Apfelwein

Гамлет. Ах, так вы порядочная девушка? Офелия. Милорд! Гамлет. И вы хороши собой? Офелия. Что разумеет ваша милость? Гамлет. То, что если вы порядочная и хороши собой, вашей порядочности нечего делать с вашей красотою. У. Шекспир "Гамлет, принц Датский"

Под высоким сводом, меж фигурами святых и колоннами, в прорехах и углах таится теплый утренний сумрак. Ровно горит пламя свечей, тихи ряды прихожан, застывших на своих местах с молитвословами в руках и смирением на лицах. Мальчик осторожно скользит взглядом по головам мужчин, шляпкам дам, причесанным макушкам детей. Белый воротничок новой рубашечки неприятно впивается в горло, а нога, на которую прилег утомившийся во время службы трехлетний братишка, давно затекла, но мальчик продолжает сидеть, не шелохнувшись. Голос пастора раздается с амвона, монотонный и спокойный, точно шелестящий водный поток, льющийся сквозь уши. – И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь... Прикорнувший на коленях мальчика братишка поводит по сне ножкой и случайно задевает угрюмого господина, сидящего слева. – Возмутительно! – недовольно шипит он. – Он еще маленький, ему тяжело. – возражает мальчик, серьезно взглянув на господина своими большими, темными глазами. – Дети не должны спать во время чтения Священного Писания!... – шепотом возмущается он. – Прошу прощения, господин, мне очень жаль... – рука матери минует спину сына и касается плеча разозленного прихожанина. Шепот её как всегда, робкий, нервный, извиняющийся. – Следите за тем, что ваши дети позволяют себе в храме! – Он болеет, ему тяжело!.. – нахмурив темные бровки, отвечает мальчик. – Сокджин, прекрати!... – шикает на него матушка. Рука её осторожно касается головы младшего сына. – Тэхен, милый... вставай... Морща носик и недовольно моргая, малыш нехотя приподнимается. Сокджин обнимает Тэхена, и тот, почувствовав опору, благополучно вновь погружается в сон, уткнувшись носом в пиджак брата. Рука матушки, холодная, беспокойная, ложится на плечо Сокджина. В последнее время эти руки постоянно дрожат и обнимают совсем по-другому: тревожно, цеплюче, точно боясь отпустить. Глаза у неё стали как у восковой куклы – стеклянные, блестящие, с узким зрачком. Глаза эти теперь часто плачут, и оттого лицо её совсем посерело, осунулось. Сокджин тихонько наклоняет голову и касается ею плеча матушки. В ответ на сыновью нежность, пальцы её тотчас сильнее сжимают чужое предплечье, точно этот нервный нажим остался последним их способом выражения ласки. – И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей, когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя, ты будешь изгнанником и скитальцем на земле. И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно, вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле... Они сидят почти у самой кафедры, в тени, у прохода. В нише у стены, освещенная робкими огнями каплющих свечей, стоит фигура прекрасной женщины в белом. Фигура эта вырезана из дерева и покрыта краской, которая уже поотстала в нескольких местах, но эти признаки старения ни сколь не умаляют красоты работы. Лицо женщины озарено покоем и добротой, веки смиренно прикрыты, ласковая улыбка застыла на деревянных устах, голова покрыта голубым платком. Когда-то давно, когда Сокджин был маленьким, он был уверен, что это его матушка, и всем с рассказывал, будто в храме стоит её фигура. Теперь ему двенадцать, и он уже давно прекрасно знает, что это Мадонна, мать Иисуса Христа. В руках у фигуры белоснежные цветы – крупные, цветущие лилии. Умиротворение, покой и любовь исходят от лица её, и, кажется, будто она, не глядя, видит и слышит их, улыбается им троим – и братишке, и матушке, и ему, Сокджину. Сокджин сонно протер глаза. Робкий дневной свет просачивался в узкую комнату сквозь плотно задернутые шторы. Усталый взгляд его по привычке упал на висящий на противоположной стене морской пейзаж – прямо напротив распятия в изголовье. Он повернул голову – на часах было без пятнадцати шесть. Сокджин глубоко вздохнул и с силой откинул одеяло, резко вставая с кровати. Соприкасаясь с влажной тканью, чугунный утюг весело шипел. – Матушка... – позвал Сокджин сквозь облако пара, привычными, ловкими движениями отпаривая белоснежную рубашку. Стрельчатое окно кухни выходило на восток, и в столь ранний час на кухне уже было необычайно светло. – Что, милый? – отозвалась женщина из-за ширмы, отделявшей умывальню от кухни. Слышно было, как пальцы её брали горсть кофейных зерен из жестянки, сыпали в кофемолку и поворачивали ручку. Зерна задорно трещали под жерновами. – Помнишь... – Сокджин поставил тяжелый утюг на место. – Как Тэхен однажды уснул на службе? – Когда это? – Давно... Мне тогда было двенадцать, а ему – три. Там еще был такой... отвратительный мужчина. – А, точно, точно!.. – слышно было, как мать громыхает посудой, ища кофейник. – С чего это ты вдруг вспомнил? – Не знаю, приснилось что-то. – Сокджин еще раз сполоснул лицо ледяной водой из умывальника, насухо вытер полотенцем и внимательно взглянул в зеркало. Молодой человек в отражении казался вполне выспавшимся. – Мне в последнее время всякая чертовщина снится, прости меня, Святая Госпожа... – Сокджин улыбнулся, зная, что матушка в этот момент наверняка перекрестилась. – Все какие-то летучие мыши, и черти, и нечистый... Прости Господи... – У Вас, матушка, богатое воображение! – рассмеялся молодой человек, надевая рубашку и быстро застегивая пуговицы. – Вот ты все говоришь, воображение, а чашки из сервиза взаправду пропадают! – жалостливо воскликнула она. Послышался плеск воды, льющейся из ковша в кофейник. – Сто лет в семье хранились, оберегались... Вот в субботу помню, кофе утром пила, пересчитала, было их четырнадцать. Потом пришел доктор этот, и исчезла чашка... Пересчитала – их тринадцать!.. Тон матушки был расстроенный, плаксивый и подозрительный. Продолжая причитать, женщина за ширмой поставила кофейник на плиту. – Ну, неужто Вы думаете, что такой благородный человек как доктор Чон украл у нас фамильный фарфор? – Сокджин подтянул лямки подтяжек и надел жилет. – Какой он благородный человек, обыкновенная крестьянщина... – проворчала в ответ женщина. – Ничего я покамест не думаю... Но фарфор-то пропадает! – А его-то, пожалуй, можно было бы и продать... – заметил Сокджин, повязывая галстук. – Нам многовато будет, даже на те дни, когда Тэхен домой приходит. Гостей мы не зовем, сами не пользуемся, а меж тем, добро это стоит немало и ценится наверняка... – Ещё чего удумал! Как тебе в голову может прийти такое! – Прошу прощения. – Сокджин улыбнулся матушкиной упертости и брызнул одеколоном. Ароматное облако расплылось в воздухе, оседая на шею, волосы и воротник. Сокджин снял с вешалки кремовый пиджак и накинул на плечи. Взял гребень и пару раз провел им по волосам. Когда он вышел из умывальни, мать сидела за столом, медленно отпивая кофе из фарфоровой чашки. По обыкновению, она, кажется, погрузилась куда-то глубоко в закоулки своих мыслей, и по лицу ее нельзя было сказать, о чем она думает. Заметив сына, она сразу дернулась и обернулась. – Садись кофе пить. – предложила она, и в голосе её чудилась какая-то робкая надежда. Сокджин почувствовал укол совести и отвел взгляд. – Не могу, Кович меня ждет... – Сдался тебе этот дурак. – ответила мать, делая глоток. В её тоне слышны были металлические нотки обиды. – Матушка, ну я же обещал ему... – Сокджин подошел к матери, взял её худую, землистую руку в свои ладони и взглянул ей в глаза, виновато улыбаясь. – Он преследует меня уже месяца два, умоляя о портрете, а увидеться мы можем только рано утром. Женщина грустно улыбнулась и сжала губы. – Вот женишься и уйдешь от меня насовсем. – тихонько ответила она, то ли шутя, то ли жалуясь, и взглянула на него своими подернутыми пеленой возраста и тоски глазами. – Возвращайся поскорее. – Постараюсь, матушка. – ответил Сокджин, целуя её пахнущую молотым кофе и преждевременной старостью руку. Эрно Ковач был родом из Токая и занимал квартиру под лестницей, на первом этаже. Он вечно кутался в шерстяной платок, ссылаясь на холод в мастерской, хотя на самом деле, был болен и предпочитал скрывать это. Сокджин знал об этом и регулярно убеждал художника показаться врачу. – Да что он мне сделает, этот врач? Выпишет лекарств на тысячу марок? – состроив кислую мину, проворчал Эрно, смешивая краски. – Вы напрасно недооцениваете профессионализм доктора Чона. – ответил Сокджин, замерший в плетеном кресле у окна. – Он прекрасный специалист и обаятельнейший человек. Я уверен, он бы быстро поставил Вас на ноги не взял бы много... – Да на что мне лечиться-то?! – возмутился венгр и старчески засмеялся. – Я уже старый, что толку сыпать золото в прохудившееся ведерко? Если бы я был молодым, в том был бы толк, а так-то что, все равно скоро сыграю в ящик! – Зря вы так, вы еще в самом расцвете сил!.. – А вы сидите там тихо, молодой человек! Ничего себе, какая птичка запела! – возмутился Эрно, работая широкой кистью. – В расцвете сил, ха-ха! Вот это басенка, льстец... Это ты у нас молодой и красивый, а мне уже к праотцам пора. Хотя я тоже в молодости был красавцем, тебя бы перещеголял. Мне бы сейчас твой портрет дописать, а потом можно и умирать. А то обидно будет, ежели я откинусь раньше, чем закончу! Ей Богу, обидно! – Ну так Вы обратитесь... К доктору Чону. – Сокджин сделал паузу и хитро прикрыл глаза. – Тогда и допишете мой портрет без каких-либо тревог за его будущее. – Ничего себе, шантажист! Ладно, скажи ему... Когда он к матушке твоей придет? – В субботу по полудни. – Вот скажи ему, пусть заглянет в каморку под лестницей. – как можно более независимо произнес художник. Сокджин не выдержал и издал смешок. – Передам, обязательно передам. – А всё-таки жаль, что ты не можешь надолго задержаться... – Не могу, мне к полудню нужно быть в театре. – Счастливчик ты! – произнес с улыбкой Эрно, протирая кисть. – Молодой, красивый, женишься скоро... Моя жена, она из Лугожа была, такая красавица, а у неё отец священник был, греческой традиции, зол был страшно за то, что она в католицизм из-за меня перешла... И Эрно вновь принялся за историю, которую рассказывал Сокджину уже неоднократно, каждый раз искренне веря, что рассказывает её впервые. – Есть ли почта на имя Ким Сокджина? Усатый работник почты улыбнулся, завидев знакомое лицо. – Есть, есть! Вам телеграмма из Болоньи и одно письмо... – Что, всего одно? – А что, ожидается больше? – Ожидается каждый день! – ответил Сокджин и рассмеялся. В глубине души он подозревал, что Хеджин не разрешит сестре такой произвол, как ежедневные письма, но и в силе Хвиин убеждать и упрашивать тоже не сомневался. – От невесты-то? – с заинтересованной улыбкой спросил работник почты, кивнув на письмо. – А вот не скажу! – Баловень судьбы ты, Ким! Ходишь тут вокруг и вынуждаешь завидовать! – цокнул языком работник, глядя на актера смешливыми глазами. – Ну так вы не пускайте меня на порог, и дело с концом. – улыбаясь, Сокджин пожал плечами, пряча драгоценный конверт за пазуху. – Да больно радостно смотреть на тебя! Увижу и как-то повеселее работать становится. – Ну если так, то я буду заходить в Вам каждый день даже без писем! – Иди уже, Ким Сокджин! – отвечал ему работник с улыбкой, подперев рукой подбородок. – Ну здравствуй, жених. Тэхен стоял по другую сторону ограды и грыз зеленое яблоко. – Что, даже руки брату не подашь, гимназист? – Сейчас, дожую только. – ответил подросток и бросил огрызок в кусты. – Ты этого не видел! – шикнул он брату и подскочил ближе к ограде, цепляясь за прутья. – Испачкаешь руки... – Потом вытру. – Надеюсь, не о штаны. – За кого ты меня принимаешь! – Ах, точно... Каждый день в десять утра, когда учащихся после завтрака и первых уроков отпускали в дышащий сентябрьской прохладой сад, братья встречались и переговаривались через ограду. Где-то неподалеку, за деревьями, истошно галдели гимназисты, затеявшие какую-то игру. Слышны были крики, гогот и задорный смех. – Больше не обижают? – кивнул Сокджин в сторону, из которой доносились вопли. – Нет. – ответил Тэхен, пряча взгляд. Сокджин нахмурился. – Эй... – шепнул он, касаясь руки брата. – Скажи мне, что случилось? – Мой утренний этюд... – произнес Тэхен упавшим голосом, помолчав. Глаза его потухли. – Они его разорвали и истоптали... Мерзкие животные. – Хочешь, я...? – Не надо!.. Не надо. Я сам справлюсь с ними. – Тэхен... – Сокджин, их родители – мещанские денежные мешки, готовые подкупить ректора по щелчку пальцев! Что ты им сделаешь?.. Мне уже шестнадцать. Я справлюсь. Позаботься лучше о маме и о себе. – Позабочусь. – улыбнулся он, гладя брата по щеке. Тэхен вдруг положил свою ладонь поверх ладони брата и взглянул на старшего строгими глазами. – Ты мне обещай. – Обещаю, Тэхен. – Вот так-то. Тэхен был взрослым и серьезным не по годам. Впечатлительный и странный, он раздражал сверстников, и те часто выплескивали на нем свою детскую жестокость, точно на тряпичной кукле. Тэхен молчал и обрастал, точно корой, чопорностью и педантичностью. С каждым днем Сокджин отмечал, как блестели от постоянной чистки ботинки брата, как волос к волосу лежали его непослушные, кудрявые волосы, как коротко, под корень подстригались его ногти. Тэхен имел высший балл по немецкой истории и литературе, совершенно очаровал преподавателя искусств своими изысканными работами, не спал ночами, практикуясь в латыни. Казалось, Тэхен нашел единственный способ превосходства над сверстниками в собственном благородном происхождении и цеплялся за него изо всех сил. Лишь при брате и матери возвращалась к нему толика живости и естественности, но вмешиваться в свои дела он им так и не позволял, с издерганной гордостью и копящимся презрением терпя все выходки однокурсников. – Боже, Сокджин, какая прелесть! – престарелая инженю, которую все знали по прозвищу Душенька, восхищенно и с ноткой зависти разглядывала цветы, которыми благоухала вся крошечная гримерка, подвальная и затемненная. – Вчера был Мольер, и зрители его больно любят! – отшучивался Сокджин, натягивая сапоги. – Когда-то, когда я была молодой и популярной, меня тоже заваливали цветами!.. – Не верь ей, ни единому слову. – посоветовал господин Вебер, развалившийся на продавленном диванчике рядом и читавший газету. И он, и Душенька часто заглядывали к Сокджину, чувствуя свое негласное покровительство над молодым актером. – Не верь ей, она все врёт. – Да ты же и заваливал! – возмутилась Душенька и замахнулась на Вебера мундштуком, который не выпускала из рук. – Еще чуть не подрался тогда с баронетом, который дарил мне красные розы! – Не розы это были, а какие-то полевые фиалки!.. -Ах, помнишь-таки?! – Ну, что было-то было, – смеясь в ус, отвечал Вебер. – С тех пор ты, дорогая моя, изрядно подряхлела телом и поглупела умом. – Нахал! Слушая эту перепалку, Сокджин улыбался. Душенька явно нравилась Веберу, как и он ей, и только годами длящееся упрямство отделяло этих двоих от счастья. Сокджину часто дарили цветы, восхищаясь его талантом и красотой, и гримерка его всегда была полна цветами: розами, пионами, георгинами, тюльпанами. Это становилось причиной восхищения и доброй зависти в труппе, притягивало к нему, точно к сияющему бриллианту, покровительство тех, чья слава уже осталась позади – как будто в причастности к молодому актеру виделось им продолжение их собственной молодости. – А вот эти особенно хороши! Никогда таких не видела! – не унималась Душенька. Прямо перед зеркалом лежал букет удивительно нежных, розовато-голубых цветов, источавших тонкий, сладкий аромат. – Да, красивые... – отвечал Сокджин, застегивая пуговицы на белоснежной шелковой рубахе с кружевным рукавом. – В последнее время кто-то без конца шлёт их, после каждого спектакля, а я такие никогда даже не видел... – Дружочек, у тебя появилась богатая покровительница? – хитро сощурившись, поинтересовалась Душенька. – Когда за мной ухаживал сын мэра, мне постоянно присылали маргаритки! И рубины!.. – Она хитро подмигнула ему и рассмеялась собственной, одной лишь ей ведомой шутке. – Я знаю, что это за цветы. – проговорил вдруг Вебер. – Правда? – Сокджин обернулся к старому актеру. – Я видел такие когда-то в Италии... Правда, лишь раз. Иногда их называют "полночными цветами", за то, что они якобы расцветают лишь при свете луны, но чаще – "smeraldo", на языке цветов значит, "нерассказанная правда". Так сказала мне продавщица цветов в одном закоулке. Дивный аромат... Один раз услышал, а на всю жизнь запомнил. – "Нерассказанная правда"? – сощурившись, переспросила Душенька. – Не хочешь ли ты сказать, что тут скрывается какая-то тайна? – Глаза ее блеснули любопытством. – Ничего я не говорю! Она сказала тогда, что когда дарят эти цветы, говорят о чувствах, которые предпочитали бы скрыть, ото всех и даже от себя. Страх, стыд, смущение, любовь, что не смеет назвать своего имени... Как аромат этих цветов, тонкий и трепетный, проскальзывает к органам чувств, где бы вы ни находились в помещении, как упорно всплывает неудобная истина, так и эти чувства находят лазейку, чтобы донести о себе миру... Впрочем, я засиделся. Мне пора идти и приклеивать эту чертову бороду, чтобы ты благополучно мог убить меня и жениться на моей дочери... – Вебер рассмеялся старческим смехом, встал с места, похлопывая себя по коленям, и внимательно посмотрел на Душеньку. – Да, и мне пора! Готовься, дорогой, мы не мешаем!... – Все в порядке, не извольте беспокоиться! – Сокджин закрыл за ними дверь, повернул ключ в замочной скважине и глубоко вздохнул. Вебер и Душенька были людьми необъятной души, но порой этой души становилось чрезвычайно много, и, увы, далеко не всегда в те моменты, когда это было к месту. Сокджин подошел к зеркалу, медленно сел на складной стул, облокотил локти о стол и опустил лицо в ладони, закрыв глаза. Так сидел он несколько минут, не шелохнувшись. Голоса и мысли, гудящим пчелиным роем носившиеся у него в голове, постепенно отлетали одна за другой, утихая и прекращая назойливую возню. Глубоко вздохнув и протерев глаза, Сокджин, наконец разомкнул веки и взглянул на свое отражение. Такой же как он, молодой, красивый, в псевдо средневековом костюме, смотрел на него в свете газовых рожков. У его отражения были такие же блестящие, мягкие волосы, такие же чувственные губы, такие же темные, подернутые дымкой усталости глаза. – Родриго, храбр ли ты? – проговорил он еле слышно своему отражению. Молодой и красивый, смотревший на него из зеркала, ответил так же тихо: "Я бы не ждал с ответом, не будь вы мой отец". И незамедлительно открыл коробочку с гримом. Белое облачко поднялось в воздух. Дон Родриго был одной из лучших его ролей, одной из самых ярких и убедительных. Каким-то образом национальный герой Испании из пьесы, написанной французом два века назад и поставленной на плохонькой баварской сцене, вызывал у немецких зрителей подлинный восторг. Напомаживая волосы, Сокджин вдруг скользнул взглядом по собственной руке – на безымянном пальце блеснуло помолвочное кольцо. Он остановился и посмотрел на украшение – золотое, простенькое, оно, кажется, стало настолько привычным, что он перестал его замечать. Сокджин снял кольцо с пальца и осторожно положил на стол, прямо перед зеркалом. Вид кольца напомнил о письме невесты, лежавшем во внутреннем кармане пиджака. Мысль эта согрела душу, но актер решил повременить с чтением, дабы не сбивать настроения. Вдруг, нос его уловил тонкий, робкий аромат. Сокджин повернул голову. Рядом на столе стояли в вазе те самые цветы, изумительно нежные, переливавшиеся розовым и голубым. Прикрыв глаза, Сокджин наклонился и вдохнул запах. Цветы пахли сладко, но ненавязчиво, точно сад после дождя, и притом необъяснимо волнительно. – Богатая покровительница... – повторил Сокджин и коснулся нежных лепестков. – Как же. Ему нередко благоволили состоятельные дамы, посылали цветы, слезливые письма, полные сентиментальностей, и даже драгоценности. Сокджин с благодарностью принимал цветы, со вздохом равнодушия отправлял любовные послания в печку и всегда возвращал украшения, в деликатном ответе объясняя, что не может позволять себе принимать такие дорогие подарки. За все годы работы в театре ни один из дарителей не вызывал у Сокджина чувств, выходящих за грань вежливой благодарности и легкого смущения. С этими же цветами дело обстояло как будто немного иначе. Они впервые объявились в конце августа и с тех пор неизменно возникали на его столе после каждого спектакля. Каждый раз их анонимно приносили совершенно разные люди, так что узнать, от кого они, было решительно невозможно. Когда минула неделя, Сокджина настигла мысль, что настойчивый даритель мог обладать дурными намерениями. Мысль эта подкреплялась жуткими историями, рассказанными работниками в разные годы, и с едва признаваемой самим собою тревогой он молчал и ожидал следующих действий. На удивление его, ничего не происходило, лишь раз за разом приносили ему букет этих странных, неизвестных цветов. Бледные и трепетные, с чарующим запахом, заполнявшим все вокруг, они вызывали у Сокджина любопытство и необъяснимое волнение каждый раз, когда попадали в поле зрения. Казалось, их тонкий аромат преследовал его повсюду шлейфом, духами ложась на одежду, проскальзывая во сны и нашептывая на ухо верхние ноты. Странная загадка неизвестных цветов не давала ему покоя; на месте, где полагалось быть благоразумию, день за днем медленно распускался трепет и ожидание чего-то неведанного. Временами Сокджин неосознанно искал в полумраке рукоплещущего партера кого-то, оглядывался и бросал быстрые, осторожные взгляды назад, в глубину зеркал и в блеск веселой толпы. Пару раз ему чудилось, будто взгляд его был пойман кем-то, как мячик, но он тотчас отворачивался и прибавлял шагу, спеша поскорее уйти, как ускользал прежде на легких ногах, едва заметив в толпе салона знакомый светлый пробор... Странные ощущения, теснившие его грудь в эти моменты, казались странным наваждением, хмелем вскружившего голову шампанского, и забывались в глубоком сне по утру. Наступал новый день, и миражи эти рассеивались под светом дневного светила, будто лунные блики на водной глади. – "Нерасказанная правда"... – прошептал Сокджин, любуясь нежными лепестками. – Ну и молчи себе, мне-то что. И вновь повернулся к своему отражению в зеркале. Из зеркала на него смотрел уже не он, как было прежде, а рыцарь Дон Родриго, сын дона Дьего, молодой и бесстрашный, готовый вступить в бой за честь отца и предпочесть любви свободу Испании. – Смелей, душа... Раз надо умереть, то примем смерть, не оскорбив Химены. – кивнул он отражению и рассмеялся, как будто не своим смехом. – Дружище, браво! – Покорнейше благодарю! – Не хочешь выпить с нами? – Спасибо, я не пью... – Какие планы на вечер? – Пойти домой и лечь спать! – Господин Ким, я отнесла все Ваши цветы к Вам. Перед Сокджином появилась Джиу, директорская дочка тринадцати лет. Она помогала отцу поддерживать порядок в театре и пользовалась всеобщей любовью. – Благодарю, милая. – отозвался актер и скрылся за дверью. Первым делом он тотчас направился к рукомойнику и сполоснул лицо холодной водой. Кровь все еще гудела в висках, а тело ломило от тягучей усталости. Несколько минут он тщательно смывал с лица грим, тот отходил комками, стекал по лицу грязной мутью. Вместе с прохладой в разум постепенно возвращалась ясность. Умыв лицо и вытерев шершавым полотенцем, Сокджин взглянул в зеркало. На него вновь смотрел он сам, Ким Сокджин, с раскрасневшимися щеками и замыленным взглядом, тяжело дышащий, почему-то одетый в дурную стилизацию под XI век. Наскоро переодевшись, он подошел к зеркалу, чтобы погасить газовые рожки по сторонам. Взгляд его упал вниз, на цветы, принесенные заботливой Джиу. Пошло-красные розы, помпезные гладиолусы, прелестные хризантемы, ядовито-прекрасные орхидеи, скромные анемоны... и неизменные smeraldo. – Опять вы тут... – улыбаясь, Сокджин коснулся розовато-голубых цветов. – Какие упертые. И забыл, как дышать. Пальцы его почувствовали что-то среди нежных лепестков. Подцепив за краешек, Сокджин вытащил из букета свернутый вчетверо, небольшой листочек бумаги. Что-то внутри у него заныло, затрепетало, забилось, точно пойманная птица. Сокджин выдохнул и, одним движением смяв в запотевающей ладони листочек, сунул его карман пиджака. – Сокджин, милый, как дела у Тэхена? – спросила мать, медленно помешивая чай. – Затыкает всех однокурсников за пояс своими знаниями. – ответил Сокджин, сидевший напротив нее. – Того и гляди окончит гимназию раньше всех! – А что, ты не знаешь... появились ли у него там друзья? – осторожно поинтересовалась женщина и подняла на сына глаза. – Вы же знаете, Тэхен не очень любит людей! Ему достаточно общества книг и палитры с красками... – Сокджин потянулся за сахарницей. – Все у него хорошо. – уверил он, взглянув на мать честными глазами. – Он передавал Вам, чтобы Вы не беспокоились о нем и лучше заботились о своем здоровье. – Ох, если вы меня обманываете, мальчики!.. – улыбаясь и покачивая головой, женщина в сотый раз рассматривала орнамент на фарфоре. – Знаешь, я тут подумала... – Что, матушка? – Не позвать ли нам как-нибудь на ужин твоего троюродного брата... – Не думаю, что это хорошая идея. - уверенно возразил Сокджин, дернув бровью, отпивая из чашки. – Но послушай, это не очень-то вежливо. – возразила мать. – Совсем один в городе, при живых родственниках, это неприлично. Он и обидеться может... – Боюсь, матушка, мой троюродный брат не из тех людей, которые обижаются, когда его не зовут на семейные ужины... Полагаю, он даже не из тех, кто вообще нуждается во встречах с родственниками. У него есть дела куда поважнее, и с чего бы мы стали мешать человеку жить своей жизнью. – Ты судишь предосудительно... – Отнюдь нет, я успел неплохо изучить предмет своих суждений. – Сокджин улыбнулся, в один глоток допил чай и встал из-за стола. – Уже отходишь ко сну? Мать коснулась щеки подошедшего к её руке сына и заправила прядь волос ему за ухо. – Я очень устал... – тихо ответил он, целуя костяшки. – Доброй ночи, милый. – Доброй ночи, матушка. Письмо Хвиин сообщало о том, что они вынуждены были задержаться на какое-то время в Австро-Венгрии, у тетки Чихо, которую он давно не навещал, но теперь наконец-то прибыли в Болонью и направляются в Рим, а затем в Неаполь. В коротком послании на одну страничку девушка обещала отправить большое и "серьезное" письмо по прибытии и просила о скорейшем ответе. Короткое, явно составленное на коленке, оно было датировано прошлой неделей и написано неровным, бегущим почерком – буквы жались друг к другу, кучковались, точно их выводили в сумерках, силясь хоть что-то разглядеть. "Я никогда не думала, что так бывает. Что можно так сильно по кому-то скучать. Что можно просто лежать на своей полке без сна, слушая, как стучат колеса, и думать о ком-то. Мне кажется, до тебя я как будто ничего не знала, как слепой котенок тыкалась по сторонам, ища матери, а теперь вдруг увидела всё. Мир вдруг обвалился на меня, как лавина, с его запахами, цветами и музыкой, точно я не жила все это время, а спала каким-то крепким сном, как живой покойник ходила по земле, а теперь хожу как пьяная. Я благодарю тебя. Я люблю тебя. Я жду тебя. Пиши мне, пожалуйста, мой глупый, мой милый, мой любимый мальчишка". Письмо обрывалось миниатюрной лилией, выведенной, не отрывая пера от бумаги – Хвиин часто использовала её как подпись, вписывая инициалы в лепестки. Лилия была изящной, витиеватой и тонкой, с сочным стеблем и раскрытыми, точно губы, белыми лепестками. Сокджин погладил прелестный цветок подушечкой пальца, расплываясь в улыбке. Ёще раз перечитал письмо и глубоко вдохнул. Кажется, бумага даже хранила след её духов – нежных весенних ландышей. Бережно сложив письмо, Сокджин поднес конверт к губам и трепетно поцеловал. "Когда еще ждать от тебя писем, милая моя? Как ужасно работает почта через горы...". Вздохнув, Сокджин отложил письмо невесты в сторону и потянул за галстук, надоевший за день, чтобы наконец-то его снять. Взгляд его упал на пиджак, брошенный на спинку кровати. Сокджин медленно придвинулся и достал из кармана смятый в спешке листочек. Сердце его беспричинно гулко и мелко стучало. Сделав глубокий вдох, едва дрожащими пальцами развернул он бумагу и опустил взгляд. Вычурным, резковатым, безупречным почерком на бумаге были выведены стихи. Сокджин сглотнул. Где-то в животе что-то скрутило, выбивая весь воздух из легких, оставляя странное покалывание в грудной клетке. Закусив полную губу, мужчина поднес листок ближе к глазам. По мере того, как взгляд его опускался все ниже, дыхание становилось тяжелее, сбивчивей, и щеки наливались румянцем. На шатающихся ногах медленно встал он, подошел к письменному столу и отодвинул ящик. Беспорядочно прокопавшись в нем некоторое время, он извлек оттуда крошечный прямоугольный кусочек картона – визитную карточку. Дрожащими руками приложил он визитку к письму. С губ его сорвался тихий всхлип. Тревожным, взволнованным светом горела керосиновая лампа на столе, и белые мотыльки, последние дети ушедшего лета, беспечно летели в открытое окно из сумрака ночи. Скрипела перьевая ручка, выводя слово за словом и время от времени прерываясь, чтобы окунуть острие в чернильницу. Неосторожное синее пятно падало на лист, и тот, безжалостно скомканный, летел на пол к себе подобным. Обманно теплая сентябрьская ночь опускалась на город, промозглыми пальцами касаясь железных крыш и носов заплутавших прохожих. Точно безумные, бились белые мотыльки о нагретое стекло в надежде коснуться заветного яркого света. Опьяняюще сладко пахло в комнате томными, полночными, в темноте распускающимися цветами.