Apfelwein

Дерзновенны наши речи, Но на смерть осуждены Слишком ранние предтечи Слишком медленной весны. Д. Мережковский

В подъезде, освещенном газовыми лампами, резко пахнет свежей штукатуркой – наверняка недавно перекрашивали. Доктор Чон вытирает испарину со лба, протягивает едва трясущуюся руку и поворачивает ручку звонка. Где-то за глухой, надежной дверью раздается трель. Слышны торопливые приближающиеся шаги, стук маленьких каблучков о паркет. Доктор Чон нервно сглатывает и поправляет галстук. Звучит превосходный, масляный лязг дверного замка, совершенно нового и отлично смазанного. Дверь открывается, и на Чона удивленно глядит молодая горничная, хорошенькая, черноглазая и очень серьезная. – Простите, а Вы?.. – начинает она, медленно осматривая незнакомого гостя с ног до головы. – Доктор Чон. – откликается он, приветливо улыбаясь и снимая шляпу. – Меня приглашала госпожа Мун на этой неделе. – А, конечно. – соглашается с ним горничная, точно что–то припоминая. – Проходите, господин Чон. – Пальто – на вешалку слева, щетка для обуви –на столике справа, шляпу –на полку на стене. – распоряжается девушка вместо того, чтобы, как подобает, принять у гостя пальто и шляпу. Немного удивленный, доктор неторопливо снимает пальто и стряхивает с штиблетов уличную пыль. Было в этой черноглазой девице что-то такое, что отличало ее от иных служанок, которых ему доводилось видеть. Казалось, в ней была какая-то необычайная уверенность, почти хозяйская неторопливость, совершенно непривычная для других горничных ее возраста, обычно запуганных и смиренных. – За мной, пожалуйста. – кивает красавица и устремляется вперед по темному, освещенному одной тусклой лампой коридору. Спеша за ней, Хосок скользит взглядом по стенам и отмечает в полумраке напольные часы, плотно набитый книгами секретер, итальянские миниатюры, фотографии в медальонах и… себя? Доктор моргает и понимает, что встретился глазами с собственным отражением в широком, потемневшем зеркале в массивной посеребренной раме. Он останавливается и проводит рукой по напомаженным волосам. Дверь в соседнюю комнату приоткрыта, и тонкая полоска света падает на зеркало, на пол, на стену. Слышны голоса и негромкий смех. – Прошу, господин Чон. – горничная открывает перед Хосоком дверь, и тот ступает внутрь. В гостиной непривычно светло после сумрака коридора, так что медик поначалу даже зажмуривает глаза. Разомкнув веки, он, мало–помалу, оглядывается. Небольшая по площади зала освещена ярким светом хрустальной люстры, свисающей с потолка, несколько канделябров в стиле рококо разгоняют сумрак по углам и стенам. Комната обклеена китайским шелком темного, болотного оттенка, с необычайно изысканными, вычурными изображениями цветов и птиц. У дальней стены стоит рояль, покрытый красной материей, вдоль стен располагается несколько обтянутых бордовым бархатом диванов, пышные маслянистые цветы стоят в вазах на полу. Посередине комнаты располагается длинный стол, окруженный чередой стульев и легких кресел, на котором также стоят канделябры, уже изрядно заплывшие воском; цветы, стопки книг и журналов, бокалы и штофы с вином. По комнате рассыпано человек десять–пятнадцать, и кажется, что она битком набита народом: выпивающим, читающим, сидящим, ведущим оживленную беседу. Хосок скользит глазами по затылкам, ушам, лицам, и пытается отыскать хоть одно известное. –Сыльги, дорогая, кто там? Чон замирает на полу вдохе, послышав знакомый голос. – Доктор Чон Хосок, Ваше благородие. – О, пришел-таки!.. Дайте пройти, молодые люди! Доктор оборачивается на стук каблуков. Меж двумя широкими мужскими спинами проскальзывает Мунбель и быстрым шагом направляется к нему, шурша струящимся подолом... Что это? Неужто платье? Он поправляет очки и тут же понимает, что ошибся. На аристократке белоснежная блуза и черные кожаные брюки, какие надевают актрисы на роли совсем юных мальчиков. Сверху накинута, точно халат, легкая, такая же черная, накидка с расшитым жемчугом верхом и длинным, струящимся хвостом. Её–то он и принял за платье. Волосы женщины на этот раз убраны наверх, по последней моде, обнажая тонкую белую шею. – А я уже думала, что Вы не придете. – улыбается она, протягивая ему руку, облаченную в кружевную, черную перчатку. – Задержался по пути. Вы знаете, эти дети... – врет бессовестно Чон и пожимает тонкую кисть. Никакие дети ему, в сущности, не мешали, за исключением самого доктора Чона, который, как мальчишка, без конца мялся и пару раз даже надумывал возвратиться домой, сославшись на болезнь. – Ах, точно, Вы же воспитываете племянника! – восклицает Мунбель, припоминая. – Да, да, Вы знаете, с мальчишками столько хлопот... – Не думаю, что больше, чем с больными простудой. – раздается позади знакомый голос, хриплый и учтивый. – Если вовремя начать лечение и не запускать, можно управиться за пару дней. Доктор испуганно оборачивается. – Господин Ким! Прямо за его спиной стоит Ким Намджун, в щеголеватом черном фраке, в перчатках, с тростью с золотым набалдашником в руках. В петлице его горит, будто стрелянная рана, алый мак. Его темные, холодные глаза глядят на Чона по-змеиному внимательно. – Опять опаздываешь, великий император! – корит его Мунбель, тотчас перенося все внимание свое на вошедшего и оставляя Хосока в досадном недоумении. – Где ходишь? – Увы, дела... – жмурясь, отвечает Ким и улыбается. Глубокие ямочки появляются на щеках. – Дела, дела. – Знаю я твои дела. Проходи скорее. Пройдемте, доктор... – вновь обращается она к доктору с улыбкой, и тот на секунду чувствует свое торжество над запоздавшим аристократом. –Пройдемте, Вас уже все заждались... – подхватывая его под руку, говорит поэтесса, ведя к столу, в самую гущу людей. – Меня? Осмелюсь спросить, что же вы про меня такого понарассказывали? – Ничего такого, что не было бы неправдой... – похлопывая его по руке, смеется она. – Друзья! – громко обращается хозяйка к гостям, заставляя их обратить на неё внимание. – Хочу представить Вам моего дорогого гостя, доктора Чона. – доктор почтительно кланяется. Стоять в свете люстры, на глазах у всех этих аристократов голубых кровей, неловко до жути. Но разве не о том ли он мечтал? – Рад служить, господа. – почтительно кивает Чон. – Располагайтесь, доктор, я сейчас вернусь... – шепчет ему на ухо Мунбель прежде, чем исчезнуть. – Доктор? – изогнув темную бровь, спрашивает сидящий рядом мужчина с лихо закрученными вверх усами. – В какой же области Вы специализируетесь? – Образование мое, – отвечает Чон, коснувшись оправы, – чрезвычайно широко и включает различные области познания. Он спокойно приземляется в свободное кресло подле себя, закидывает ногу на ногу и складывает руки на колене. –Вот как? Где же Вы обучались? – В Кенигсберге, на медицинском факультете. Фраза эта, кажется, заставляет окружающих на секунду замолкнуть, прислушиваясь. – Вот как... Рад знакомству со столь образованным человеком! – восклицает мужчина, протягивая доктору руку для знакомства. – Рихард Бауэр, композитор. – Взаимно приятно. –Чон вежливо жмет холеную руку. – Что же Вы пишете? – Конкретно сейчас я чрезвычайно занят сюитой, посвященной сотворению мира из первобытного хаоса. Грандиозная выходит вещь, исключительно для духовых инструментов, с дополнением хора... Знаете, в таком, аттическом стиле. – Симпатизируете учению Ницше? – Чон поднимает вверх бровь. – Принимаю как теоретическую основу моего искусства. – воодушевленно откликается Бауер. – Моя цель – вернуть музыку к ее первородному состоянию. Знаете... коснуться через нее скрытых граней, таящихся под покровом бытия. – Вот как. И много ли сейчас платят за срыв покровов бытия? – едва заметно улыбаясь, Чон принимает из рук подошедшей Сыльги бокал и делает глоток. Красное, крепленое... Мадера. – Батюшка мой оставил мне неплохое состояние, когда скончался.– беззаботно смеется мужчина, также принимая бокал с мадерой и отпивая. – Так что покамест я могу не утруждать себя выживанием и посвящать сутки благословенному занятию Искусством! Хосок поджимает губы и делает еще один глоток. – Доктор Чон, как Вы находите Метерлинка? – заинтересованно спрашивает у него щеголеватый юнец с английской сигарой, сидящий в утомленной позе по другую сторону стола. – По правде говоря, еще не успел ознакомиться с его творчеством. – И очень зря, обязательно прочитайте! – юнец одним движением стряхивает пепел в пепельницу. – Это новое слово в литературе и в мире образа! – Увы, не уверен, что найду для этого время. Пока что я чрезвычайно занят изучением трудов Эмиля фон Беринга.(1) – Это философ? – Врач из Марбурга. Создал сыворотку от дифтерии пару лет назад. – Вот как!.. Как же все–таки далек мир тленной и больной плоти... – задумчиво произносит юнец, делая последнюю затяжку. – От мира духа! – и тушит окурок о дно пепельницы. Оглядываясь по сторонам, доктор замечает на противоположной стене превосходный портрет молодой жещнины, написанный маслом – вольными, быстрыми, но необычайно умелыми мазками. Золотоволосая, в красном платье с открытыми плечами, тонкой линией алых губ и родинкой у виска, она улыбалась то ли приветливо, то ли надменно, и, кажется, внимательно следила прямо за Чоном из полумрака. – Нравится? – спрашивает у доктора суховатый господин лет тридцати, неврастенического вида. – Я сам его написал. "Фрау в красном". – Действительно, работа превосходная... – искренне отвечает Чон, едва ли понимающий что-то в искусстве. – Кто она? – Кажется, сестра хозяйки, или какая-то другая родственница... Очаровательная дама. Доктор еще раз бросает взгляд на портрет. Глаза у женщины жгучие, темные, блестящие... Кажется, он где-то такие уже видел. Вот только где? Впрочем, портрет и есть портрет, всякое может почудиться. Доктор глубоко вздыхает и делает еще один глоток. От мадеры на пустой желудок голова его уже начинала гудеть, язык – вязнуть, а в пребывании на этом интеллигентском рауте пока что не виделось существенного смысла. Разговоры, протекавшие по сторонам, его не интересовали, в новейшем искусстве он совершенно не разбирался, и вообще вся эта кучка самодовольных чистокровных трутней начинала его порядочно раздражать. Доктор решительно не понимал, зачем Мунбель вздумала звать его сюда, и все продолжал то и дело оглядывать зал в поисках знакомого серебряного пробора, впрочем, безуспешно. Результаты совершенно не оправдывали средства. От этого становилось досадно и грустно. – Скучаете, доктор Чон? Густой, точно дым, голос раздается над самым его ухом. – Что, никак нет! – натянуто улыбается Чон и оборачивается, чтобы столкнуться с бледной физиономией Кима. – Ой, да бросьте. – аристократ садится рядом, откинув полы фрака назад, чтобы не помять ткань, и бросает на доктора быстрый, испытывающий взгляд, под которым становится неуютно. – Они же все форменные болваны и притом высочайшего о себе мнения. – Не любите их? – Они меня раздражают… Однако же, Мунбель видит в них какие–то задатки и тащит сюда всех, кого ни попадя. Он поводит бровью, равнодушно разглядывая толпу, скучковавшуюся у рояля. – Всех? В животе у доктора что–то неприятно сводит. – Ну, не всех, конечно. – посмеивается Ким одними глазами, тянется к штофу и наливает себе вина. Воздух наполняется запахом крепленой древесины. – Тех, кто кажется ей перспективным и интересным. Удивительный человек, она обладает этим редким загадочным чувством... ἐμπάθεια(2). Чон ерзает на стуле. Ядовито-красный мак в петлице у дворянина смотрит на него, будто злой внимательный глаз. – Говорят, ваш роман издали. – говорит вдруг медик, прерывая неприятную тишину. – Поздравляю. – Благодарю покорно. Откуда у Вас такие вести? – Племянник сообщил. А ему, я полагаю, Ваш юный кузен. – Ах, вот откуда ноги растут.– ухмыляется Ким и подливает себе вина. Только сейчас Хосок замечает, как быстро опустел бокал его собеседника. – Говорят, Вы собираетесь издавать журнал? – спрашивает Чон, скорее от скуки, чем от интереса, продолжая шарить глазами в толпе. –Думаю, через пару недель будет готов первый выпуск. – Под каким названием искать Ваше издание? – "Lucifer". – "Несущий свет"? – А Вы хороши в латыни. – У меня был высший балл в университете. – Ах, точно, я и забыл, что Вы нас всех за пояс заткнете! –Люцифер, он же Несущий свет, он же Эосфор или Фосфор, она же Утренняя Звезда, она же Венера. Полагаю, ваш журнал будет нести свет первых лучей истины сквозь вековую тьму неведения, точно утренняя звезда? –Вы неплохо жонглируете образами. Не думали углубиться в литературу? – Рад служить. – улыбается доктор и отпивает из бокала. – Однако же, боюсь, простой обыватель, не знакомый ни с историей, ни с богословием, увидит в вашем названии скорее указание на... – Дьявола? – Да. На дьявола. Не боитесь, что такая двоякость отпугнет читателей? – Умоляю Вас, в самом страшном сне не стану я обслуживать скудный ум обывателя. – Ким ведет бровью и утомленно откидывает голову на спинку кресла. Чон косится на его профиль, мягкий и, в то же время, подернутый пеленой изысканной усталости. – Мне было бы дурно от мысли, что в мои работы запускает свои грязные пальцы кто-то, не читавший даже Мильтона. – Зануда ты, великий император. – раздается совсем рядом голос Мунбель, и мужчины разом оборачиваются. Хозяйка стоит прямо позади них. – Прошу прощения, что оставила Вас на время. Господа, прошу, – говорит она чуть громче, так, чтобы её слышали все сидящие за столом, – познакомьтесь с моей гостьей. Елена, она приехала из Петербурга. Рядом с хозяйкой стоит рыжеволосая женщина в темно-синем, закрытом платье и с учтивой улыбкой на тонких губах. – Петербург? Вы из России? – уточняет юнец – любитель Метерлинка. – Совершенно точно.– отвечает женщина на превосходном немецком языке, с едва заметной, характерной славянской мягкостью на согласных. – Я присяду? –указывает она на место рядом с доктором. Взгляд Чона падает на массивное кольцо с изумрудом на её тонкой, худой руке. – Да, да! Конечно... – он спешно отодвигается в сторону. Дама садится, расправляя подол платья. Кажется, удивительная тишина разлилась по залу в тот момент, когда эта женщина появилась в нем, точно из воздуха. – Благодарю, дорогая. – улыбается она, принимая из рук хозяйки бокал с вином. – Вы занимаетесь искусством? – интересуется кто–то, сидящий по другой конец стола, отложив книгу. – Елена – спиритка.–отвечает за нее Мунбель. Женщина кивает с неизменной своей улыбкой, подтверждая её слова.– Мы познакомились в Дрездене, в салоне у Шнайдеров, пару лет назад. – Спиритизм? – переспрашивает Хосок, недоверчиво изогнув бровь и разглядывая остатки мадеры на дне своего бокала. – Не хочу показаться невежливым... Но разве спиритизм не был разоблачен всем научным сообществом еще столетие назад? Это же ненаучно! – улыбается он и разом осушает свой бокал, краем глаза наблюдая за тем, как уставились на него окружающие. Поняв, что нащупал, наконец, нишу, в которой может разгуляться, он чувствует, как тепло уверенности разгоняется по телу вместе с мадерой. – Отнюдь нет. – как ни в чем не бывало, отвечает Елена, любуясь тем, как переливается вино в бокале при свете свечей. Она задумчиво наклоняет голову, и рыжий локон скользит по бледной шее. – Лет пятьсот назад за утверждение о существовании электрического тока вас бы сожгли на костре, а сейчас это известно любому школяру... – спиритка медленно поднимает на него голубые глаза. – То же самое с материей тонкой... Просто это еще не доказано, но это не значит, что этого нет. – Однако же, для того, чтобы верить во что-то, необходимо иметь на это хоть какие-то основания. Покажите мне прибор, который сможет засечь и измерить тонкую материю, и я поверю вам на слово. Все сидящие вокруг стола затихли, вслушиваясь в их разговор. Мунбель заинтересованно хмыкает, сложив руки на груди, и, кажется, только Ким не проявляет к диалогу никакого интереса, выудив со стола последний выпуск "Желтой книги"(3) и читая его где-то посередине. – Понимаете... – она с улыбкой касается крупного аметиста в мочке. – Весь фокус в том, что я и есть такой прибор. – Осмелюсь спросить, как же Вы это поняли? – Никак. Просто всегда знала. Сначала боялась, потом поняла, что могу это... использовать для помощи тем, кто не так восприимчив. Рука Чона уже тянется к карману, в котором хранится его записная книжка, однако он вспоминает о правилах приличия и одергивается. – То есть Вы полагаете... Что не каждый может почувствовать эту материю? Это врожденное? – Сомневаюсь, что диалог наш имеет смысл, потому как я вижу, что Вы мне совершенно не верите и, вероятно, считаете, меня шарлатанкой.–она улыбается и делает глоток. Чон почему–то чувствует себя уязвленным. – Свойство это зависит от степени... чуткости в человеке. Кто-то рождается таким, точно тонко настроенный инструмент. Кто-то переживает нечто, что коренным образом меняет его взгляд на действительность. Кто-то прибегает к помощи различных средств... думаю, Вы, как доктор, и сами понимаете, каких. Кто-то не видит ничего и приходит к таким, как я. А кто-то так ничего и не может ощутить и предпочитает использовать молоток вместо смычка, убеждая всю консерваторию, что это единственно верный способ играть на скрипке. В полной тишине она осушает бокал до дна и ставит его на стол. Тонкая, задумчивая, с холодными голубыми глазами, она казалась то ли сумасшедшей, то ли невероятно вдохновленной, а возможно, и то, и другое. Если на прочих томность эта вызывала в Чоне лишь презрительную усмешку и раздражение, как плохо подобранная маска, в лице Елены свойство это порождало в нём странную дрожь и щемящее, неуютное чувство в груди. – Что же, полагаю, порой небытие слишком страшно для смертных, – смеясь, встревает кто–то, – что иногда они предпочитают не помышлять об этом, закутавшись в завесу бытия, как в одеяло! Реплика эта разряжает атмосферу, вызывая смешки у присутствующих и заставляя Чона чувствовать себя оскорбленным. Подвигаясь к Елене чуть ближе, он смотрит на нее внимательно, говоря в полголоса твердым тоном: – Хорошо... Вы утверждаете, что видите что–то такое, что не видят остальные. Скажите мне. Поделитесь со мной. Как с ученым. Докажете – я вам поверю и признаю вашу правоту. Елена, до этого внимательно разглядывавшая крупный изумруд в перстне, поднимает на него глаза, неожиданно серьезные. – Пару дней назад... – говорит она, смотря на доктора как-то поверх, точно и не на него вовсе. – Пару дней назад Вы принимали роды у молодой женщины, не старше тридцати, хорошенькой, русоволосой. И ребенок, и мать, увы, умерли. Несмотря на все годы практики, Вы все еще не привыкли к видению смерти. Это же так несправедливо, когда она забирает что-то... молодое, что-то едва родившееся, правда? Совершенно опустошенный, Вы в отвратительном настроении отправились на берег озера, чтобы хорошенько запить там свою тревогу и черную тоску... Полагаю, там и началась дорожка, приведшая Вас сюда. Еще вопросы, господин? Она вдруг улыбается ему, и в улыбке этой чудится что-то лисье. Чон чувствует, как горло у него сдавливает силой, точно затягивает в петлю. – Кажется, Вы совсем запугали нам бедного доктора! – посмеиваясь, встревает вдруг Ким, все еще сидящий рядом и лениво перелистывающий страницы альманаха. – Нет, нет, все в порядке! – поспешно отвечает Чон, нервно смеясь, и привстает, чтобы налить себе мадеры и промочить горло. – Ваш монолог был довольно интересен, Елена, но, признаюсь,вряд ли в нем есть нечто, что не было бы уже достоянием общественности. Я весьма известен в определенных кругах, и кто–то запросто мог видеть меня в тот вечер возвращающимся после приема и далее, на берегу. – Доктор у нас шутник. – роняет Ким, перелистывая страницу. – Простите его, фройляйн. – Следите за языком, господин Ким... – еле слышно цедит сквозь зубы медик, наливая мадеры. – Посмею не согласиться, как поэт, я весьма осторожен и аккуратен в выражениях. Ну-ка, скажите мне, дорогая моя... А что Вы видите у меня? Стоящий спиной Чон весь обратился в слух. – А у вас, голубчик... У вас позади –покойник, а впереди – руки в крови. – Господа, я бы хотела поднять тост! За то, что вы все пришли сюда ко мне этим вечером!.. Шум одобрения прокатывается по зале, глуша все прочие звуки. Доктор оборачивается. И Елены, и Кима точно след простыл. Мунбель стоит посреди залы, в свете люстры, с бокалом в руках и радостью на лице. – Это прекрасное вино на родине, в Португалии, называют "дважды рожденным солнцем". Я хотела бы выпить его за вас, за тех, кто всегда скрашивает мое одиночество, охотно и сердечно откликается, кто разделяет мои идеи и приносит свои... За вас, друзья! За дружбу! – За дружбу! – вторят ей наперебой. Зал наполняется звоном бокалов, смехом и шумом пустячных разговоров. – За знакомство, доктор Чон! – говорит ему на ухо неожиданно подошедший Бауэр. – Да... за знакомство! Новые знакомые чокаются бокалами и смеются. – Доктор Чон. –Хосок оборачивается. Рядом с ним стоит Мунбель. Тактичный Бауэр спешит удалиться. Поэтесса поднимает бокал и тепло улыбается. – За дружбу, доктор Чон? – За дружбу! – фыркает он, и хрустальные чаши звенят друг о друга. – Что Вы устроили сегодня? – смеясь, спрашивает женщина, когда они выходят на балкон из душной залы, и облокачивается о перила спиной. Высоко в небе сияет полная луна. – Вы знатно повеселили гостей. – В Вашем доме я согласен быть шутом. – с усмешкой отзывается Чон, отхлебывая мадеры. – Боже, перестаньте! А все–таки... не боитесь идти против всех? Большинство явно было на стороне Елены. – Будь против меня хоть весь белый свет, я бы все равно стоял на своем, пока мне не докажут обратного! – В этом мы с Вами похожи. – С Вами?! Помилуйте. – Отнюдь. Вы целеустремленный и знаете себе цену. Будете упираться до последнего, даже если против вас ополчится целый свет, и не пойдете за толпой. Поэтому я вас и позвала сюда. Люблю людей, обладающих своим мнением. Когда они собираются вместе, то устраивают превосходные словесные перепалки, от которых слушатели чувствуют себя немного умнее. – Одним легким движением поэтесса достает шпильку из волос, и те серебряным водопадом рассыпаются по плечам. Улыбаясь, она закрывает глаза, откидывая голову, и подставляет лицо лунному свету. – А все-таки вы жуткий и противнейший материалист. Это может сыграть с вами злую шутку. – Вот как, а вы, значит, верите в тонкую материю? Затаив дыхание, Чон осторожно любуется ее лицом, таким умиротворенным и сияющим. –Я верю лишь в то, что не все видно при свете солнца. А при свете луны – и подавно... – Как вы познакомились с господином Кимом? – спрашивает вдруг Чон, наблюдая за изысканной темной фигурой в черном фраке где-то в глубине зала. – Да я и не помню уже... Пришел как–то, дал стихи свои почитать, разговорились о том–о сем, сошлись во взглядах на романтиков... Он славный малый, хоть и мрачный слишком... А что такое? – Да нет, ничего... Интересно стало. Чон осушает бокал и чувствует, что, на этот раз, последний за вечер. Он поднимает глаза наверх. Точно драгоценный камень, сияет над городом полная луна, и белый свет её серебряной пылью ложится на все вокруг, на крыши, деревья и черные горы. Бледным пятном белеет католический монастырь на самой вершине, озаренный лучами ночного светила. "Странный этот вечер, и эти люди, и этот Ким... Есть у меня ощущение, будто я выпутываюсь во что–то крайне странное и малопонятное, где меня не очень–то ждут... Черт, где же этот Пастор Мин? Без его гундежа скучно до жути".