Apfelwein

Ты думал, что тысяча акров — это много? Ты думал, что земля это много? Ты так долго читал по складам, чтобы научиться читать? Ты лелеял гордые замыслы доискаться до смысла поэм? Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм, Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас!)… У. Уитмен «Песня о себе»

- Не осерчайте, господин доктор, да подсобите! - Да кто я вам, денщик – коровам хвосты крутить?! - Почему ж коровам? – невысокий мужичок средних лет удивленно и доверчиво почесывает лысеющую башку. – Как же коровам-то, когда то лошадь, господин доктор. Лошадка-то… - Да хоть Буцефал, идите прочь и не тратьте моё время! - Дак лошадка-то пропадет… - Доброго дня, Господин доктор! – пастор Мин Юнги без стука заходит в светлую комнату, в которой Чон Хосок вел приёмные часы. - Занято, в очередь! – машинально прикрикивает медик, раздраженно оборачиваясь на дверь, но тут же осекается, завидев старого друга. – А, это вы, добрый день. - Святой отец! - мужик поспешно кланяется пастору. - Храни Вас Господь. – отвечает приветственным кивком Мин Юнги. – К чему эти крики на весь коридор, друг мой? - Небольшое недоразумение… - Чон устало утирает испарину со лба. Видно, что он порядком измучен работой и долгим бессмысленным спором с недалеким мужиком. – Господин, видите ли, не желает понять, что коли на двери написано «Доктор», то это не ветеринар, не денщик и не конюх, и что скотом и его болячками он не занимается за отсутствием специалитета… - Дак на что специялитет… - гундосит мужик. – Что скотина, что человек, дак там то ж сердце, брюхо, печенка дак… Она совсем худа стала, черт кишки как скрутил, да и работать не могёт, встать не могёт, всё лежит что мертвая. Коль подохнет – так пиши пропало, и нас поминай как звали, а у меня жена да четверо детей, а мы без лошадки не могём, пропадем дак… Пастор внимательно следит за лицом врача. Кажется, какая-то давняя мысль, какой-то осколочек памяти точно кольнул медика изнутри. Он молча подходит к шкафу и достает выездной саквояж. - Куда ехать? – ворчит он себе под нос, угрюмо собирая сумку, уставившись на руки. Мужик, кажется, потерял дар речи от радости. Он шумно выдыхает и тараторит, запинаясь и топчась на месте в нерешительности: - Да совсем недалеко, господин, в деревне за рекой, полверсты отсюда! Спасибо вам, господин доктор, храни вас Господь Иисус Христос да Святая дева Мария… На лице пастора появляется беззлобная довольная ухмылка. Поймав на себе этот взгляд, врач фыркает и с пущей серьезностью надевает плащ. - А всё-таки вы сердечный человек… - едва слышно, с той же улыбкой произносит пастор на ухо медику, приблизившись. - Знайте своё дело, святой отец. – бормочет Чон, похлопывая себя по карманам. – Вы что-то хотели, раз явились сюда, в это вавилонское столпотворение? - Ах, да! Твой племянник сегодня приходил ко мне! - Чонгук? – хмурится медик. – С чего бы это? - Да вот просил нанять его на работу, а то он с тобой, видите ли, даром штаны просиживает за учебниками, а пользы никакой… Прикажете нанять, господин медик? - Ещё чего! Гони этого лентяя взашей! – Хосок хватает саквояж и глядит на часы. – Совсем со скуки дурью мается. То девиц пугает своими идиотскими выходками, то раздобудет дрянной табак и надымит в гостиной, то на дерево залезет и кричит черт знает что… Позавчера вон псину какую-то вшивую притащил, шпица дворового, отмыл, отчистил, говорит, мол, будет жить с нами! Ну ничего, с осени отправится в училище, там из него эту дурь быстренько выбьют… Попридержи дежурство без меня! – кричит он сидящему в соседней комнате помощнику-фельдшеру и уходит прочь, сопровождаемый еле поспевающим за ним мужиком. Чонгук стоит прямо напротив двери в чужую квартиру. На лестничной клетке тишина. Он прокашливается, поправляет кепарик, убирает выбившуюся прядь жестких волос и спешно отряхивает пиджак от пыли. Глубоко вздыхает и поворачивает ручку дверного звонка. Дребезжащая трель раздается где-то внутри, эхом прокатывается по лабиринту лестниц и тонет в тишине. Ни звука. Постояв еще немного, он опять поворачивает ручку. Вновь механический лязг звонка - и вновь без ответа. Где-то там, во дворе, на цветущей вишне беспечно щебечут птицы, в тёплом воздухе золотистыми облаками клубится пыль, заливисто лает на проезжающий экипаж дворняжка, а кто-то усердно точит инструменты, так что даже в подъезде слышен монотонный железный скрежет. Глубоко вздохнув и подернув плечом, Чонгук уходит прочь. Он вприпрыжку спускается вниз, насвистывая себе под нос, и подошвы его бойко отбивают ритм по протертым ступеням. Выйдя наружу из прохладного подъезда, паренек щурится от теплого солнца, ударившего в глаза. Он уже собирается уйти из маленького пыльного дворика, как вдруг слышит голос: - Ты кого искал-то? Чонгук резко оборачивается. Голос идёт откуда-то сверху. Чонгук запрокидывает голову и упирается взглядом в кудрявую, сияющую белизной вишню. Он прищуривается. Кружевные, цветущие ветви тянутся прямо к окнам. Одно из них открыто нараспашку - окно той самой квартиры на втором этаже, в которую он безуспешно пытался попасть. Окно съемной квартиры Кимов. На подоконнике сидит черноволосый подросток - тот самый мальчишка, которого лечит дядя… Тэхён? Теплое майское солнце просачивается сквозь ажурную крону и ложится причудливыми пятнами, выхватывая из тени черные кудри, впалые щеки, бледную грудь в вырезе белоснежной рубашки и сияющий альбомный лист. В тонкой руке его - черный грифель. - Ты кого искал? - повторяет свой вопрос мальчик. Тон его спокойный и ровный, незаинтересованный. - А господин Ким сейчас не дома? – совершенно беззаботно интересуется Чонгук. Подросток насмешливо фыркает, и тонкие губы его искажаются в ухмылке. - Вот же дурак! Чонгук быстро-быстро хлопает глазами, и недоумение его постепенно сменяется раздражением и даже злостью. Мало того, что этот мальчишка не удосужился открыть ему дверь, будучи дома, так еще и издевается, смеет называть его, Чонгука, дураком. - Это ещё почему я дурак?! – вдруг взрывается юный Чон. Уж чего-чего, а оскорблений в свой адрес он не терпел. - А ты что, правда подумал, что он живёт тут? Вот простота деревенская! – ухмыляется Тэхён. – Зачем он тебе, крестьянин? - Не твоё дело! И я вовсе не крестьянин! - А то кто же? – всё так же спокойно язвит Тэхён, перелистывая страницу альбома. Кажется, ему доставляет удовольствие следить за тем, как злится паренек во дворе. Чонгук это видит, ясно видит, и оттого еще обиднее, еще досаднее, еще гаже на душе. - Слушай, ты! – бросает вверх Чонгук, расправив плечи. – Меня зовут Чон Чонгук, мой отец – шахтёр, а никакой не крестьянин, тупая ты башка! И пришёл я к господину Киму, потому что ищу работу, потому что мне нужны деньги, а господам вроде него - посыльный или какой-нибудь другой работник!... - Зачем тебе, коли ты с дядей-врачом живёшь? – Тэхён поднимает бровь, не отрывая взгляда от своего альбома. Грифель быстро-быстро скользит по бумаге. - Я тебя помню, можешь не сомневаться. - Потому что я не собираюсь, как хочет дядя, тратить своё время на учебники и прочую муру, когда есть дела поважнее! Он должен был помочь мне найти работу, он отцу обещал, а в итоге засадил за какую-то дрянь. Раз он мне не помогает – я помогу себе сам, как взрослый человек! - И сколько тебе, взрослый человек? - Пятнадцать, чтоб ты знал! Тэхён заливисто хохочет в ответ. Хохочет так искренне, что даже гадко. Чонгука это злит, злит, злит... - А ты прав, брату не помешает шут! И ты, мне кажется, вполне подойдёшь на эту роль! - Ах, ты… - Иди отсюда. – неожиданно сухо говорит Тэхён. Голос его вновь становится ровным, спокойным, металлическим. – Иди отсюда, не буди мать своими криками, не позорь себя и своего почтенного дядю. И хватит меня отвлекать! Фыркнув, он вновь отворачивается и, как ни в чём не бывало, продолжает увлеченно работать. От этого надменного спокойствия внутри у Чонгука что-то взрывается. - Ну уж нет! Иди сюда, и давай разберемся, как мужчина с мужчиной! Или ты трусишь, как баба? Покосившись на пышущего от гнева и закатывающего рукава Чона, подросток усмехается, не отрываясь от рисунка. - Благодарю, не хочу марать честь и ввязываться в драку с чернью. Последние винтики, что сдерживали рвущийся наружу пар, лопаются. Хватая ртом воздух, заикаясь от гнева, Чонгук пробует на язык это оскорбление. Чернь. Какое странное, какое подлое слово. И как низко звучит оно из уст того, чьи руки не знали тяжелой работы, чья спина не сгибалась под тяжестью труда, чья жизнь не висела на волоске от гибели при обвале. Чернь. Что такое чернь? Это значит «черный»? Тогда, если так посудить, они в впрямь чернь. Черное от угля тело отца, днями не видавшего солнечного света и оттого почерневшего с ног до головы. Черное, замазанное сажей лицо матери, не отходящей от печи. Черный чернозем под ногтями у тетки, вечно горбатящейся в поле. Черные, измазанные чернилами от бесконечной зубрежки его собственные руки. «Чернь» значит «черный». Почему тогда это плохо, быть «чернью»? Почему из уст господ это слово звучит так гадко, так, точно это что-то плохое, точно в этом самый большой грех? Как же противно от этого, как же мерзко, как же это злит его, злит, злит... Схватить бы этого противного мальчишку за шкирку, за эту его самую чистоплюйскую рубашечку, отколошматить бы его хорошенько, прямо по его изнеженному недовольному личику, как щенка оттаскать, так, чтобы надолго запомнил… Тэхён и глазом моргнуть не успевает, как видит Чонгука, решительно взбирающегося вверх по вишне. Он тотчас слезает с подоконника и отступает от окна. - Ты что, сумасшедший?! Дикарь! Спускайся вниз! - Я сейчас покажу тебе, кто тут дикарь! – рычит Чон. – Сейчас-сейчас! Он ловко цепляется за ветки, рывками поднимается вверх, приближаясь всё ближе и ближе к окну. Ничего-ничего, таким полезно, коли их хорошенько проучить, авось перестанут задирать нос и считать подобных Чону за конский навоз. Чонгук таких прекрасно знает, как и то, что всё это – вопрос хорошей взбучки. - Глупый мальчишка, а ну слезай обратно! Грязный нищий! - Сейчас-сейчас, ваша светлость, только проучу тебя, как следует! Тумаков двадцать, а может, тридцать! Он лезет всё выше, ловко перебирая ногами, подтягивая себя на руках, точно зверек. Один рывок – и Чонгук в оконном проеме. Белоснежный альбом падает на пол. Глупый мальчишка, дикарь, грязный нищий стоит прямо на чистом подоконнике в своих пыльных ботинках. Стоит и посмеивается, уперев руки в бока. Каждый мускул, каждая жила в его ловком мальчишеском теле напряжена, словно перед прыжком, улыбка обнажает ряд белоснежных крепких зубов, а черные глаза его, точно раскаленные угли, искрятся чем-то странным. Кажется, еще секунда – и взорвется, точно бочка с порохом, и поднимет всё в воздух. Тэхен оседает на кровать. - Что такое, ты боишься черни? Ты же дворянин, чего тебе бояться! – ухмыляется мальчишка, цокая языком. Он небрежно тормошит челку и шагает вниз, в комнату. Кидает взгляд прямо на Тэхёна, смотрит глаза в глаза. Смотрит и вдруг цепенеет. Дворянский сын бледный, как полотно. Взгляд у него растерянный, напуганный, нет в нем и тени прежней наглости и презрения. Смотрит на Чонгука во все глаза и лихорадочно ловит ртом воздух. Вдруг, он весь точно сжимается, хватается за грудь и начинает задыхаться от сильнейшего кашля. Обнимает себя за плечи, скрючивается, содрогаясь всем телом, чуть ли не калачиком сворачивается, и вдруг становится таким маленьким, жалким, почти прозрачным. Таким, каким был в тот день, когда Чонгук впервые пришёл сюда с дядей и увидел его, худого, бледного, в белой одежде на белых простынях. Чонгук не знает, что сказать. - Ты чего… Эй… На секунду Тэхен поднимает глаза на Чонгука, и сына шахтера пробирает дрожь. У семнадцатилетнего подростка глаза холодные и пустые, черные-черные, точно у мертвеца. - Воды… - хрипит он, задыхаясь. Плечи его содрогаются, и он обнимает себя сильно-сильно, так, как будто это может унять приступ. – Пожалуйста, воды… Чонгук бросается к кувшину на прикроватном столике, наливает воды в стакан и спешно подносит его к губам юноши, присаживаясь рядом. Тэхен пьёт медленно, зажмурившись, и кадык на белом горле его дергается при каждом глотке. Допив воду, он утирает губы тыльной стороной ладони и глубоко выдыхает. - С тобой… всё хорошо? – тихонько спрашивает Чонгук. - Всё в порядке, так бывает. Так бывает иногда… -Я думал, что раз дядя тебя лечит, ты скоро поправишься… Не ответив, Тэхен медленно встает с кровати и идёт к окну. Рукой он все еще держится за грудь, потирая кожу в открытом вороте. Чонгук в нерешительности остается сидеть на кровати. Всё разворачивается явно не так, как он планировал. Пожалуй, лучше уйти по-хорошему… - Зачем тебе деньги, если ты с дядей-врачом живешь? Зачем тебе Намджун? – вдруг спрашивает подросток. - Я… хотел заработать и отправить деньги семье, домой. – почесав переносицу, честно отвечает Чонгук, не ожидавший такого вопроса. Праведный гнев его куда-то испарился, сменившись тихой неловкостью. -И что, большая у тебя семья? – Такая большая, что и по пальцам не пересчитать! А уж если вспоминать тех, кто живет в не в нашей округе… - Неужто ты всех их знаешь? – недоумевает Тэхён, поднимая свой альбом с пола. - Ну, я то с трудом, а вот батя с матушкой точно вместе всех припомнят! – постепенно к Чонгуку возвращается былая его непосредственность. - Они ж так про дядюшку и вспомнили. Я уже совсем взрослый, мне работать надо, да вот отец упрямился, не хотел, чтобы я, как он, в шахтеры пошел, чуть не подрались в тот вечер… Короче, решили меня сюда послать, вроде как на заработок, под покровительство дяди… А твоя семья, небось, тоже большая? Дворяне, как никак! – Моя семья совсем маленькая: я, моя мать и мой брат, Царствие ему Небесное. - А господин Ким? - Ну какая же он семья… Он так, родственник. Чонгук быстро моргает, недоумевая. Возможно, дворянские причуды – это нечто, не подвластное его пониманию. Всё же он чувствует себя неловко, сидя на чужой кровати в чужом доме и ведя этот странный диалог с мальчишкой, которого еще недавно хотел хорошенько поколотить. Пожалуй, пора уходить… . – И вообще, разве мальчик твоего возраста не должен ходить в школу, в гимназию, в училище? – интересуется вдруг Тэхен. – Почему ты не работаешь и не учишься, а просто шатаешься без дела? – Боже, вот этого с меня хватит! Сбежал я от одной кабалы в приходской школе, да наткнулся на другую, в лице дядюшки!... Дядя всё гоняет меня по книжкам, хочет, чтобы я с осени отправился в училище, стал как он, каким-нибудь важным человеком… А я не могу, не могу тратить на это сейчас время. Мне деньги нужны… Моей семье деньги нужны. - Но послушай, отучившись и став важным человеком, ты сможешь заработать больше денег для своей семьи. - Пусть учатся те, у кого на это есть время! - Послушай, дружок, да ты, видать, просто учиться не любишь! – посмеивается Тэхен. На губах его вновь появляется та едкая, злобная ухмылка. – Обыкновенный лентяй! Небось, ничего и не помнишь, даже читать не умеешь!... - Я?! Это я-то читать не умею?! - Ну не я же. – улыбается Тэхен, тянется к вишневой ветке, стучащейся прямо в окно, и срывает нежный, розовато-белый цветок. Чонгук чувствует, как по позвоночнику вновь искрами начинает бежать гнев, возмущение подступает к груди. Что это мальчишка себе позволяет… - Слушай, ты! Если я из семьи рабочего, если учился доселе только при нашем приходе, а теперь не собираюсь продолжать, потому что это пустая трата времени, то это не значит, что я настолько глупый, что не в состоянии складывать буквы! Глаза юного Чона горят, точно угли, но уже не вызывают у Тэхёна никакого страха. Ему забавно наблюдать за этим наивным, но очень гордым мальчишкой, пекущимся о своей крестьянской чести похлеще любого дворянина. - Ну, тогда… - в уголках губ Тэхена дрожит хитрая ухмылка. – Тогда докажи. Он подходит к полке, берет с нее первую попавшуюся книжку – крошечный темно-зеленый томик – и протягивает Чонгуку. - Читай вслух. С первой страницы. Чонгук с вызовом смотрит на него снизу вверх, резко хватает томик и открывает его, шумно листая страницы. - Вот и прочитаю! С первой страницы! -Вот и прочитай. – Тэхен вновь встает у окна, скрестив руки на груди и наблюдая, как мальчишка внимательно всматривается в текст, поднося книгу к глазам. – Я жду. - «Я славлю себя, я воспеваю себя… - начинает Чонгук. Мелкие буквы его не слушаются, рассыпаются бисером, но не может, не может же он, Чон Чонгук, опозориться перед этим холеным дворянским мальчишкой. Не может же он дать ему еще один повод для превосходства. Он глубоко вдыхает, набирая побольше воздуха в молодую грудь. - И что я принимаю, то примете и вы… Ибо каждый атом, принадлежащий мне, также принадлежит и вам». Нет, ну это чепуха какая-то! - Читай, читай. – елейно отвечает Тэхен. – И погромче, а то мне плохо слышно! Метнув на дворянского сынка полный гнева и решимости взгляд, Чонгук встряхивает книгу и громко читает дальше. - «Я брожу и призываю мою душу. Я слоняюсь бесцельно, праздный, и наклонясь, рассматриваю былинку летней травы… Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этого воздуха, из этой земли… Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей, тоже рожденных здесь, я, тридцати семи лет от роду, в полном здоровьи, начинаю эту песню, надеясь не кончить до смерти…». И это вы называете стихами? А где рифма?! - Читай, читай! Чонгук закатывает глаза и продолжает с тем же усердием. - «Догматы и школы, отойдите на минуту назад, повремените немного, не бойтесь, мы не забудем вас… Я – гавань для доброго и злого… Я позволяю природе в любую минуту всегда говорить невозбранно с первобытной энергией»… Всё, тут точка… Всё. – громко выдыхает он. На лице его, кажется, даже выступила испарина. - Браво, неплохо! – хлопая в ладоши, восклицает Тэхен. Тон его точно растерял былую язвительность. – Я бы даже сказал, что это было вполне эффектно. - Спасибо… – бурчит себе под нос Чонгук. – И всё-таки… И вот это вы называете стихами? - Это верлибр, глупый мальчишка! – хохочет юноша. – А тебе совсем не понравилось? Мне показалось, что господин Уитмен произведет на тебя впечатление! - Я не говорил, что мне не понравилось! – с вызовом вскидывая глаза, отвечает Чон. – Просто я думал, что стихи… Это что-то странное, совсем тоскливое. Дворянское. А этот парень хотя бы разговаривает по-человечески, хоть и о какой-то ереси… Кто он вообще такой? - Человек, который написал эти стихи, жил в Америке. Он умер несколько лет назад. Он был из семьи фермера, был посыльным, учителем, редактором, укладчиком… - То есть, чернью? – уточняет Чонгук. - Ну… зато, теперь я убедился, что сын шахтера даже с двумя классами приходской школы вполне умеет читать! Чонгук гордо и самодовольно поднимает голову. - Ну, а ты, - спрашивает он, окончательно осмелев, – Вот ты, почему ты не учишься в училище, гимназии, или как её там? Тебе-то уж точно по возрасту полагается учиться! - Я болею. – сухо отвечает Тэхен, смотря за окно. – Я учился, потом заболел сильно, и вот, собственно, я тут. - Но ты же вернешься? Как же ты будешь, дворянин без образования! Срамота! - Не знаю. – игнорируя укол в реплике мальчишки, Тэхён смотрит на пышно цветущее дерево, все еще держа в руках маленький цветочек. – Я думаю, что скоро уйду насовсем... Чонгук быстро-быстро хлопает глазами. Постепенно до него доходит смысл сказанного. - Ты что, совсем дурак?! - Это еще почему? – отвечает Тэхен, внимательно разглядывая розовые лепестки. - Как ты можешь так спокойно говорить о таких вещах?! - Ты просто маленький еще, многого не понимаешь. - Я не намного младше тебя и я знаю, что когда люди говорят такое, то это суеверный бред! - Послушай, Чонгук, сын шахтера… – Тэхен вдруг внимательно смотрит на мальчика. – Я не могу это объяснить тебе, ты не поймёшь. Это не то, что можно вот так объяснить, тем более ребенку… - Я не ребенок, и объяснять ничего не надо! Это бред! Дядя лечит тебя, тратит свои силы, и если ты решил в семнадцать умирать от простуды, то ты полный дурак! Помолчав, Тэхен в последний раз смотрит на крошечный вишневый цветочек, поднося его близко к глазам, и кидает его вниз, на землю. - Послушай, Чонгук… Заканчивается век, я думаю, что с ним закончимся мы. Будет что-то новое, будет новый век, новые люди, только нас там уже не будет. И я думаю… что семья Кимов доживает свои последние годы. Это неплохо и совсем не страшно. Просто то, что когда-то жило, однажды должно умереть, и наше время подходит к концу... Когда-то Кимов было много, слава о нас гремела по все стране. Теперь же нас осталось так мало, что просто смешно. Мы мрём как мухи, от любви к картам, вину и женщинам, не стоившим внимания, от пуль на дуэлях, от сифилиса, и от этой гадкой наследственной болезни сердца, которая унесла и моего брата. Мы бродим по земле, точно зараженный анахронизм, тлеем, рассыпаемся на ходу, и лучше, если мы поскорее исчезнем вовсе, перестав осквернять все вокруг. Мне семнадцать, и я все никак не могу оправиться от простуды, от которой обычный человек давно бы выздоровел. Мне часто снится брат, и я думаю… я думаю, что скоро я отправлюсь к нему. Я – Ким, и это неизбежно, понимаешь. В этом нет ничего страшного, глупый мальчик… В теплом майском воздухе сладко-сладко пахнет цветущей вишней. Где-то там, в синем, высоком небе заливисто поют птицы. Дворняжка истошно лает на прохожих, стучат о землю копыта пущенной шагом, медленно переступающей с ноги на ногу лошади; а под навесом кто-то всё так же усердно точит инструменты, так что лязг стоит на весь двор. Чонгук молчит, во все глаза уставившись на Тэхена. Внутри что-то ворочается, гудит, бурлит, закипает. Тэхен поворачивается, встречаясь с Чонгуком взглядом. У семнадцатилетнего подростка глаза холодные и пустые, черные-черные, точно у мертвеца. - Какой же ты болван! – взрывается Чонгук. – Суеверный болван! И это с тобой я тут сижу и трачу свое время! Я работу ищу, я не могу рассусоливать и тратить время на таких, как ты! Схватив свой кепарик, он резко вскакивает с кровати. Взгляд его падает на крошечный темно-зеленый томик на покрывале. - И вот это… вот это я тоже с собой заберу! Мне нужнее! А ты – глупый мальчишка, тупая башка! Схватив томик подмышку, он в пару шагов оказывается у подоконника. - Стой! Давай я тебе дверь хотя бы открою, по-человечески, что ты как дикарь!… Но Чонгук уже ловко спускается вниз по вишне. Спрыгнув на пыльную землю, он задирает голову вверх, щурясь от солнца. - До свиданья, ваша светлость! Он издевательски отдает честь и уходит прочь, поднимая клубы пыли, в сером пиджаке, смешном кепарике и с темно-зеленым томиком под мышкой. - Где ты сегодня был? – спрашивает доктор Чон у племянника, лежащего на диване с закинутыми на стену ногами, и треплет его по волосам. - Пытался трудоустроиться. – Мальчик фыркает и перелистывает страницу книги, которую держит над головой. – Но в этом мире слишком много дураков и слишком мало тех, кто способен оценить, какой я хороший работник. Хосок улыбается, вздыхает и присматривается к томику в руках у Чонгука. - Откуда у тебя она? – медик забирает темно-зеленый томик у мальчика и внимательно рассматривает обложку. – Что-то я не помню такой у себя в библиотеке… - Друг одолжил. – разглядывая люстру, беспечно отвечает Чонгук. – С возвратом, конечно. Улыбаясь, Хосок возвращает книгу племяннику. - Ну, а ты ему что одолжил? - Тэхен, милый, ты уже принял лекарство? – женщина заходит в комнату, и лицо её преображается от крайнего удивления и даже растерянности. – А это еще кто?! - Это Ентан. – смеясь, отвечает Тэхен, сидя на постели и трепля по холке маленького шпица темной масти. – «Уголёк». - Ну допустим… - мать приближается к постели, наблюдая за самозабвенно гоняющим блох пушистым шаром. – Но что он здесь делает, этот... Ентан? - Как что? Он теперь тут живет!… Кто хороший мальчик? Ты хороший мальчик? – шепчет Тэхен, заглядывая в полные восторга глаза шпица и почесывая его за ушком. - Живёт?... – женщина окончательно теряется, то ли от внезапного появления собаки в доме, то ли от того, что впервые за долгое время её сын чему-то радуется. – А откуда он у тебя? - Друг подарил. - Друг?... Тэхен улыбается и гладит шпица по голове. Ентан в ответ восторженно виляет хвостом, ластится, топчется маленькими лапками по бедрам мальчика, чуть ли не волчком вертится и все глядит, глядит на хозяина своими умными, черными, преданными глазами.