Apfelwein

…Ах, Гамлет, полно хмуриться, как ночь! Взгляни на короля подружелюбней. У. Шекспир «Гамлет, принц Датский» Мне казалось, что я был… Мне казалось, что я имел… но был бы пестрым шутом тот человек, который бы осмелился сказать, что мне казалось! У. Шекспир, «Сон в летнюю ночь»

– Почему она горит в огне? Чонгук сидит неподвижно и всё разглядывает стену перед собой. Спина уже затекла, старый продавленный диван под ним предательски проваливается, но мальчишка продолжает держать голову, не шелохнувшись. Изредка посматривает он на Тэхена, который сидит напротив с альбомом и карандашом. Грифель скользит по бумаге быстро и легко, точно синица в небе, и с каждым движением сквозь изгибы линий все яснее проступает мальчишеское лицо. Тэхен хмурит темные брови, отрывается от листа и пристально вглядывается в чужие черты. Слышно, как копошится под диваном Ентан, фыркает и ищет что-то. В комнате, которую юный Ким невозмутимо называет «гостиной», прохладно и сыро, как в погребе, несмотря на то, что на улице вовсю светит майское солнце. Серые обои с голубеющими, точно вены, цветами то тут, то там вздымаются уродливыми пузырями; бумажный край наверху, у самого потолка отлип от стены и грозится упасть. В серванте за стеклом застыла, неиспользуемая, дивной красоты посуда, и картинки на ней – прямо как акварели в альбоме у Тэхена: птицы, цветы, китайские домики. Кичливые белолобые дворяне в тёмных окошках-рамах расселись по стенам, точно птицы, и во все глаза глядят на Чонгука, не мигая. С противоположной стены уставился на Чона мужчина средних лет: седовласый, сухой на лицо, с бакенбардами и резким рисунком рта, какой-то львиной напряженностью в скулах и тёмными, влажными, почти чёрными глазами. Мужчина одет в парадный мундир, каких уже не носят, и опирается рукой на стол, покрытый красной материей. На столе – открытая книга, подле неё – статуэтка мужчины в римском шлеме и с копьем, а чуть поодаль – узорный щит: два льва на фоне королевской мантии держат увенчанный короной герб – знак земель. У сурового мужчины над головой еще один герб, разделенный на четыре части. В верхнем углу, на золотом фоне красный дракон на птичьих ногах, наискосок от него, внизу – сгорающая в огне птица. Справа от дракона, на пурпуре – золотая гроздь винограда, слева от птицы – плодоносная яблоня. Под щитом золоченая лента:«Sentio ergo sum». – Это птица-феникс. Она сгорает в огне, а затем вновь воскресает из пепла. – А это что за зверюга? – Это василиск. – И зачем они тут? – Как зачем, как символ. – Как что? – Ну… как поэтизм. «Это» значит «то». Не буквально. Чонгук задумчиво кивает, так и не поняв сказанного. – Кто этот человек, удостоенный герба земель на портрете? – Мой прапрапрадед. Когда Бавария стала королевством, он был приближенным к королю Максимилиану. Храбрый воин, умелый законодатель, меценат и любитель изящных искусств… При нём был построен дом, в котором я родился. Весенний ветер лениво тянет по небу легкую пелерину из облаков. Вдруг, скользнув в прореху, выглядывает из-за дымки солнце, и тёплый солнечный луч, как незваный гость, проникает в комнату сквозь узорную крону вишни, золотыми пятнами ложится на стену, течет по спинке дивана и льется на альбомный лист, на плечо Тэхена, на темные кудри и тонкие руки. Юноша немного наклоняет голову набок, и свет, птицей переметнувшись с плеча, лижет теплым своим языком по скуле, золотит длинные ресницы. Кажется, само бледное лицо его теплеет на солнце, и щеки, некогда бескровные, расцветают мягким, точно лепестки вишни, румянцем. Чонгук улыбается и жмурится от яркого света. – Куда пялишься, поверни голову немного вбок. – Да у меня шея совсем уже затекла!.. – Ну тебе сложно, что ли? – А может и сложно! – Ну и иди тогда, что ты тут сидишь! – И пойду! – Иди-иди, дядюшка небось как раз мечтает засадить тебя за учебник арифметики! – Знаешь, а ты уже и не выглядишь таким больным, комнатная герань! Может, ты симулянт? – Ты прав, мне уже гораздо лучше. Твой дядя прописал мне хорошие лекарства. Чонгук вздыхает, поднимается с места и идёт к книжному шкафу. – Эй, ты куда? Я не разрешал тебе вставать! – Всё же хочешь меня рисовать, да? – ухмыляется Чон и открывает стеклянную дверцу. Тэхён глубоко вздыхает и закатывает глаза. – Иди сюда! – Сейчас, только книжку возьму… – отзывается Чон, деловито перебирая томики на полке, – А то я вот-вот со скуки помру. Среди ровных, годами слежавшихся вместе, побуревших со временем изданий, неразлучных, сросшихся друг другом собраний особо привлекает внимание одна книжечка, явно новая, нетронутая, в переплёте цвета индиго, чуть поменьше других. – Что это? Чонгук достает с полки увесистый томик и внимательно его разглядывает. Книжечка еще совсем новая, пахнет типографией и краской, даже листы еще не разрезаны. На чистеньком – ни уголка не погнуто – переплете красуется золотое тиснение в виде каких-то неведомых узорных строений, с цветами и колоннами. – А это что? Из под обложки торчит край какой-то бумажки, разительно отличающейся по качеству. Заинтригованный, Чон открывает форзац. – Погоди!.. – Что это? Банковская расписка? – Чонгук подносит листок ближе к глазам, вчитываясь в мелкий текст. – Расписка, расписка, положи и иди сюда! – Послушай, но здесь… стоит подпись господина Кима. Это же его инициалы? Это… – Чон открывает книгу и вчитывается в заглавие. – Это его книга? Тэхен глубоко вздыхает и закатывает глаза. – Да, это его книга, и что с того. – То есть, его всё-таки опубликовали? – Чонгук оборачивается к Киму с каким-то невероятным воодушевлением в лице. – Сомневаюсь я, однако, что ты так же радовался бы, почитай ты его опусы... – Тэхен беззлобно ухмыляется. – Но да, ты прав, какое-то издательство наконец-то согласилось напечатать его писанину. Пришел на днях весь восторженный, притащил эту книжку и несчастную бумажку, потому что, видите ли, хочет поделиться частью гонорара. Ничего интересного. – Но ведь это замечательно! – Чонгук подхватывает томик подмышку, игнорируя недовольный взгляд хозяина, берет со столика нож для разрезания страниц и возвращается на свое место. – Лишние деньги никогда не помешают! – А я смотрю, ты, рабочий, примешь любые деньги, даже если от них серой несёт? –поинтересовался Тэхён, и на лице его отобразилось ехидное удовольствие от того, как насупился Чонгук, явно задетый. Взгляд дворянина скользнул в окно, на плывущее по небу золотистое облачко, вновь закрывшее солнце, точно вуаль. – Признаться, если бы не мать, необходимость платить за аренду и что-то есть, я бы спалил эту расписку к чертям и лучше умер бы от голода, чем стал принимать его подачки. – Ни черта я в вас, дворянах, не понимаю! Так вам не так, это вам не эдак, брат не брат, а деньги не деньги! Ентан суетится рядом, нюхает руки и скулит, требуя внимания к себе. – Иди сюда, пушистый… Тэхен откладывает альбом, наклоняется и подхватывает щенка на руки. Тот перебирает лапками, радостно повизгивает и тычется холодным носом в щеку. – Ай, щекотно!.. – Тэхен чешет шпица за ушком, и тот блаженно прикрывает глаза, высунув розовый язычок. Чонгук оглаживает указательным пальцем обложку книжечки, проводит кончиком ногтя по золотому тиснению. Хорошее издание, ничего не скажешь. Твердый переплет, плотная белоснежная бумага, крепкий корешок теснит страниц четыреста, не меньше. Таких книг у дяди немного, и все они хранятся за стеклом, в шкафу, никогда не залеживаясь подолгу на столе – это прерогатива физиологических справочников и конспектов. Чонгук открывает форзац, откладывает в сторону расписку и вглядывается в старогерманскую вязь в заглавии. Черт его, конечно, разберет, что написано, зато как красиво… – Я возьму почитать? – Да забирай хоть насовсем, мне она даром не нужна. – откликается Тэхен, полностью поглощенный блестящими, точно бусины, глазами шпица. – Только ты того, расписку не забирай. Чонгук с чувством собственной победы косится на Кима, играющего с собакой. – Вот еще, стану я оставлять такие денюжки в руках у того, кто их не ценит! Я не дурак, Ким Тэхен! – смеется Чонгук, показательно помахав распиской перед глазами у недоумевающего гимназиста. – Ах ты… отдай! – Тэхен отпускает Ентана на пол и тянется вперед, за бумажкой. – Ну отдай, помнешь же! Отдай, дурак! – Ну уж нет! – мальчишка хохочет и поднимает руку выше. – Дурак! Как маленький! - возмущается Ким, пыхтя и отчаянно пытаясь ухватиться за издевательски вьющийся перед его носом листочек. – Отдай, ну! Пытается казаться строгим, а у самого в глазах веселье, и Чонгуку от этого радостно. Он смеется, поднимая бумажку всё выше, и та мотыльком бьется в воздухе, уворачиваясь от рук подростка. – Дай сюда! – Тэхен вновь тянется за бумажкой, вновь промахивается, не сдерживается и сам заливается смехом. А Ентан все носится по полу, тявкает, повизгивает, подпрыгивает как заведенный – то ли злится, то ли сам радуется своей особой, собачьей радостью. *** Доктор Чон заходит в переднюю, устало снимает шляпу и вешает на крючок. Стягивает с плеч легкое весеннее пальто, напяливает его на вешалку и убирает в шкаф. – Фрау Рихтер! – окликает он усталым голосом. – Чонгук! Дом отвечает ему тишиной. Нога об ногу скидывает он штиблеты и плетется в рабочий кабинет через тёмный коридор. Пол под его не обутыми в домашние туфли ногами прохладный и скользкий. В кабинете светло из-за сквозящих сквозь занавески закатных лучей. Доктор Чон заходит внутрь по турецкому ковру, кидает выездной саквояж на кожаный диван и валится в кресло. Господи, как же тошно. Молчат за стеклянной дверцей потрепанные медицинские справочники, молчат ровные ряды скляночек на полках, молчит медная собака-пресс-папье, только смотрит на доктора своими узкими, умными глазами. Лишь тиканье часов на стене раздается по комнате, но и то тонет, глохнет в обивке дивана, ворсе ковра, тесноте шкафов. За окном вечернее солнце румянит кроны деревьев и соседские крыши, быстрые ласточки порхают в линялом безоблачном небе. Шуршит что-то свое жухлый и старый миндаль, скребясь ветками о стекло. Ужасно хочется есть. – Ай, к чёрту! – восклицает Чон, вскакивает с места и направляется в переднюю. Рябь на воде от закатного солнца, скрывшегося уже за холмами – бледная, точно увядающая роза. Небо каждой минутой темнеет, наливаясь свинцом, и синяя мгла, идущая из-за гор, медленно скользит по склонам, бесшумно подступая к городу. Разместившись на скамье у самой воды, доктор Чон вздыхает и утирает испарину со лба. Город за спиной радуется теплому майскому вечеру, зажигает огни да спешит по своим мелким, беспечным делам. Доктор вновь глубоко вздыхает и достает из-за пазухи бутыль белого вина. Не то чтобы он поощрял распитие спиртного в общественных местах, но в ином случае он сам невообразимо нуждался в подобных средствах. Доктор достает из кармана ножик, в два счёта выковыривает пробку и припадает к горлышку. Вино тёплое из-за пребывания под полой плаща, вблизи тела, но от этого не менее прекрасное: цветочное, тонкое, с едва ощутимой сладостью сухофруктов на языке. Цветут по берегам озера сады, и вечерний ветер доносит шлейфом тянущийся, сладкий запах розовеющих яблонь и вишен. Где-то совсем рядом шелестит прибой, шлёпает о водную гладь лист кувшинки, что нечаянно перевернуло ветром; водомерка скользит по поверхности, точно на коньках. Вино на нёбе изящное, лёгкое, точно узорное кружево в дамских перчатках. Доктор Чон видел такие перчатки не раз, но лишь одни руки были столь изящны и прекрасны, чтобы быть достойны этих перчаток. А может, это перчатки были достойны тех прекрасных рук?.. Выглянул из-за гор серебряный диск луны и осветил всё вокруг теплым своим, мягким светом. Забелели сады по берегам, точно снег, замерцала озерная гладь, и как будто еще темнее стала глубина синих вод, ещё гуще - сумрак ночной долины. Город за спиной всё шумит, ослепленный светом фонарей, поглощенный пустячным своим, хлопотным беспокойством, всё шумит и не знает, как поет камыш в эту ночь, как сияют белизной лилии на озере, как чарующе светит луна и как пьяняще свежо зеленое яблоко в букете этого дивного белого вина. – Разрешите присесть? Доктор Чон вздрагивает. Женский голос за спиной молодой и пугающе знакомый, хрипловатый от табака и безумно учтивый. Медик оборачивается, и бутылочное горлышко застывает в сантиметрах от его губ. Мун Бель И, в сером плаще, стоит прямо перед ним, одна рука покоится в кармане, другая – на спинке скамьи. Сумасшествие. – Доктор Чон? Какая приятная встреча! – восклицает она и улыбается, обнажая белоснежные, жемчужные зубы. Да и сама она как жемчужина – блестящая и сияющая. Взгляд ее падает на вино. – Ох, простите, я Вам помешала? – Ни коим образом! – Не зная куда себя деть, доктор поспешно ставит бутылку на землю, двигается и указывает на место подле себя. – Пожалуйста, садитесь. – Благодарю. Поэтесса садится, закинув ногу на ногу, и откидывает волосы назад. Перед глазами точно проносится серебряный водопад. Мунбель достает из кармана подсигар, выуживает одну тонкую сигарету и закуривает. Краем глаза Хосок отмечает, что под легким пальто надет белый мужской костюм. Он делает вид, будто чрезвычайно увлечен рябью на воде, но выходит скверно – что-то внутри колет и жжется, кровь гудит, как после безумной скачки. – Боже, что за ночь!.. – выдыхает он, нацепив самую вальяжную улыбку. По правде говоря, он не был поклонником поздних прогулок и предпочитал в это время уже находиться в своей постели. «Дурак, дурак!..» – А? Действительно, ночь прекрасная… – улыбается в ответ женщина, оглядывая покрытые синей мглой холмы и ночное небо. – Звезды сегодня просто прекрасные, конечно... – как ни в чем не бывало добавляет доктор, чувствуя, как где-то там сосет под ложечкой. – А как пахнут яблони на том берегу! – вдруг участливо отвечает Мунбель, поворачиваясь к нему и невольно спасая незадачливого медика. – Вы чувствуете? – Яблони? Да…точно. Яблони. – Доктор барабанит подушечками пальцев по карманам, не зная, как поддерживать начатый им самим диалог со странной этой, удивительной женщиной. Право, лучше бы дома сидел. – Луна сегодня очень выразительная. – добавляет он, не глядя на собеседницу. – Луна? Еще бы ей не быть выразительной, ведь послезавтра полнолуние! – Полнолуние, да… – мямлит Хосок, совершенно не зная, куда деться от этого разговора о звездах, яблонях и луне, который не только не имел ничего общего с его повседневным кругом предметов, но и происходил при весьма странных обстоятельствах. С каждой репликой запас его комментариев по вопросу майских ночей стремительно истощался, а козырнуть было так и вовсе нечем. – Да, луна... Как говорили древние, луна – жена солнца. – Вы так считаете? – смотрит на него Мунбель и вдруг почему-то заливается смехом. Хосок чувствует, будто сам подписал себе смертный приговор. – Боже, мой дорогой, Вы совсем побледнели… Неужто я Вас напугала? – взгляд ее становится участливым и внимательным, но где-то в глубине зрачков плещется добродушная смешинка. – Мой милый, я не хотела устраивать Вам мифологического экзамена, простите меня! – Все в полном порядке! – Чон оборачивается к поэтессе, демонстрируя самую обворожительную и уверенную из своих улыбок. Толком не зная, что же в его реплике побудило в собеседнице смех, он чувствовал необходимость оправдаться. – Вы знаете, увы, я человек практичный и к материи высокой имею отношение самое опосредованное. Будучи специалистом в области тела, я имею определенные академические пропуски в области, так сказать, духа, потому могу быть неточен в своих выражениях. Но, как говорят великие, ученье свет, посему буду премного благодарен, если Вы будете дополнять мои профанские высказывания своим, так сказать, специализированным комментарием. Мунбель слушает его с улыбкой, прикрыв глаза, будто она и не здесь вовсе. Хосоку неудобно до жути, но пластинка уверенности и залихватства уже запущена в граммофон, игла уже скользит по спирали, только и успевай бежать за ней и подыгрывать. – Что же, мой дорогой доктор… – отвечает она, дружелюбно улыбаясь. – Кажется, мы немного не там начали. Но грех портить такой хороший вечер скомканным началом! Тем более, кажется, мы ранее не были знакомы лично… – Хосок вспоминает Намджуна, и в памяти его проносится касторовая шляпа и алый мак в петлице. – Позвольте познакомиться с вами лично. Меня зовут Мун Бель И, а Вас – Чон… – Хосок. – отвечает он, сопровождая реплику маленьким кивком и ответной улыбкой. Размеренный тон и какое-то неумолимое спокойствие женщины мало-помалу оказывает на него влияние. – Чон Хосок. Я врач и лечу всех, кого приводит ко мне случай. – Вы благородный человек. – отвечает она, затягивается, выдыхает дым и вновь улыбается. Чудная, странная, белоснежная. Что-то в груди крошится на мелкие частички. – А Вы ведь вроде… пишите? – на выдохе произносит доктор, вновь перебрасывая взгляд на другой берег, где пышно цветут яблони. – Да, можно и так сказать! Пишу, редактирую, помогаю… Сейчас вместе с нашим общим другом занимаюсь делами журнала. – Журнала? – Хосок щурится. – Вы издаете что-то элитарное в этом городишке? – Пока что нет, но… Скоро всё будет. – Мунбель лукаво улыбается и стряхивает пепел с сигареты. – Что же Вы хотите печатать? – Мы хотим издавать журнал, отвечающий нашему взгляду на искусство и предназначенный для тех, кто сможет нас понять. – Мунбель смотрит на луну, делает последнюю затяжку и тушит окурок. – Понимаете, пока что те, кто хочет издаваться здесь, либо выхолащивают свои произведения в угоду парочке старомодных издательств, либо стучатся на страницы газет и воскресного чтива. Местные творцы побираются, будто нищие, за гроши умоляя пристроить свои детища в места, в которых никогда не будут оценены по достоинству. Разве это жизнь для художника? Зачем же, как говорится, метать бисер перед свиньями? Пусть они радуются тому, что им доступно и не утруждают головы и языки злопыханием о наших сочинениях, а тот, кто разделяет наши идеи, найдет приют и славу у нас. Пусть будут волки сыты, и овцы целы. И нам хочется культурной жизни чуть дальше Мюнхена. Она глядит на него темными, блестящими своими глазами, и в уголке ее губ вновь мелькает лукавая улыбка. Не женщина – калейдоскоп. Высокая, тонкая, в белом мужском костюме, сидит на скамье у озера поздно вечером, курит что-то крепкое, говорит о какой-то новой поэзии, до которой доктору Чону идти и идти, думает о каком-то новом журнале, который будет понятен лишь немногим, а остальные могут и не утруждаться его постичь. Гуляет у озера под луной и почему-то именно в тот вечер, когда дела у него пошли настолько дурно, что он впервые за долгое время отправился вечером на берег, чтобы выпить вина и ни о чем не думать. Сидит, улыбается, смеется как ни в чем ни бывало и почему-то именно на этой скамейке, именно с ним, с доктором Чоном, сыном простого лавочника, который думает о ней с того самого, дождливого дня в задымленном кафе. Тогда доктор списал это на лишние переживания после тяжелой работы и даже на воздействие курева, которым дымил Ким перед его носом. Но прошел день, два, а перед глазами все мелькал то и дело серебряный локон, то и дело виделась во сне тонкая рука, держащая мундштук. Однажды теплым солнечным утром доктор Чон брился над раковиной, насвистывая под нос какую-то кадриль. Спросонья мысли его текли свободно, где-то между событиями вчерашнего дня, обрывками сновидений и свежими чувствами утра. Вдруг, будто сама по себе в голове возникла тонкая фигура в плаще, белая аристократическая шея, бледные скулы, темные глаза… Доктор Чон чертыхнулся и отдернул руку. Несколько капель крови упало со щеки в белоснежную мыльную пену. Хосок поднял глаза и посмотрел в зеркало. На него смотрел он сам, обнаженный по пояс, с медленно набирающейся темной, густой кровью царапиной на лице и с совершенно ясными, трезвыми глазами. А в голове все звучал насмешливый голос: «Я вижу, ты опять заводишь странные знакомства?». Звучал не для него, для Кима, но доктор, кажется, и сам вляпался во что-то такое, разумное основание чему он дать был не в состоянии. Аристократка, суфражистка, декадентка. И не ровня ему, совершенно не ровня. – Скажите… – вдруг подал голос Хосок, пытаясь казаться непринужденным. – Неужели Вам не страшно гулять одной ночью? Вы же… – Кто? - с губ женщины слетает смешок. Кажется, она прекрасно поняла, о чем говорит доктор, но желает выяснить степень его бестактности. – Нет, простите, я хотел сказать… Ну, знаете, всякое происходит в городе ночью. Многого можно бояться. – Разные люди и боятся разного. –отвечает поэтесса, смеясь. – Ночной воздух свеж, улицы пустынны и тихи, свет луны и звезд дарит покой и вдохновение тем, кто его ищет. Чего же тут бояться! – Простите, но как человек общего медицинского образования, осмелюсь не согласиться с Вами... – уверенно откликается Хосок, чувствуя, что он наконец-то может сказать что-то дельное. – Глубинные инстинкты и страхи, заложенные в психике человека, тянутся в нас с первобытных времен, и среди них страх темноты, идущий от страха смерти. Это очевидно. – Он закидывает ногу на ногу и улыбается. – А Вы боитесь смерти, доктор Чон? – Мунбель поворачивается и смотрит на него заинтересованно. – Я? – доктор не подает виду, что опешил от вопроса, и изображает искреннее недоумение. – Как любой живой человек, кончено, боюсь. – И Вы боитесь темноты, как любой живой человек? – Аристократка внимательно смотрит на него, точно он демонстрирует ей любопытный научный эксперимент. Точно в его словах есть, что можно доказывать, и ей действительно интересна его аргументация. – Увы, я не поэт, я врач, и радость ночи мне недоступна. Я предпочитаю светлое время суток и, признаюсь, сегодняшняя моя прогулка скорее исключение, чем правило. – Чем же Вам так не угодила ночь? - она глядит с улыбкой, точно готовая рассмеяться. Хосок собирает последние крупицы достоинства, чтобы выглядеть должным образом. – Все очень просто, ночью темно и холодно! Одолевают комары, воют собаки, по улицам ходят личности с сомнительной репутацией, да и, в конце концов, ночью ничего не видно. – Он залихватски поднимает с земли оставленную ранее бутыль и одним глотком допивает последние капли. – Это же очевидно. – Да, Вы правы, это очевидно… – повторяет Мунбель, улыбаясь, будто пробуя это слово на вкус, достает из кармана часы и смотрит на циферблат. – И жаль, ведь не всё видно при свете солнца. – Что Вы хотите этим сказать? – Ничего такого, что могло бы иметь для вас ценность… просто стихи. Не забивайте голову. – она вновь улыбается и встает с места. – Вы уже уходите? – Увы, да, мне нужно идти. – она по-дружески протягивает руку. – Рада была увидеть Вас и познакомиться с Вами поближе. – И я тоже очень рад! – отзывается Хосок, глядя ей в глаза и сжимая аристократическую руку в своей. Какая нежная и тонкая. – Знаете, я бы очень хотела продолжить наше знакомство… Не желаете присоединиться к моему скромному кругу вечером в эту субботу? Уверена, Вы бы произвели на моих друзей впечатление и нашли бы с кем поговорить. – О, я был бы счастлив вновь встретиться с Вами и составить компанию, только вот я там никого не знаю!.. – Ну почему же... – продолжая мягко улыбаться, Мунбель забирает руку. Кажется, доктор держал её дольше, чем следовало. – Там будет Ваш приятель, Ким Намджун. – Боюсь, Вы заблуждаетесь, он мне не… – До свидания! – машет рукой Мунбель перед тем, как исчезнуть в липовой аллее. – Не забудьте, в субботу в семь, на бульваре Шиллера, дом с кариатидами. Не ошибетесь! – Не ошибусь… – одними губами повторяет Хосок, следя за тем, как в тени исчезает серая фигура. Ладонь всё еще горит от прикосновения. Луна поднялась высоко, и вся земля, кажется, залита серебром. За спиной затихает шум улиц, все реже слышны голоса, город медленно погружается в сладкий сон. Белеют на водной глади лилии, белеют яблони по берегам, и лунная дорога, что стелется по водной глади к черным горам, такая же белая, тихая и мерцающая. Доктор Чон трёт глаза, чувствуя, как тяжелеют веки. Уже очень темно и поздно, а он, кажется, так ничего и не ел, кроме вина на голодный желудок. - Дурак ты, доктор Чон, какой же ты дурак… «Но какой счастливый». Доктор Чон поднимается с места, опускает допитую бутыль в урну и спешит домой.