Твои детали в моих словах.

-А кто из них окажется на моём месте завтра? - почти рык Накахары заставит Дазая отступить.- Ода, которого ты воспевал и обожествляешь, мать его, до сих пор. "Он был свободен и честен", только вот он подох, оставив тебя с дырою в сердце, - Чуя будет цитировать саркастически, свежими ранами на тонкой и бледной от анемии коже станут его слова. - Дальше это гребанная русская крыса. Что ж, хорошо, ты наслаждаешься первыми встречными и старыми друзьями, тогда зачем тебе сдался рыжий плешивый пёс?! - Он дрожащими пальцами схватится за ремешок на шее, окропив по-неосторожности кровью бляшку, сбросит этот дрянной ошейник ему под ноги, не пожелав сдерживать желание ещё и сплюнуть смачно поверх на грязный истоптанный пол. Дазай опустит протянутые руки, перемотанные бинтами, в искривленной физиономии, казалось, ничего кроме пьянящего гнева, прикрывающего литры тоски. Вечным ночным кошмаром - "я не должен был дать ему уйти" Когда-то он нежно обматывал его запястья и целовал руки, пытаясь избавить от щекотки, вызванной трением и выпадающим ворсом марли. Когда-то он ухмылялся и, пригубив вино, обещал дождаться. -Чуя, не зли меня просто так, - впрочем, не покажет боли от этого контраста между его воспоминаниями и тем, что происходит сейчас, только ярость сверкнёт в лазурно-голубых глазах. -Пошёл, блядь, вон. Я ненавижу себя за то, что надеялся, что ты не сдох, - и зрачки коньячного оттенка, кристально чистые, покроет тонкая влажная муть. Дазай вроде и не курильщик, но сейчас, взмахнув подолом пальто и уверенно зашагав прочь, не способен вздохнуть, только ладонь держит у лица, скрывая широко распахнутые глаза, остекленевшие мёртвой гладью горного озера, сквозь пелену которых прорывается мутная одинокая слеза. *** «Привет, Чуууууя. Твоё имя тянуть - как горчащий терпкостью коньяк, янтарными бликами отражающийся в лакированном дереве бара, так напоминавший мне твои чуть влажные в истоме глаза, орехово-кофейные, с рассыпанными бликами чужих ночных жизней в твоих зрачках. Прежде чем ты назовёшь меня мразью, посмею попросить уважения, и - дочитать до конца. Прости мой занудный фарс, легкомысленный агнец, но хотя бы сейчас я разбавлю свой вечный хохот речи лёгкой ноткой серьёзности. Считай, что я вписываю в эти строки привычное выражение моего лица, которое ты так ненавидел, упираясь щекой мне в пах (ох, прости, я же хотел быть так вежливо-благопристойным), даря сладкие минуты одним лишь своим дыханием. Эти редкие моменты близости мы начали ценить, когда окончательно разошлись, не так ли? Что ж, это была глупая затея. О какой серьёзности речь, если мы никогда не были способны сдерживать детское проявление чувств. В любом случае, напиши я здесь хоть полнейший бред, ты прочтёшь. Кинешься разбивать строки взглядом, подобным тому, что ты бросал перед выпадом всем тем напыщенным идиотам, что смели так наивно поднять на меня руку. Ведь только ты имеешь право причинять мне боль. Ведь только тебе я позволял снова и снова её причинять. Как бы я не пытался от неё избавиться, ту, что причинял ты, я до сих пор храню в своём сердце как самый ценный твой подарок. Ты задолжал мне даму,  mon chérie~, но не зря же я  bâtard lubrique~, (как ты любил меня называть) мне хватит и того небольшого перфоманса в нашем любимом и не раз облюбленном подземелье, которое согревает меня, стоит лишь мне прикрыть глаза. Прости мой эгоизм и вечную самодеятельность, но, я думаю, это равноценная сделка - я лишил тебя свободной жизни, так ласково закрепив этот кусок ремня на твоей тонкой бледной шее с россыпью мелких веснушек, ты - оставил меня без права на выполнение мечты всей моей жизни. Что ж, в какой-то мере мы лишили друг друга свободы, хотя, вероятно, тебе будет казаться, что я всё же выиграл чуть больше - ты обычное оружие Мори, а я всё так же одинок и не способен даже умереть рядом с тем, кем так дорожу. Уж прости мне, но я не хочу чтобы ты в порыве чувств от моего признания осквернил мою могилу, так что я оставлю здесь это обещание, но так ничего и не произнёсу. Vous. Pour toujours. Ma. Chien. ~ Уж будь так добр больше не баловаться Порчей. Чувствую себя канцлером на распиле бюджета, только вместо денег твоё будущее, уж прости. Избавь себя от возможности со мной увидиться так скоро с другой стороны. Всё же, меня ждёт встреча с Одасаку и с прочими из тех "первых встречных и старых друзей". Буду честен хотя бы в конце. Моем личном, до мерзотности одиноком (без всякого бахвальства и гротеска, mon cher ami~), конце. Стоя на парапете человеческого самоанализа и уже предвкушая свой очередной побег от тебя, зная, что в этот раз ты не способен будешь до меня так просто дотянуться, желая выбить всё дерьмо и дурь, я уже представляю, как ты сломишь эту кроваво-красную печать, прикоснувшись к ней губами, будто зная, что нечто подобное сделал я (извини за лирическое отступление, но это так смешно: мы же оба знали об этой нашей дурной привычке), - веришь, нет, но, оказывается, на этом гребанном острове, столкнувшем наши жизни, отыскать кроваво-красный воск с винной отдушиной пиздец как тяжело - я люблю тебя, ты был единственным, Чуя, с кем мне было действительно хорошо. Знаешь, сейчас, в этой пьяной путанице моих последних мыслей, которым суждено быть записанными, хоть и под грязно-белой пеленой пепла, опадающего на эту чертовски дорогую бумагу, я скажу малую долю той правды, что разрывает мне череп (и я рад, что всё это скоро закончится, потому что я всей душой хочу распластать твой труп по соседству и задыхаться с ним в обнимку, пытаясь обогнать боль, - да, я знаю, что пока все мои попытки доказали лишь то, что я невероятно хватающийся за жизнь по сравнению с ней, - и смеяться сквозь комья земли в лёгких), они никогда не были в моей постели. Я не знал их тел, каждой родинки и веснушек нежного оттенка, окаймляющего мягкими волосами твоё светлое лицо с лёгким золотом солнечных отпечатков, испепеляющих меня при каждой нашей встрече ураганами ненависти, которую я больше всего в тебе любил. Я мог прочитать их одним взглядом, я полз за ними, истекая кровью, желая понять их душу, потому что твоя - надеюсь, ты усладишь меня своей ненавистью, mon amour, горящей тем самым пламенем янтаря в твоих глазах - была слишком ясна мне. Я знал, сколько для тебя значу и обожал покушаться на стабильность твоего приговора моей скромной персоне. Ох, если бы ты мог понять мою бесконечную душу, Чуя. Но, к счастью, ты совершенно не знаешь французского и никогда не стремился меня понять. Потому что это стало бы оправданием и актом всепрощения, а его, я думаю, ты приберег на потом. Извини. Я лишил нас и этого твоего перфоманса. Или ты бы позволил превратить нам всё это в куда более глубокий хеппенинг? Любовь - это нечто из разряда "вопреки", не так ли? Что ж,  ты был способен принимать меня, несмотря на все шпильки в твою сторону, на мой приказной тон и твою полную зависимость от моей способности, но отказался по причине своих домыслов. Прости мой обвинительный подтекст, я лишь констатирую факты, лишь прописываю очередной пунктик между двумя датами в свой неофициальный некролог. Сможешь ли ты по причине этих домыслов забыть меня завтра же? Или будешь помнить вопреки здравому смыслу и чужим убеждениям, ммм? Я люблю тебя, Накахара Чуя, и я перечеркну это ещё сотню раз на обороте, надеюсь, что стану тебе более отвратителен и забудусь как страшный сон после первого же опорожнения желудка. Я хотел бы освободить тебя своей смертью, но, похоже, навсегда приручил. Должен сказать, что боль, причиненная тобой, была самой сладкой. Знаешь, в какой-то мере, она дополняет мою бессмысленную одинокую жизнь и такую же смерть, которая окажется замечена кем-нибудь из прохожих, которые лишь недовольно цокнут языком при виде лужи крови на асфальте; в которую никто не поверит даже стоя у моей могилы. Считай это моим личным подарком, ведь когда умирает последняя надежда  (а в этих строчках её пафосный убийца), куда проще смотреть в завтрашний день. À toi pour toujours, je t'aime passionnément~, Осаму Дазай» Он как в гуще ила, в грязной мути, которой при неверном свете фонарей покрывались эти вечно лгущие глаза - разбитое стекло с отражением безоблачного неба. Чуя вновь прикоснется губами к уже надломленной печати, - как и, говоря по правде, сердце его, - дрожащими руками нежно припрячет в углу небольшой комнаты в этом огромном чёртовом доме, покрывшимся траурной тишиной, которую прорывал смех - его звонкий смех - фантомом боли и надоедливым звоном стоящий в ушах - к ремешку ошейника, что в эту секунду достав, не снимет больше. Слишком громкое слово это до чёртиков всем приевшееся, звучащее эпиграфом к каждому обещанию - его jamais, наше с ним никогда. Что ж, Дазай, ты так ничего мне и не сказал. Ты бы подметил, что я вновь бросаюсь слишком громкими фразами, но лучше бы ты забрал своё чёртово обещание и вместе с тобой ушли все цвета. Я не могу больше смотреть на море, не вспоминая твои глаза.