Я построю - тебя

– А хочешь, Даниил, я построю что-нибудь для тебя? Данковский, готовый к очередному витку перепалки, длившейся вот уже второй час (и второй месяц), устало оторвал глаза от длинного медицинского трактата, изучать который в присутствии громкого Стаматина не было никакой возможности. – Что-нибудь фаллической формы, с мемориальной табличкой «Данковскому, с любовью»? – Как банально, Данковский, – Андрей губы покривил и еще головой покачал, как бы говоря «Чего еще от тебя ждать, приземленный ты человек». Проигнорировав возмущенные мычание, он перевернул слегка пожелтевший листок со скучнейшими изысканиями на латыни, быстро набросал на нем что-то и подтолкнул обратно к Бакалавру. Глазам Даниила предстало изображение строения, состоявшего исключительно из волнообразных, причудливо, но удивительно гармонично изогнутых линий. Одни его части стремились к небу крутыми пиками, другие – припадали к земле, плавно с ней сливаясь. Рядом Стаматин изобразил, очевидно, для масштабирования, крохотного человечка – судя по плащу и волосам – самого Данковского. – Я уже все придумал. Это будет – как волны, как горки в наших отношениях. Издали посмотришь – привлекает, манит тебя. На пороге остановишься, заходить не захочешь. А зайдешь – понравится. Пройдёшь дальше – стен не будет, но ты почувствуешь, как перешел в следующее пространство – здесь разозлишься, тут от нежности растаешь, дальше убить меня захочешь, вот здесь, здесь и еще в паре мест – отдаться будешь готов без раздумий, а как до центра дойдешь, до самого сердца – уходить уже вовсе не захочется. Даниил так и застыл, глядя на это чудо и не в силах ответить как обычно – легко, с насмешкой. Делись куда-то все колкости разом. Руки у него стали вдруг очень горячие, и на сердце тоже – горячо. – Мне никто не говорил раньше такого. И тем более – не строил, – Даниил хрустит суставами нервно. – Я... очень тронут. Андрей кивает, довольный реакцией и легким румянцем, тронувшим тонкие скулы: – Я в свои творения всего себя вкладываю. Что чувствую – то и строю. А это будет – что ты чувствуешь. Как думаешь, удастся мне? – он берет руки Даниила в свои, в глаза заглядывает. – Замечаешь же, как Омут душу твою в струну вытягивает? Я тоже такое строить могу. Даниил глядит очень тепло, смущенно и счастливо, так что морщинки на лбу разглаживаются и взгляд светлеет. Когда в своей жизни он смотрел так на кого-то, когда слов в ответ не находил? – Я не ожидал. Что ты скажешь такое. Это... боже! – подается вперед, целует в губы крепко, поцелуем хочет передать то, на что слов не хватает. Андрей отвечает медленно, не напористо, отрывается с глазами блестящими. – Только представь – идешь, и на каждом шагу дух перехватывает, кровь в голову ударяет, шумит, ноги ватные, а потом вдруг – такая легкость, что почти от земли отрываешься, обо всем забываешь. Дальше идти не можешь, хочется воротиться, да только тянет, тянет дальше, и ты все равно идешь. Идешь - и что ждет тебя дальше – не знаешь, и от этого сердце так сладко щемит. Данковский головой качает, выстанывает в губы: – Откуда... откуда ты знаешь? Хватается за плечи – ноги ватные, будто он уже там – внутри, и задыхается от воздуха, простора и совершенства форм, и душу не нужно вытягивать вверх искусственно – сама воспаряет. Синдром Стендаля. «У меня забилось сердце, мне показалось, что иссяк источник жизни, я шёл, боясь рухнуть на землю… Я видел шедевры искусства, порожденные энергией страсти, после чего все стало бессмысленным, маленьким, ограниченным, так, когда ветер страстей перестает надувать паруса, которые толкают вперед человеческую душу, тогда она становится лишённой страстей, а значит, пороков и добродетелей...» Даниил прикрывает глаза и целует, жадно и мягко, перемешивая дыхание и не в силах оторваться. Андрей прижимает его к себе, поддерживает, опору дает. – Я вижу, когда закрываю глаза. Смотрю на тебя, а после – под веками – вижу чертеж, и он идеален, и я уже знаю, что надо делать, чтобы все получилось, как я хочу. Стаматин прикрывает глаза, улыбается, неужто видит и впрямь? – После Башни – я не знал, куда двигаться дальше, какую брать высоту, и погряз в страстях – низких, не способных толкнуть на сотворение чуда. Но потом пришел ты. Что в тебе особенного? Я не знаю, – он с торжественной, несвойственной ему нежностью берет лицо Данковского в ладони. – Но чувствую – всего тебя, не нужно спрашивать – откуда я узнал, ты сам показал мне – всё. Даниил сражен окончательно и чувствует себя уже не холодным камнем – податливой глиной в умелых руках. Такое с ним впервые. Сколько себя помнит – он всегда был один, даже когда боролся со смертью. И всегда его тянуло – к Андрею. В Столице, и прочь, по железнодорожным путям – в этот всеми забытый Город. Не все, значит, можно объяснить разумом... – Андрей. Я... – он накрывает чужие ладони своими. Очень тёплыми и беззащитными без перчаток. – Я люблю тебя. Стаматин в ответ улыбается мягко: – Я знаю. Там будет один – только один крохотный пятачок пространства – ни шага в сторону, а по высоте – как раз тебе на цыпочки встать и голову задрать. И там ты будешь любить меня. Всегда. Пока не рухнет мое творение... Даниил вцепляется ослабевшими пальцами в отвороты рубахи и низко склоняет голову, утыкаясь лбом в обнаженную грудь. Его потряхивает. Плечи ссутуливаются. С ресниц срывается крупная капля. Одна. Вторая. Голос тихий и прерывистый: – Мне хватит. Хватит.