет голубое платьице и осторожно стучит в дверь. Ей страшно. Очень страшно. У неё дрожат губы, колени, руки и пальцы, вся она дрожит этой предательской, мелкой дрожью, а щёки покраснели, налились густо алым румянцемт смущения и стыда. В этот миг она кажется себе ужасно глупой, ужасно глупой и страшно некрасивой, румянец никогда не был ей к лицу. Она до боли вжимает ногти в нежную кожу ладоней, ведь это должно отрезвить, это всегда отрезвляет. Мгновение кажется слишком долгим и медленным, воздух в узком коридоре становится слишком плотным и вязким, кажется, она уже не сможет сделать очередной вдох полной грудью. И всё, что ей останется, это медленно оседать на каменные плиты пола задыхаясь от жгучих слез, до боли сжимая в пальцах черную, мягкую перчатку. Перчатку из тонкой кротовой шкурки, совсем новую, насквозь пропитанную запахом леса и…второй запах Джейни никак не угадать, даже если бы сильно хотела, а она хотела, больше всего на свете хотела, потому что знала, кому этот запах пренадлежит. Сегодня, она, как дурочка жадно вслушивалась в стонущий скрежет стали у оружейных, украдкой глядела на внутренний двор сковзь окно покоев Сансы, скользила взглядом за черным дублетом расшитыми нитями из чистого золота и тяжело вздыхала мечтательно прикусывая губу. Он так красив, так чертовски красив, чем не рыцарь из сказок и древних сказаний, чем не принц, нет, быть может он ещё красивее принца, ведь красота Джоффри Баратеона такая блестящая и ослепительно яркая, что способна ослепить, как раз в пору для Сансы, истинной леди, а Джейни же не леди, совсем. Совсем не леди, но так отчаянно мечтает ею стать, так хочет примерить плащ со знаменем благородного дома. И войти в замковый чертог под громкое и ярое: Леди Грейджой! Бывает, Джейни засыпает упиваясь этими мечтами, бывает просыпается с теми же мечтами на уме, одевает голубое платьице, и заплетает темные волосы в длинные косы. Она осторожно подносит кулачок к двери, пальцы напряжены, где-то в плече чувствуется как мышцы сворачиваются в тугой узел и под ложечкой мучительно тянет. Ей страшно, ей всегда страшно, быть может, она боится не без причин. Быть может. Нет, не может. Дверь не открывают. Тяжелые, ржавые петли не скрипят, не слышен щелчок засова. И сердце у Джейни замирает, пропускает удар, второй, третий, потом опять начинает неистово стучать, вырываться из грудной клетки наружу, ломать рёбра, заставляя её сильнее вжаться в теплую стену, прижать перчатку к груди, обхватить обеими руками. И запах леса вновь заполнил её маленький мир, захлестнул его до самых краев, запах леса и кое-чего другого, запах человека, запах от которого по спине пробегает стая диких мурашек, они колючие, ужасно колючие. Кончики пальцев ощущают мягкую поверхность, гладкую, такую приятную, и Джейни медленно отступает назад, ведь, так, наверное, будет лишь лудше.Она возьмет эту перчатку себе, тихо положит её под свою подушку, ведь так ей будут сниться лишь приятные сны, сны, где она не дочь стюарда, не пятая дочь в семье, не неприметная, невзрачная девчушка. На тонких губах залегает улыбка, один шаг в мрак и дышать становиться легче, вот только внутри что-то немного щемит, и мурашки никак не желают успокоиться. Ох, если бы ей посчастливилось родиться такой же красивой как и Санса, ох, если бы ей посчастливилось быть истинной леди и гордо отказаться от глупых мечтаний выбрав покорную молитву под сводами семигранной септы. Вот только она не леди, она — Джейни, дочь стюарда из Винтерфелла и бывшей служанки покоев лорда, она всего лишь Джейни и ей хочется это изменить, очень хочется. Тонко и протяжно звучит скрип дверных петель. Ноги у Джейни затекают, где — то ниже коленей, кажеться, она сейчас оступиться и больно-больно упадёт путаясь в подоле голубенького платица. Какая же она, всё-таки, дура. Не нужно было сюда приходить, не нужно было стучать, надеяться тоже не нужно было, совершенно лишним теперь казалось стоять здесь, стоять и смотреть, как из дверей льется теплый свет от свечи и виднеется тень облаченная в черный дублет разшитый золотыми нитями. Хочется бежать. Вперёд и только вперёд не разбирая дороги. Куда-нибудь, в отцовскую горницу, в спальню к Сансе или же в чистое поле, лишь бы не стоять здесь, будто закованная цепями и не сжимать в пальцах перчатку из кротовой шкурки. Она чувствует на себе взгляд его темных глаз, они скользят по спине лишь подгоняя дрожь, которая пробирает тело. Нет, Джейни не трусиха, хотя боится сейчас больше, чем когда-либо в жизни, преодолеть себя сложно, но она поворачивает назад. — Теон — начинает она с любезной улыбки, потом внезапно осекается вспоминая все наставления септы Мордейн и пытается быстро поправиться — Теон Грейджой. Я принесла перчатку, ты потерял её во дворе, когда стрелял.Там была небольшая дырка, я попыталась зашить её, вышло хорошо, честное слово, хорошо, почти незаметно. Джейни чувствует, как дрожит рука, когда её касаются его пальцы, его тонкие, длинные пальцы, осторожно отнимающие у неё перчатку, пока Джейни держит её стальной хваткой в безуспешной попытке разжать ладонь. Дура, боги, какая же она дура, септа Мордейн сказала бы то же, а Санса лишь едко захихикала, ведь ей не понять, никому из них не понять. Сердце у неё, кажется, ушло в пятки, теперь стучало там, громко и надрывно, отдавалось в самих висках, губы пересохли, утратили способность сказать хоть слово, а глаза, глаза уставились на его лицо, какое-то непривычно серьёзно и хмурое. Что-то не так, — сразу поняла Джейни, что-то стряслось, он чем-то опечален, её добрый рыцарь чем-то опечален, но после она осознала, он всего лишь пьян. Может, это даже к лучшему, так утром будет не столь стыдно за своё недостойное поведение, может, она даже сможет пожелать ему хорошего дня, и смотреть, как он тренируется с Роббом у оружейных. Пусть так, может, так даже и лучше. — Войдешь? — звучит, как нахальный вопрос, будто вызов, который не стоит принимать, ни в коем случае, так не поступают благородные девицы. Но Джейни всего лишь дочь стюарта, всегда ею была, и толку с того, что говорит септа Мордейн? Она стара и помнит давние нравы, сейчас же всё по другому, всё иначе. Мир меняется, предрассудки уходят прочь. Она шагает внутрь его комнат, бесстрашно и отверженно, сжимая в руках ту же перчатку, словно единственную нить, которая способна вывести её из этих длинных коридоров и галерей, лишь это способно довести её домой, в маленькую комнатушку недалеко от кухни. Туда, где мать нежно погладит по волосам и поцелует в макушку, туда где ободряюще улыбнется отец и сестры с веселым хохотом примутся за свою глупую болтовню. Вернись назад, Джейни — набатом режет по ушам, но притворяться глухой оказывается так просто, держать спину ровно, как учила леди Кейтилин ещё легче, вот только выдавить из себя слово кажется невозможным, поэтому она лишь улыбается делая очередной шаг. Его покои освещены лунным светом, свечи не зажжены, лишь единственный огонек опасливо пытается бороться с тьмой и упрямо трепещет освещая жалкий уголок комнаты. Джейни тоже борется, со страхом и сама с собой, ей кажется, что завтра она непременно пожалеет о содеянном, завтра, когда он осмеет её на весь Винтерфелл. Временами её рыцарь бывает груб и жесток, совсем не по рыцарски груб, но Джейни забывает это, когда на очередном пиру он опять приглашает её к танцу, разумеется, после леди Кейтилин и Сансы, после дюжины хорошеньких девиц, но всё же приглашает. И мечты Джейни кажутся ей явью, она теряется в них, путается и верит. Свято верит в любовь о которой временами поет Санса. В его покоях пахнет вином, элем, и запахом въевшимся в перчатку. Джейни дышит здесь и не может надышаться, она улыбается, невесть чему и невесть кому, чувствует его шаткие шаги сзади и осторожно оборачивается к нему лицом. — Ты пришла принести перчатку? — ухмылка на его лице слегка неприятная, но кажется красивой, она подходит к нему ближе, рассматривает его с детским любопытством глядя прямо в глаза — да? Тогда положи её на стол и уйди к иным, в седьмую преисподнюю или ещё дальше. Она чувствует, как улыбка спадает с лица разбиваясь на тысячу осколков, эти осколки режут её, больно-больно, и она чувствует как глаза жжет и щиплет. — Я… — ей не хватает слов, совсем не хватает, в горле ком, тугой, горький — я хотела попрощаться, с тобой попрощаться, мы уедем в Королевскую Гавань послезавтра, с рассветом, и… Я буду скучать за тобой, очень скучать. Ей хочется проклясть себя за это, но она говорит, продолжает говорить со слезами на глазах. Говорит много, давясь всхлипами и стараясь унять дрожь. А он лишь смотрит, смотрит бесстрастно, и молчит, и только желваки напряженно ходят по острым скулам. После говорит уже он, говорит обидные и дурные вещи, от которых ей перехватывает дух, и ногти вновь больно впиваются в кожу ладоней. — Кто ты такая, Джейни Пуль? Ты всё стараешься быть похожей на Сансу, безсовестно повторяешь каждое слово, каждый жест, ты всего лишь её копия, хорошенькая, но неудачная.Ты не настоящая, неживая, до верху наполненая заучеными словами и движениями.Но ты не Санса, не Санса Старк, — Её добрый рыцарь осушает флягу до дна, подходит к ней ближе, осторожно приподнимает подбородок и смотрит в глаза, прямо в глаза — Ты ей и в подметки не годишься.Будь собой, Джейни Пуль, будь собой и не мечтай, мечтать вообще глупое дело. Перчатка выскальзывает из ладони, беззвучно падает на пол, Джейни бы бросилась за ней, вот только обида давит, словно удавка.

***

У Джейни больше не дрожат руки, они окаменели, превратились в тощие, безжизненные прутья пригодные лишь на то чтобы обнимать себя страшными ночами. Так ей теплее, так ей лучше и легче. На щеках больше не появляется румянец, они ввалились внутрь обнажая скулы, острые, бледные и выпирающие. Без румянца ей, Джейни, ещё некрасивее чем с ним. А ещё она боится ночи, боится ночи и человеческих голосов, но ещё больше боится прикосновений, тех грубых, жестких и безжалостных прикосновений лорда мужа. Она сжимается клубком, втягивает голову в плечи, и шепчет вкрадчиво да настойчиво, шепчет чужое имя, которое теперь должно вьестся под кожу вытесняя всё, что осталось от той прежней, глупой Джейни Пуль. Теперь она и вправду неживая. Она больше не была собой. Она никогда не была собой, всегда пряталась за заученными фразами и движениями. Да и тот, кого она когда-то светло любила, тоже не был собой, да и не походил на того гордого юнца с ясным взором. Он тоже потерял себя, они оба себя потеряли. За окном летел снег.Кружили белоснежные хлопья в замысловатом, изящном танце, в тех хлопьях Арья Болтон видела девчушку в голубом платьице и того, кто раньше звался Теоном Грейджоем.