Признайся мне первым

На Славку я налетел в самом прямом смысле слова — когда на всех парах выскочил на лестницу из коридора третьего этажа. Чуть не грохнулся — вместе с ним. И грохнулся бы, если бы он меня не схватил. Не то, чтобы я куда-то спешил или опаздывал. Просто это был мой личный способ перемещения по школе — на всех парах. Никто из людей старше пятого класса по коридорам не бегал, ходили чинно и важно, изображая взрослых. Значит — бегать буду я. Я же — псих. Я же — особенный! — Ты как? — спросил Славка озабоченно, все еще не выпуская меня из... объятий? Я чуть не прыснул, представив, как это могло бы выглядеть в моем испорченном воображении. Смелый рыцарь спасает от падения с лестницы принцесску. Попутно лапает ее за все места, заключает в объятия и дарит поцелуй. Даже жаль, что это просто Славка, которому все мои фантазии до лампочки. Впрочем, руки он не разжимает долго. Пока я сам не отстраняюсь. — Нормально, лечу на географию! Я похож на звездолет? — Ага, на Икс-Винг, — смеется он. И тут становится серьезным. — Слушай, ты в курсе, что в «Нефтянике» опять крутят «Империя наносит ответный удар». Хочешь сходить? Я чуть с лесенки не падаю: — Конечно хочу! А точно крутят? — Ага, мне Колян сказал, а он живет рядом, афишу видел. А потом я по газете проверил — точно! — А во сколько? — На три часа сеанс. У тебя сегодня ведь шесть уроков? — Ага. До часу тридцати. Успеем? — Наверное. Славка кивает, но не очень уверено. ДК Нефтяников находится на Рабочем Поселке — у черта на куличках. Хотя при размерах нашего города даже чертовы куличи — это полчаса на автобусе всего. Но — автобусы ходят редко и нерегулярно. Еще как на автобус попадешь — поэтому лучше выбираться сильно заранее. — Знаешь, мы можем портфели ко мне закинуть, по пути. Чтоб тебе крюк не заворачивать. — Ага! — соглашаюсь я и тут же сникаю. — У меня же с собой ни копейки нет... Если домой зайти, можно по всем сумкам и карманам пошарить, может чего и найду, но... — У меня есть, — быстро говорит Славка. — И на билеты хватит, и на автобус. — Круто! Я потом отдам, когда насобираю... Только я не знаю когда... Мать на кино точно не даст, орать будет, что я опять в сотый раз на одно и то же хожу... — Да не парься, как получится — так получится... — Ну ладно! Тогда давай после шестого урока у раздевалки встречаемся! — эти слова я прокричал, сбегая по лесенке, перепрыгивая через ступеньки и уже видя перед внутренним взором уходящие в черное звездное небо желтые титры под эпическую музыку. «Звездные войны» я смотрел много-много раз. И в нашем кинотеатре, и во всех ДК, в которых оно шло. Один и со Славкой — на этой почве мы с ним особенно и сдружились. Он, как и я, любил фантастику, и мы еще с прошлого года книжками обменивались: Азимов, Хайнлайн, Шекли... Но одно дело читать и представлять, как космические корабли бороздят просторы вселенной, а другое дело — видеть это на весь экран. Огромные звездолеты, световые мечи, «Да пребудет с тобой Сила»... Это было просто охрененно! После первого просмотра я несколько дней ни есть, ни спать не мог — настолько меня штырило. Особенно меня потрясло то, каким огромным был этот мир — планеты, расы, конфликты... И это все было в голове у одного человека! Это завораживало. Через неделю я засел «писать роман» — историю про космических пиратов, которые подобрали спасательную капсулу неизвестной конструкции с младенцем (который — конечно же! — был последним представителем супер-пупер расы из другой галактики). Я понимал, что многое в моей истории слеплено из фрагментов прочитанно-просмотренного, и сам роман больше похож на монстра Франкенштейна, чем на самостоятельное произведение... Но писать — это было так классно! И даже боль из-за того, что с Алькой мы в очередной раз поцапались, вроде как притупляться стала... Впрочем, когда мы помирились, то куски из своего романа я ему прочитал. И на «Звездные войны» потащил, чтобы он как следует проникся атмосферой. Но... ему не понравилось... Вначале он еще пытался смотреть на экран, потом начал позевывать, потом вместо экрана принялся пялиться на меня — но хотя бы позевывать перестал. А когда из кино вышли, сказал, что фильм скучный, было бы из-за чего так тащиться. Что ничего в нем не понятно — куча каких-то чуваков бегает-стреляет, а из-за чего сыр-бор разгорелся, кто все эти люди и чего им надо — хрен проссышь. Я уже было собирался возмутиться, но тут он сказал: «Ты лучше истории придумываешь»... У меня все возмущение в горле застряло... И даже уши запылали. И ходил я весь счастливый до конца дня. Но с Алькой про «Звездные войны» больше не заговаривал. Мне не хотелось, чтобы он смеялся и издевался над тем, что мне было очень дорого. Ну и фиг. В конце концов моя жизнь — это не только один Алька. После шестого урока я поспешил в раздевалку. Но, пробегая мимо спортзала, притормозил — туда заходил восьмой «А». Я даже опешил. У Славки семь уроков? А чего он про кино тогда гнал? Но все-таки спустился вниз — и столкнулся с уже одетым Славкой. — Ты чё, физру прогуливаешь? — спросил я сходу. — У меня... освобождение... — быстро сказал он, глядя в окно. — Ага, от бокса освобождения нет, а от физры освобождение, — ухмыльнулся я, натягивая куртку. — Скажи лучше, что насрать на физру... Славка рассмеялся: — Насрать на физру. *** Вернуться домой после шести, когда ты должен быть там еще в два дня — это преступление. Я подходил к подъезду, старательно придумывая, как буду оправдываться перед матерью. Даже не ожидая, что оправдываться придется не только перед ней. Алька перехватил меня, когда я собирался позвонить в дверь квартиры — выскочил с верхней площадки, толкнул резко, прижал к стенке так, что я головой стукнулся. — Ты где был? — прошипел он со злостью, глядя прямо мне в глаза. Его зрачки были больше, чем обычно, веко на правом слегка подрагивало. И я хорошо знал, что это значит. — Ты почему не в школе? — спросил я в ответ. Сегодня — четверг, и я точно знал — в этот день у него уроки заканчиваются только в семь пятнадцать. По четвергам у меня не было секции, и обычно часиков в семь я шел типа в магазин «Дары природы» за семками — а на самом деле к его школе, которая возле этого магазина находилась. — Где ты был? — повторил он громче, тряхнул меня за плечи. Еще немного — и его голос сорвется на крик. — Не ори возле моей двери! Хочешь, чтоб мать выскочила? — сказал я, едва сдерживаясь, чтобы самому не заорать. — Срать! — Так сри! За дверью моей квартиры послышались шаги. Мы с Алькай переглянулись — и ломанулись вверх по лестнице, буквально за полминуты проскочив все этажи. И замерли на чердачной площадке, едва переводя дыхание. — Я в кино ходил... На «Империю»... — сказал я. Слова перемежались с тяжелыми выдохами. — Один? — Со Славкой... Алька опустился на ступеньку, обхватил руками голову. — Хорошо, что хоть не врешь... Вас пацаны видели... Как вы с ним выгуливаетесь, все такие довольные... Я сел рядом, привалился к нему, прижался щекой к плечу. — Мы просто ходили в кино... — Зачем? Ты эту хуйню сто раз видел! — Да если бы и тысячу! Чего такого-то... А ты какого фига опять прогуливаешь? Вчера прогулял — ладно. Но сегодня?! — На хуй школу! Захочу — и завтра прогуляю. Не твое дело! Ага, как же — не моё... А из-за кого ты ее прогуливаешь, Алечка? Вот реально оставят тебя на второй год, реально же я виноватым буду... Но вслух я этого не сказал. На самом деле в глубине души я был счастлив. Он ревнует. Прогуливает несколько дней подряд из-за меня. Ждёт меня в моём подъезде — может, уже давно ждёт... Разве всё это не мило? Я подвинулся ещё ближе, потерся щекой о его куртку, пропахшую сигаретами. — На хуй школу... Хочешь, завтра я прогуляю? С утра? Скажу матери, что у меня голова опять разболелась. Покашляю старательно... И останусь дома... Хочешь? А хочешь — реально заболею, как осенью? Сейчас проще, чем тогда, — снега наемся, и готово. Или после душа на балкон выйду раздетый... Алька повернулся ко мне и посмотрел ошалело. — Не вздумай! — сказал он, и его голос звучал хрипло. — А чего? Зато сможем каждый день видеться... Целую неделю или больше... Разве осенью было не круто? Я улыбнулся своим воспоминаниям. В сентябре, когда началась школа, для нас с Алькой происходил наш собственный ад. Разные школы, разные смены, секция вечером и редколлегия по выходным — да в выходные всё равно родители дома... У нас почти не было возможности видеться. И это в тот момент, когда еще и двух недель не прошло, как мы позволили себе быть вместе «по-настоящему». Когда мы еще надышаться друг на друга не могли, когда каждая секунда друг без друга казалось невыносимой. И я решил устроить себе «больничный». Вылез в промозглый дождливый день на крышу школьной подсобки и почти час лежал на холодном листе оцинкованного железа в одной промокшей от дождя футболке. А потом почти две недели лежал дома в кровати — с подозрением на рецидив пневмонии (которая в прошлом году уложила меня в областной фтизио-диспансер на три месяца). К счастью, все обошлось бронхитом. И Алька приходил ко мне каждый день. Правда, вначале я был в таком состоянии, что мне было не до наших игр, вообще ни до чего было — я едва мог с кровати встать, чтобы ему дверь открыть. Но просто то, что он был рядом, что он давал мне лекарства, поил из кружки, поддерживая мою голову, обнимал и грел меня своим телом, когда меня начинало знобить — уже было счастье... А уж потом, во вторую неделю, когда я пошел на поправку — все было совсем расчудесно! Но Алька не улыбался. — Не вздумай так больше делать! Никогда! — Да ладно, подумаешь — пару недель пропущу... Все равно нагоню и перегоню, если надо будет. И седьмой класс — не девятый, вообще пофигу. — Ты ебанутый? — Алька смотрит на меня странным взглядом. — Совсем не понимаешь? — Чего не понимаю? — Ничего! Просто не смей так делать! Никогда, понял? Он схватил меня за плечи, повернул к себе, уставился глаза в глаза. Его лицо было бледным, а взгляд — еще более бешеным, чем в тот момент, когда он спрашивал меня «Где ты был?» — И ты тогда тоже! Кончай школу прогуливать постоянно! Что, в лом потерпеть хотя бы до зимних каникул? — Не хочу терпеть... — тихо сказал Алька. И голос его был такой, что не выдержал — и поцеловал его. Он притянул меня к себе, одной рукой обхватил меня за талию, другой — сорвал с головы шапку и зарылся рукой в волосы. Мы целовали друг друга, оба не в силах «больше терпеть», забыв обо всем... — Я все-таки завтра прогуляю... — сказал я, отстраняясь. — Не буду болеть всерьез, просто навру. Хорошо? — Угу... Некоторое время мы сидели молча, рядом, на ступеньке чердачного пролета. Я понимал, что каждая минута отсутствия увеличивает нагоняй, который ждет меня дома, но уходить не хотелось. — Не хочу домой, — так и сказал я вслух. — Не ходи, — Алька накрыл рукой мои пальцы, переплел со своими, и это было так нежно, что у меня перехватило дыхание. — Ага, — сказал я хрипло. — И будем мы с тобой жить на чердаке. Как летучие мыши... Весь день будем спать... Потому что днем на улицу не выйдешь, соседи узнают, по домам погонят. Но ночью, когда город засыпает, будем ходить по округе и нагонять тихий ужас. И превратимся мы в вампиров... И питаться будем кровью друг друга... Кстати — ты бы хотел попить моей кровушки? — Иди к черту... — А вот я бы твоей — хотел, — я наклонился к нему и неожиданно куснул в шею. Алька дернулся: — Слушай, прекращай уже! — Уверен? — на этот раз я кусать не стал — скользнул губами по шее, коснулся мочки уха, поцеловал уголок губ, подбородок... Алька дышал тяжело, откинул голову назад. Одна его рука сжимала мою, вторую он снова запустил мне в волосы, я чувствовал, как подрагивают его пальцы... Я продолжал целовать его — шея, ямочка на горле — такая беззащитная, ключицы... И снова вверх — подбородок, губы, мочка уха... — Хочу тебя укусить... — шепнул ему я. — Давай... — Правда? — Давай... Я скользнул языком по его шее вниз, а потом впился зубами между его шей и плечом — не нежно, как порой покусывал, а по настоящему — изо всей силы. Алька дернулся, вцепился в мою руку так, что костяшки хрустнули, закусил губы — но не отстранился, не оттолкнул. Терпел. Если бы он только вскрикнул — я бы не стал продолжать... Но он не вскрикнул — я и сжал зубы ещё сильнее, пока не почувствовал языком солёный привкус. И только тогда поднял голову и посмотрел на Альку. А он смотрел на меня, тяжело дышал, облизывал губы... Мне показалось, что его ресницы были чуть мокрыми. Я опустил взгляд на шею — там была видна метка, оставленная моими зубами. Моя метка на его теле. Моя! Не просто засос, который через несколько дней исчезнет, а ранка, от которой, может, шрамчик останется. Сердце колотилось как бешеное, и я снова опустил голову — лизнул ранку, слизывая выступившую каплю крови, поцеловал его шею нежно-нежно... Обхватил его свободной рукой за плечи, хотел уткнуться ему в плечо — но он потянул меня за волосы, заставляя поднять голову — и впился губами в мои губы. Круто! Когда он вот так целует меня, словно обезумев, как животное, которое не может насытиться... Как же это круто! — Укуси меня тоже... — простонал я между поцелуями. — Укуси меня... Но он только целовал — губы, щеки, шею, плечи... Засасывая кожу, оставляя свои метки... Но этого мало... — Укуси меня... Пожалуйста... Его зубы сжались на моей шее — чуть-чуть. Я запрокинул голову, выгнулся в его руках, чувствуя сладкое замирание — вот сейчас, уже... Но он разжал зубы — и поцеловал... А потом отстранился. — Ты чего? — спросил я недоуменно. — Я... Не могу... До крови... Я чуть отодвинулся, так что даже почти плечом его плеча не касался. И только пальцы наших рук были по-прежнему переплетены. И это значило, что все хорошо. Просто эта игра не получилась такой, как я ее задумывал. Ну и что? У нас будет много других игр... — Все-таки не понимаю я тебя, — сказал Алька неожиданно. — Во всяких книжках-фильмах психи — несчастные люди. Трудное детство, родители звери, все такое... — Как у тебя, — хмыкнул я. — Ага, я типа псих классический... Но у тебя-то все в порядке! Семья приличная, родители души не чают, все есть, что душа пожелает, отец не то что ремня не дал, даже не наорал на тебя ни разу... — У меня мать за двоих орет, — рассмеялся я. — Да ладно! Она даже орет на тебя культурно... Но ты все равно отбитый на всю голову. Откуда только это все у тебя берется?! — Ну, может из прошлых жизней, — пожал я плечами. — Я уже говорил тебе, что в одной из них был императором Калигулой, в другой — Аттилой, а в третьей — Жилем де Ре? Алька фыркнул: — Только не говори, что веришь в этот бред про прошлые жизни! — Да ладно, это сейчас модно! Даже в газетах пишут и по телеку говорят. Прошлые жизни, хиромантия, заряженная Чумаком водичка... У меня даже мать астрологический прогноз читать начала... Кстати, интересно. Прикинь, у меня Солнце в Скорпионе, поэтому я такой великолепный! — Ага, ты еще скажи, что Кашпировского смотришь! — рассмеялся Алька. — Естественно, куда я денусь! К нам на него все соседи приходят, у которых телека нет. Сядут все кружочком перед экраном и оздаравливаются. Меня насильно тащат — чтоб я в принудительном порядке подлечился. Надеются, что от слов «я создам установку на исцеление» у меня мозги на место встанут... Только на меня все равно не действует... — я снова рассмеялся, а потом посмотрел на него. — А про прошлые жизни — это все-таки прикольно. Вот представь — если мы с тобой уже не первый раз встречаемся? Если мы и раньше друг друга знали... В прошлом... И были мы... ну например... пиратами! Алька снова фыркнул. — Еще скажи, капитан Флинт — это тоже ты. — Не-не... Не Флинт... И капитаном я не был. Капитаном был ты. А я — твоим штурманом. Лучшим навигатором Старого и Нового света... И вместе на нашей каравелле мы исплавали десятки морей, разграбили сотни судов, поубивали тысячи человек... За нами гонялись армии нескольких стран — и Англия, и Испания, и Португалия — но нам было на все насрать. Мы были чертовски удачливы. Настолько чертовски, что стали говорить, что мы продали души дьяволу. Тем более, наша каравелла называлась «Преисподняя»... И наши высказывания о религии были полны искреннего цинизма. В результате за нами стала гоняться не только армия, но и святая инквизиция. Особенно за мной. Потому что я был не только штурманом, но и поэтом, автором трактирных песенок, в которых весело поносил и попов, и церковь, и бога. Однажды удача отвернулась от нас... И мы попали в плен... В застенки инквизиции. Мы понимали, что нас ждет не только смерть... Особенно меня — нечестивца и богохульника. Даже когда меня схватили, я отказался раскаяться и признать их лживого и продажного бога. Я сказал им об этом прямо, плюнул им в лицо и запел одну из своих песенок... А они решили, что это говорит дьявол во мне, и его нужно изгнать, чтоб очистить мою душу и тело перед казнью... Ты понимал, что это значит: изгнать дьявола… И тогда ты решил убить меня — чтоб избавить от мучений. У нас не было никакого оружия, и руки были связаны. Единственный способ убить — перегрызть горло. И ты пытался... Вцепился мне в глотку... Но не смог... Ты не смог дойти до конца... Не смог убить таким способом человека, которого... «Любил» — запрещенное слово едва не сорвалось у меня с языка, но я вовремя остановился. Даже здесь, в выдуманной сказке, говорить этого не следовало... И я вовремя сумел остановиться и сказать то, что «было правильно»: — ... которого считал другом. Не сумел... А потом нас растащили. Меня отвели в пыточную камеру — а тебя посадили в клетку, из которой все было видно. И ты смотрел... Смотрел, как мне вначале раздробили руки, которыми я писал богохульные тексты... От пальцев до плеча — каждую кость превращая почти в порошок. Я кричал, задыхаясь... Пока мог кричать... «Убей меня!», «Почему ты не убил меня?!» «Я хочу умереть», «Хочу умереть!» А потом я не мог кричать — мне отрезали язык, которым я поносил бога. И в гортань заливали кипящую воду... Я не мог кричать, но ты все равно слышал внутри головы мой крик: «Убей меня, пожалуйста, убей меня! Я хочу умереть... От твоей руки... Я хочу, чтобы ты убил меня! Именно ты! Почему ты не убил меня?!» Ты слышал это, глядя, как мою голову протыкают стальными иглами, как мне перерезают сухожилия, отрезают веки и выжигают каленым железом глаза, как сжигают на костре... И ты сходил с ума... И кричал, кричал вместо меня: «Я убью тебя... Я пойду за тобой хоть в ад... Найду тебя — и убью... Я обязательно убью тебя, когда мы встретимся снова...» И я услышал... И поверил тебе... И умер счастливым... Потому что знал — в следующий раз ты меня уб... — Заткнись! Резкий окрик и толчок в бок вернул меня из мира, в котором плавали каравеллы и пылали костры инквизиции, на ступеньки чердачного пролета моего подъезда. Алька сидел рядом, тяжело дышал, смотрел на меня — и его веко опять подергивалось, как всегда перед началом срыва... И пальцы, которыми он сжимал мою руку — до боли, я это почувствовал только сейчас — были холодными, как лед. — Ты чего? — спросил я, накрывая его руку другой рукой, зажимая между своих. — Это же просто сказка Шахерезады, как обычно... Просто выдумка... Только не говори, что ты реально веришь в такой бред, как прошлые жиз... — Заткнись! Просто заткнись, ладно?! Я посмотрел на него. Если я сейчас продолжу говорить — что он сделает? Ударит? Впадет в ярость, и, ничего не разбирая, начнет колотить меня головой о ступеньки? Как летом? Это... Это было бы... интересно? Кто знает... После той последней драки в конце августа, когда мы оба кончили в процессе, он ни разу еще меня не ударил по-настоящему. Даже когда мы ссорились. А сейчас? И всё-таки... Любопытство-любопытством, но... Я чувствовал — с ним действительно что-то не так. Я сам еще не до конца отошел от тех картинок, которые видел перед собой вместо чердачного потолка, когда нёс свой придуманный бред: прутья решетки и раскаленный железный прут перед своим лицом... боль в безвольно свисающих вдоль тела кожаных мешках, наполненных осколками костей, которые раньше были моими руками... свой собственный крик застревающий в горле: «Убей, убей меня, пожалуйста!»... Это просто фантазия... Придуманный бред... Вот только так часто бывало с моими выдумками — в какой-то момент я начинал в них верить... И чувствовать все так, словно это было взаправду... Может быть — Алька тоже? И я просто сильнее сжал его холодную руку, подался вперед, уткнулся лицом ему в грудь. Его сердце колотилось так, что мне казалось, что в голову гвозди заколачивают — как там, в пыточной камере. Он судорожно обхватил меня второй рукой, вцепился в плечи — словно сжимал тисками, до боли... И это было хорошо — вот так. Словно мы — одно целое. И сейчас мне больше ничего не хотелось. Он шумно выдохнул мне в волосы — и как-то расслабился, обмяк. — Слушай, Алька, можешь завтра что-нибудь вкусное протаранить? — спросил я как можно более буднично. Не то чтоб мне хотелось пожрать — просто так было проще вернуться в эту реальность. — Что хочешь? — Жвачку... Которая в пузыри надувается... Лучше всего «Турбо», у неё вкладыши крутые... — Это разве вкусное? — я чувствую, как Алька ухмыляется — его лицо все еще в моих волосах... — Ага. И понтовое. Стану на уроках пузыри надувать — классную выбешу. Будет еще одна интересная запись в дневнике для коллекции — а то ее «Дневник не ведется», «Дневник систематически не ведется» и «Снова бегал по коридору» мне уже надоели. Алька смеется. Он тоже возвращается в реальность. Я хорошо это усвоил: лучшее средство против боли — какая-нибудь полная фигня, не имеющая никакого смысла. — Нахуя ты ее злишь? — Это большая мстя. За Гоголя... — И что такого она сделала Гоголю, что ты ей так мстишь? — Не, это я Гоголю кое-что сделал... — Что сделал? — Не беспокойся, не минет... Алька усмехается мне в волосы. — От тебя всего можно ожидать... — Не, я Гоголю я бы отсасывать не стал. Вот Достоевскому — это еще может быть... Он клевый мужик был — полный шиз, почти как я. Впрочем, Гоголь тоже шиз... И шнобель у него здоровый — значит и хуй должен быть соответствующий... Так что... Кто знает... — Тебя вообще что-то, кроме хуев, волнует? Я смеюсь, трусь макушкой о его щеку. — Вообще, если говорить о Достоевском — то еще книги волнуют. А если о Гоголе — то, пожалуй, — хуи интереснее, чем «Тарас Бульба». Мы на этой почве с классной и поцапались. Я ей сказал, что думаю про эту книгу, а она сказала, что думает обо мне. И продолжает мне говорить об этом каждый день. Прикинь, под каждым моим сочинением она пишет красной пастой свое сочинение в два раза длиннее моего, где объясняет мне, какой я дебил и почему я ничего не понимаю в русской литературе... А ты спрашиваешь — нахуя ее злю... — Пфе! Если ты пишешь сочинения типа своих «сказок Шахеризады» — то я удивляюсь, как она тебе вообще голову не отвинтила. Я снова смеюсь, потом резко поднимаюсь на ноги. — Ха, моя маман — ее начальство, как она мне чего-то отвинтит, сам подумай? Зато мне сейчас дома точно отвинтят всё, что можно... Поэтому... Пойду я... Изображать несчастного ребенка, которому после школы стало так плохо, что даже до дома дойти сразу не смог... Весь такой больной, слабый, просто физически не способный припереть завтра к первому уроку... — Зато способный на кое-что другое... — Алька тоже поднялся на ноги, и протянул мне мою шапку. — Алька, на этакое «другое» я всегда способен. И всегда готов. Как пионер... Кстати, ты в курсе, что я собираюсь из пионеров выйти? — Пфе, сейчас уже без галстуков ходят... Никого этим не удивишь... — Ха, они просто без галстуков ходят, а я — демонстративно выйду. Так, чтоб на всю школу ухнуло. Только еще не придумал как. Может, привяжу себя галстуком к дверям столовой и заявлю, что пионерская организация ограничивает свободу моей личности. Или наоборот... Обвешаюсь галстуками — штук тридцать на себя навяжу, и буду вещать о том, что все, чем пионерия занималась последние годы — полная профанация. И, кстати, да! Нужно статью в школьную газету написать. На тему галстуков. Реально — многие не носят, а кто-то носит по привычке. Но это неправильно! Нас туда принимали с помпой. Поэтому и точку тоже нужно с помпой ставить. Либо уходить — громко. Либо оставаться и бороться, если эта хрень тебе дорога — но тоже громко. В общем, пора устроить всему этому большой бадабум! Я ждал, что Алька скажет опять что-то типа: «Ну, ты и псих», но он только вздохнул и притянул меня к себе. — Ты бы не выделывался так, а? А то доиграешься когда-нибудь. — У нас сейчас плюрализм, демократия и свобода слова! Так что — что хочу то и делаю, имею право! Так что все заебись — в пыточную камеру за это больше не сажают. — Не сажают. Но жизнь испортить могут. А тебе... Тебе же в ВУЗ поступать... Я рассмеялся, и снова потерся макушкой о его щеку: — Как все серьезно... Сразу видно — человек уже в девятом и думает о будущем. Но я еще маленький. Мне еще рано думать о таких сложных вещах как «есть ли жизнь после школы». К тому времени, как я вырасту и буду поступать, кто знает, в каком мире мы будем жить? Может, третья мировая начнется... Или все станут зомби... Или произойдет восстание машин... Или еще чего... Но как было — точно не будет... Слишком быстро все сейчас меняется. Поэтому думать о будущем — глупо. Кстати, Алька, а чего ты бы чего больше хотел – зомбиапокалипсис или захват мира искусственным разумом? Алька взлохмачивает пятерней мои волосы. — Иди, давай, домой... А то... Вообще никуда не отпущу — и будем реально на чердаке жить... До самого зомбиапокалипсиса... — А чё... Я не против... — прошептал я ему в ухо. Коснулся губами того места, где виднелся мой укус — и быстро побежал по лестнице.