Признайся мне первым

Быть веселым — совсем не сложно. Тем более ловля яиц затягивает. Я уже почти побил Славкин рекорд. Валяюсь на его диване — и играю до остервенения. Все у меня прекрасно. И думать ни о чем не надо. Благословите боги Славку, его московского дядю и игру «Электроника». Славка сидел рядом и учил уроки, он же такой правильный. Периодически бросал взгляды на меня. — Кто-то хотел алгеброй позаниматься, — напоминал он мне. — Ага-ага, только рекорд побью... Чё за нахуй! Оно же тут раньше падало! Блять! Славка легко стукнул меня тетрадкой по макушке. — И это разговаривает сынок училки литературы. — Бывшей училки литературы... — Все равно, — Славка улыбнулся. — Приличный ребенок из интеллигентной семьи, как моя мать выражается... — О, твоя тоже так выражается? Почему-то все матери, когда меня видят, сразу выдают именно эту фразу? Будто она у меня лбу написана. — Ха, слышали бы они, как этот «приличный ребенок» разговаривает... «И видели бы они, как этот приличный ребенок отсасывает», — подумал я привычно и осекся. Все. С этим уже покончено. От слова «покончено» снова защемило сердце. — Слушай, давай все-таки я тебе про формулы расскажу. Тащи учебник и показывай, что именно ты не понимаешь. Я вздохнул, положил игру на тумбочку, свесился с дивана, доставая из-под него портфель. — Вот это не понимаю. И это не понимаю. А это ни хуя не понимаю. — Что, снова делал домашку по биологии во время урока? — Не, вот на этом — по русишу, а на этом — по географии. — А домашку по математике ты когда делаешь? — На литре. — Дань, а тебе не говорили, что домашняя работа называется домашней, потому что её как бы дома делают? — Пфе! Вот ещё, дома на это время тратить! Знаешь, когда я прихожу домой, я бросаю портфель на банкетку в прихожей — а утром забираю его оттуда и иду в школу. А потом мне в дневник пишут: «Опять нет учебника», «Не готов к уроку», «Где тетрадь по литературе?!» Ещё бы я знал, где у меня тетрадь по литературе... Может под кроватью... Может в холодильнике... Может ещё где... Что мне теперь, её каждый раз искать? Славка смеется — и я тоже. Смех — это хорошо, он продлевает жизнь. И боль отпускает. Хоть немного. — И при таком подходе тебе только по алгебре двойка в четверти грозит? — Ага... Может, ещё по литре... Но я сильно сомневаюсь, что Тамарушка на это решится. Хотя здорово было бы, если бы она мне двойку вывела — это был бы повод перейти к полномасштабным военным действиям. — Мать подключишь? — Нахуя? Ну да, они с моей маман раньше в одной школе работали, а до этого на одном курсе учились... И любят друг друга, как только одна зазвездившаяся филологиня может любить другую зазвездившуюся филологиню. Но у меня с Тамарушкой свои счеты. Мать тут ни при чём. Я сам справлюсь... — Как? — Ну, статью в газету напишу. И не только в школьную. А в городскую, в рамках клуба журналистики. Про учительский произвол и деспотию. На самом деле — давно пора. Потому что заебала она меня конкретно. За каждое сочинение два-четыре. Два за содержание, четыре — за грамотность. Грамотность — это штука такая, объективная, тут даже если к авторским знакам, почерку и величине красной строки придираться — все рано больше чем на балл не снизишь. И за стихи больше чем бал не снизишь... Хотя она иногда умудряется... Ха, когда я ей читал «Я не унижусь пред тобой», мне весь класс аплодировал. А она поставила три. Типа «за неверно выбранную интонацию, искажающую авторскую мысль». Ну плюс к этому систематически двойки за «нет тетради», «нет линейки», «нет учебника» и «к уроку не готов»... Так что... Может, у меня двойка и наклюнется. И тогда — вперед, мои верные гунны! Этот Рим должен пасть! Я продолжал говорить, со злостью, с ненавистью — но не к своей классной. «Я не унижусь пред тобою» — какое нелепое совпадение! Неделю назад я выбрал именно его, чтоб позлить Тамарушку, но сейчас каждая строчка отдавалась болью... «Ни твой привет, ни твой укор не властны больше надо мною... Знай, мы чужие с этих пор…» Чужие..... чужие с этих пор... Совсем чужие... И вранье это — про «не властны». Властны! Ещё как... Но Славка смотрел на меня почти не отрываясь, и мне ничего не оставалось, как держать лицо и улыбаться. И продолжать болтать о фигне... Ведь фигня — лучшее средство против боли, правда? Ведь правда же?! — А твоя мать? Ну, не бесится, что у тебя так плохо с учебой? — Не-а. В четвёртом классе бесилась. Когда с пятерок на тройки скатился. Но мне просто стало лениво — и что я с этим сделаю? Моя лень — это то, с чем мне всегда лень бороться. Она, конечно, вначале орала, что типа я её позорю, что как она должна с учителями разговаривать, отчеты у них принимать и пиздюлей им раздавать, когда её собственный сын — и бла-бла-бла. Но лучше от её ора я учиться не стал. И она решила уцепиться за Великую Спасительную Мысль. Её сын — гениальный ребенок. Точка. А все гении — немного с приветом. Точка. И многие из них в школе были ещё те долбоёбы. Точка. Так что все нормально. Восклицательный знак. И все успокоились. Я — гениальный ребенок, и мне все можно. Заебись. Славка снова смеется — и снова невесомо хлопает меня тетрадкой по макушке. — Давай-ка, гениальный ребенок, садись за алгебру. Уверен, ты с ней быстро управишься. И ещё... Дань… Скажи, тебе что, это нравится — постоянно материться? Нравится? И боль навалилась снова. Блять, да что же это такое! Словно с меня сняли кожу, и все тело — сплошная рана. Пока сидишь неподвижно — ещё можно врать, что «я — нормально», но малейшее движение или прикосновение — все снова горит огнем... Выдохнуть трудно... Нравится ли мне материться? Понятия не имею! Потому что я просто говорю так, как говорил он — лениво перемежая матерные слова с обычными, намеренно вставляя в самую невинную фразу нецензущину. Он всегда делал именно так! Чтоб показать, какой он крутой, насколько ему на все срать, насколько он ебать хотел всякое «общественное мнение». А я подражал ему. С самого начала. Даже сейчас, когда я произношу эти словечки, я слышу его голос. Вижу его лицо перед собой... Это невыносимо... — Нет. Не нравится. Знаешь, я тут подумал.... Буду я, пожалуй, настоящим приличным мальчиком из интеллигентной семьи. Больше никакой похабщины. Если услышишь — можешь смело бить по загривку. И даже не тетрадкой. Славка покачал головой. — Знаешь, а тебе даже шло... Вот так говорить. У тебя это выходило как-то... Необычно... Сложные предложение — а потом такое «бабах»... Красиво... Он неожиданно замолчал, как-то резко отвернулся к своему учебнику. А я выдавил из себя смешок: — Ага, ещё немного — и я выведу формулу харизмы: мат, мат и ещё немного мата... — я хотел сказать это весело, но едва не захлебнулся собственными словами. Потому что прекрасно понимал: чьей харизмы это формула. Хочу его видеть... Как он раскуривает сигарету для меня, как кидает небрежно «На хуй школу», как смеется, выпуская сигаретный дым... Я так хочу его видеть! Может быть... Может быть, мне следовало согласиться на его условия? Набить друг другу морду — и снова быть вместе... Может ещё сейчас не поздно? Пробежаться по всем местам, где мы обычно зависали, найти его там с это девахой, наорать на него, закатить истерику — повод любой подойдет, не важно. А потом — драка, пьянящие прикосновения, близость... Хочу... Если бы я остался дома один наматывать круги по комнате — то я бы сорвался. Но не сейчас. — ...Но знаешь, не люблю я действовать по формулам. Буду учиться говорить необычно и красиво без мата. И побью все рекорды безматовой харизмы... — Действовать по формулам тебе все равно придется. По формулам сокращенного умножения. Давай, быстро к столу! И Славка хватает меня за руку и стаскивает с дивана, усаживает на стул, всовывает в руки учебник. Отлично. Цифры. То, что нужно. Славка объясняет. Я слушаю. Задаю вопросы. Решаю примеры. Славка хорошо объясняет, понятно... Не то что... некоторые... Блин, этот дебил даже в элементарных вещах мне с уроками помочь не мог! Как-то прошлой весной попросил его за меня пару примеров решить, так он мне там такого нарешал... Восьмиклассник, блин, с программой шестого справиться не в состоянии... Но как было классно на него смотреть, когда он сидел над моей тетрадкой, грыз кончик моей ручки и постоянно лохматил свои волосы и повторял: «Чё это за хуйня? Это реально в шестом классе проходят? Блять, кто вообще это придумал?!» Я смотрел на него... Просто смотрел... Тогда, в прошлом мае у нас был «период неприкасаемости». Мы только-только начали общаться после адовой зимы, большую часть которой я пролежал в больнице с пневмонией, осложнениями после пневмонии, осложнениями после осложнений после пневмонии и осложнениями после лечения пневмонии и всех её осложнений. А он — сходил с ума из-за того, что «все случилось из-за него», что «он оказывает дурное влияние», что он «чуть ребенка не угробил, тварь паршивая, тюрьма по тебе плачет». Навыдумывал себе, что я его ненавижу, никогда не прощу, что мне даже вспоминать противно все, что между нами было... И я тоже много чего себе напридумывал. Летом все это стало выливаться в остервенелые драки, но тогда, весной наши отношения казались хрустальной вазой, на которую и он, и я лишний раз дыхнуть боялись, чтобы ничего не испортить, не разбить снова то, что с таким трудом только-только начало склеиваться... И в тот момент, когда он сидел развалившись за моим столом и трудился над моими примерами, мне больше всего на свете хотелось подойти, обнять его за плечи, прижаться щекой к его спине, вдохнуть его запах... Но я не смел... Только смотреть на него... А сейчас... Сейчас я даже не могу на него смотреть... Я действительно его потерял... Навсегда... Тетрадка и учебник летят на пол, ручка ломается с хрустом. Славка смотрит на меня ошалело: — Даня? Ты чего? — Ничего! Надоело! Все равно ниху... ничего не понимаю! Бесит! — Так ты же уже два примера решил... Все правильно... — Ну да, решил, а это — не понимаю! — Может, отдохнешь? Хочешь пирог с капустой? Мать сегодня пекла... — Ага, хочу! — говорю я. Хотя на самом деле и не хочу вовсе. Несмотря на то, что последний раз ел вчера утром — наш последний завтрак вместе... Славка кивает и уходит на кухню. А я вздыхаю и иду поднимать с пола тетрадь и учебник. Первая валяется возле стола, а второй улетел под кровать. Пришлось на пол лечь, и почти под саму кровать протиснуться, чтобы вытащить... …И вспомнить, как он прятался у меня под кроватью, когда однажды мать пришла с работы чуть раньше, чем мы рассчитывали. Мать бы точно нас обоих убила, если бы узнала... Начала бы орать, что я вожу в дом кого попало, а потом вещи пропадают... Чтобы я не смел даже близко подходить к этому малолетнему уголовнику, из-за которого уже столько неприятностей было... Что, если она ещё раз узнает, что мы видимся, из дома меня больше не выпустит... Поэтому — даже допустить нельзя было, чтоб она узнала... И это было целое приключение, как его из моей комнаты вытащить у нее под носом... К чёрту! Я выволакиваю из-под кровати учебник — и ещё что-то белое и пушистое. Игрушка? Нет... Что-то странное... Кусок искусственного меха, свернутый в маленький продолговатый валик с пришитым к нему шнурком... Что это? — Не трогай! — Славка чуть не роняет тарелку с пирогом, подлетает ко мне и выхватывает эту хрень из рук. Я смотрю на него ошалело. А он закусывает губу и моргает смущенно. — Прости... Просто это... — Очень важная вещь, — говорю я серьезно, и он кивает: — Типа того... Он садится на пол, рядом со мной и ставил тарелку с пирогами между нами, а потом говорит тихо: — Это... Басин крысик... Ну... игрушка для кота моего... Я сам шил... Из какой-то маминой рухляди... Когда ещё в первом классе был... Бася очень любил играть... А потом его машина сбила... Басю... Этим летом... И... Славка замолкает. Я подвигаюсь к нему ближе, накрываю своей рукой его руку. А макушкой утыкаюсь в бок. — Прости... Я не знал... — Да ладно... Это же просто кот... Глупо так... — Нет, — резко оборвал его я. — Не глупо. И не просто кот... Славка судорожно вздыхает: — Знаешь, мы его подобрали, когда мне пять лет было. Шли из садика, а он у подъезда нашего сидит, маленький, мокрый, хвостик меньше моего пальца, весь дрожит... Мать вначале не хотела брать, но я упёрся... И она рукой махнула... А потом сама его полюбила... Он за ней хвостом бегал, даже до работы провожал... И он всю жизнь с нами жил... А теперь... всё ещё не могу привыкнуть... Что его нет... Я молчал, и только поглаживал слегка Славкины пальцы... Слова тут не помогут. Когда больно — нет слов, которые вообще могут помочь. Это просто больно. Единственное что можно — быть рядом... У меня не было животных — мама сказала, что это «только через её труп». И у него не было — девять квадратных метров комнаты в малосемейке не располагают к заведению питомца... Но мы все-таки смогли завести кота — это было года три назад, когда я закончил четвертый, а он — шестой. Кот был рыжий, его звали Гордей Гордеевич. Мы вытащили его из канализационного люка — услышали мяуканье из-под земли и полезли. И решили оставить себе — на чердаке нашего дома. Тем летом у нас там был «штабик». На самом чердаке, а не просто на чердачной площадке! Нам удалось стащить ключи от чердачного замка у дяди Вити, старшего по дому. И мы тайком туда забирались и играли — всей дворовой компанией. И кота решили тоже на чердаке держать. Носили ему еду, возились с ним, гладили, пытались дрессировать... Он всегда ждал нас, встречал радостным мяфканьем... Когда мы собирались «в круг племени», разводили в железной коробке огонь и рассказывали «страшилки», Гордей всегда забирался на колени к нему и громко мурлыкал. И мы оба чесали его за ушами — потому что я сидел рядом, всегда по правую руку. Он — вождь, я — шаман, Гордей — тотемный зверь. И в кругу только я и он имели право гладить «зверя». И наши пальцы переплетались в рыжей шерсти... А потом всё кончилось... Соседи прознали, что мы ходим на чердак, выследили, кто особо часто ходит... Ну конечно, это он — хулиган малолетний, гроза двора, колония по нему плачет... Настучали его отцу. И отец припёрся... Мы были тогда на чердаке втроем: он, я и Гордейка... Ребят не было... Если бы был его хоть кто-нибудь — может быть, мы и отбились. Но... Мы ничего не смогли сделать. Его отец — здоровенный бугай — был вне себя. Орал матом, слюной брызгал... Особенно психанул, когда увидел короб для костра. Заорал: «Дом спалите, сволочи, а потом мне отвечать!» Со всего психу схватил Гордейку за шкирку, раньше, чем мы что-то сделать успели, и швырнул его о балку... Я помню только короткий взвизг — и рыжий меховой комок падает в чердачную пыль... А дальше: желание убить этого гада, разорвать его на куски — и темнота. Так же, как тогда, когда я разбил рукой окно. А потом... Потом... Боль во всём теле, что даже шевелиться тяжело... Мягкая шерсть под пальцами — непривычно холодная... И такие же холодные пальцы, которые встречаются с моими... Разбитое в кровавое месиво лицо перед моими глазами и срывающийся шепот: «Убью его, всё равно убью... Пусть в тюрьму сажают, всё равно с ним жить не буду... Ненавижу!» Мы похоронили Гордейку за моим бывшим садиком, на пустыре. Молча. Понимая друг друга без единого слова. И сидели рядом, вцепившись друг в друга — часа два, наверное, пока не начало темнеть. И тоже молчали. Ничего не хотелось, ни шевелиться, ни говорить. Только чувствовать: «Ты рядом. Поэтому — я смогу выдержать». А потом он сказал: «Я сбегу. Не вернусь домой. Никогда не вернусь...». И я ответил: «Я с тобой». Тогда мы смогли сбежать только до автовокзала. Кто-то из знакомых увидел нас, ждущих автобус поздно вечером, стукнули родителям — и нас прямо из автобуса вытащили. Был ор, очень много ора... Орали мои родители, его родители — на него, на меня, друг на друга... И мы орали — на них. Вцепились друг в друга и в скамейку — не отодрать... И мы знали: мы тут умрем, но не пойдем с ними никуда! Скандал на весь автовокзал... Кончилось все Татьяной Васильевной — психологом из детской комнаты милиции, и старой маминой приятельницей. Она как-то уговорила родителей уйти, уговорила как-то нас пойти с ней... Ночевали мы у нее. Она обработала наши раны — у него была рассечена бровь — до сих пор остался шрам, гематома на пол-лица... У меня разбиты губы, на затылке — шишка, на месте живота — синева: гаду пришлось пнуть меня в живот со всей силы, чтобы я от него отцепился, и я, отлетев, ударился о балку — ту же самую, о которою убился Гордейка. Татьяна Васильевна постелила нам на диване, и мы уснули практически сразу, не раздеваясь, прижавшись друг к дружке... Потом были разговоры — много разговоров. С родителями, особенно — с его родителями. И с нами. С нами было сложнее, чем с родителями. «Я всё равно сбегу... - повторял он. — Можете меня домой вести, но я всё равно сбегу! Я там жить не буду!» «Хорошо, — сказала тогда Татьяна Васильевна. — Раз ты не хочешь жить дома, то, может, стоит тебя устроить в детский дом? У нас в области их два — один в областном центре, другой — в районе, в поселке Барда. В который хочешь?» Мы переглянулись. Он сжал мою руку так, что стало больно. А я с ужасом схватился другой рукой за его запястье. Мы оба сразу поняли, что это значит. Расстаться. А о таком даже помыслить было нельзя. Все-таки Татьяна Васильевна была хорошим психологом... Она победила. Он тогда сказал: «Ладно, буду... жить дома... Потерплю... Пока не вырасту...» И мы снова посмотрели друг на друга. Мы понимали, что проиграли — но хотя бы мы смогли быть вместе. Потому что тогда расстаться было хуже, чем умереть. А сейчас вот мы расстались... Расстались навсегда... Сами, без посторонней помощи. Просто по собственной тупости. Взяли и перечеркнули все, что было. Предали... Тех себя, которыми были... Всю близость, которая была... Не ту «близость», когда к кровати кувыркаются, а другую, настоящую... — Дань, ты в порядке? — голос Славки звучит где-то далеко. Я словно просыпаюсь. И с ужасом понимаю, что щеки у меня мокрые. Так, все нормально, главное, пока не поднимать голову. Пол такой интересный... — Все нормально. Просто... Терять — это больно... Я не хотел этого говорить — оно само вышло. Но что уж вышло... И потом... Может быть, это я о Басе... И в самом деле — о Басе. Бася — единственный, о ком можно плакать. Я представил, как это — выйти на улицу и увидеть на обочине дороги холодное и неподвижное тело существа, которое недавно было живым и теплым, бежало к тебе с радостью, всегда было рядом... ...А вот если бы меня машина сбила — что бы он чувствовал? Насколько было бы больно ему? Ему ведь будет больно? Наверное, обо всем пожалеет... С ума сойдет... А если и в самом деле... Боль в руке была такая, что чуть искры из глаз не посыпались. И я даже забываю о том, что перестал материться. — Данька! Ты что?! Славка хватает меня за запястье, раньше, чем я снова ударяю кулаком об угол кровати. Реакция у него отличная, с этим не поспоришь. И это смешно. Это чёртовски смешно — и я хохочу, хохочу до слез. И смотрю, как из-под содранной кожи на ребре ладони ползет к запястью кровавая полоска. Как это смешно! Как это, блять, смешно... — Что ты творишь?! — Славка дергает меня за руку, поднимая с пола, заставляя встать на ноги. И смотрит на меня ошалело, в глазах страх и растерянность. И это приводит меня в чувство. Смех застревает в горле. — Прости... Я... я ухожу домой! — Ага, счаз! И Слава вдруг прижимает меня к себе, обхватывает за плечи одной рукой, другой прижимает мою голову к своему плечу. И говорит тихо: — Хватит, Данька... Если не хочешь говорить, что происходит — не надо. Но улыбаться — не обязательно... — Обязательно... Если перестану улыбаться — совсем сорвусь. Хуже чем сейчас... Я... не перед тобой претворяюсь — перед собой... Так надо... Я говорю, уткнувшись в Славкину рубашку — он не может меня видеть, поэтому я могу говорить почти правду. Словно говорю в никуда. В темноту. И темнота мне отвечает: — Почему? — Потому что... Потому что я — моральный урод... — Ну с чего ты взял?! — А кто ещё? Как назвать человека, который тащится от того, что другому больно? Которому нравится людей мучить? Я ожидал, что Славка будет возражать, говорить что-то типа «Нет, это не так» — и был готов спорить до хрипоты — доказывая, что «Так!», но Славка ничего не говорит, только вздыхает. — Давай, ты все-таки поешь, а? От еды проблемы становятся меньше. Я смеюсь — но уже по настоящему, почти без боли. А потом отстраняюсь от него, сажусь на пол и беру пирожок. — Слав, ты после школы куда собираешься? — Наверное, в политех, на строительный, — отвечает он, усаживаясь рядом со мной. — Зачем тебе это? Только из-за того, что твой батя — начальник СМУ? Не ходи туда, ладно? Иди лучше на психиатрию. У тебя хорошо получается психов успокаивать... — Да ну тебя... — Я серьёзно! Если бы не ты, я сегодня точно... что-нибудь выкинул... Ну, головой обо что-нибудь вдребезги... Или под машину... Славка вздрагивает, резко поворачивается ко мне: — Ты что несёшь?! — Ничего, не парься... У меня просто... такое бывает. Я же реально — псих. Маниакально-депрессивный синдром, истероидная акцентуация и все такое... Обратная сторона моей гениальности по маминому мнению, ага. А сейчас ноябрь, месяц тяжелый, у психов обострения... Вот меня колбасит из стороны в сторону... А ты такой хороший, успокоительный, пирожками кормишь... Вкусно, кстати! Поэтому честно — иди на психиатра! Иначе мир много потеряет... Я почти не вру сейчас. И уж точно не вру про Славкино предназначение. Он в самом деле такой весь... Правильный... Добрый... Понимающий... Теплый... Как Татьяна Васильевна... Или как Глеб Валентинович — доктор из областной, к которому меня возили с детства, лет с пяти… После того, как у меня начинались ночные припадки и прогулки во сне. И после истории с окном... И потом тоже... Даже этим летом, когда я с сотрясением мозга лежал, он тоже приезжал, проверял, все ли в порядке. Хороший мужик, понимающий, ему я почти все мог рассказывать — ну, кроме разве совсем полной дикости, какая мне в голову лезет и своем «увлечении хуями»... А об остальном — пожалуйста. И сам я много от него набрался — словечек всяких умных, например, «маниакально-депрессивный» и «акцентуация». Он всегда слушал внимательно, всегда умело разговором управлял — так, чтобы я ему по максимуму всё выложил, но при этом меня нигде «не занесло». И у Славки тоже так получалось, только у Глеба это было профессиональное, а у Славки — потому что он Славка. Славка некоторое время молчит, выглядит растерянным. Словно хочет что-то спросить. Но спрашивает, похоже, совсем не то, что собирался: — Как рука? Неверное, обработать нужно... Я посмотрел на ребро ладони. Кожа содрана не сильно, кровь уже не течет. Я провел по ране языком, слизывая остатки уже подсохшей крови. — Ху... Ерунда. И так все заживет... — Завтра тренировка... А через две недели — городские соревнования. Ты вообще, работать этой рукой нормально сможешь? — Конечно, смогу! Это же ребро, не костяшки… — Давай все-таки обработаем, а? На всякий случай... Я сейчас йод принесу... — Ну неси. И чай заодно. Славка уходит за йодом и чаем, а я перебираюсь с пола снова на диван. Беру игру, чтоб половить яйца, но проигрываю, не дойдя и до тридцати — глаза не фокусируются, и затылок опять начинает ныть. И тогда я просто поворачиваюсь к стенке, чтоб было потемнее, и закрываю глаза. Я уснул раньше, чем Славка вернулся в комнату.