Признайся мне первым

Ночь прошла беспокойно. Вначале я долго не мог заснуть, прислушиваясь к звукам в коридоре и молясь, чтобы мать не зашла посмотреть, как я сплю. Расслабился я, только когда в доме все стихло и родители уснули. Но спокойно поспать не получалось. Температура у Альки начала спадать, но ему все еще было хреново. Ему было то жарко, то снова начинал бить озноб. Одеяло, которым мы были укрыты, к середине ночи стало совершенно мокрым от пота. Так что мне пришлось по-тихому пробраться в гостиную и вытащить из комода дополнительные «гостевые» одеяла. Иногда во сне Алька начинал говорить. Часто это были бессвязные обрывки слов, иногда — моё имя, иногда — разные варианты «убить», «умер», «умирать», «убью», «убил»... Я обнимал его, гладил его волосы, целовал его плечи, израненную спину, шею, шептал: «Все хорошо, я с тобой, я рядом... Алька...» И так хотел добавить «Люблю»... Но даже сейчас, понимая, что вряд ли что-то услышит и поймет, не мог этого слова выговорить... Под утро его дыхание стало ровнее, он перестал метаться по кровати и бредить. Уснул. И вроде как мне можно было уснуть тоже — но в это время зазвонил будильник. Я специально поставил его на самую рань — чтобы выпереться из комнаты раньше родителей и не дать им возможности прийти меня будить. Умылся, оделся в школьную форму, в кои веки пересобрал портфель и даже позавтракал вместе с семьей. Если это можно назвать семейным завтраком. Папа только пил кофе и листал журнал «Новый мир», мама пила какую-то зеленую хрень, которая «улучшает здоровье», и раздавала кучу ценных указаний мне и папе. А в меня попытались впихать бутерброды с колбасой, овсяную кашу, остатки винегрета и компот — потому что ребенок должен хорошо питаться. Вот разве это справедливо? Меня тошнило от слизкой каши, я терпеть не мог колбасу, безвкусную, как целлюлоза, винегрет пах так, что меня выворачивало, а компоту я предпочел бы просто чистую воду... Почему взрослые могут спокойно не завтракать утром, а в меня надо впихать кучу дерьма, потому что я — ребенок? Но я в этот раз ел — чтоб не нарываться. Потом мы собрались — и все вместе вышли из дома. Папа быстрыми шагами пошел на фабрику, мама свернула к автобусной остановке, чтобы ехать до администрации (хотя туда за пятнадцать минут можно было и пешком дойти), а я типа пошел в школу. Но на самом деле просто завернул за угол и подождал, пока они уйдут достаточно далеко. На хуй школу. А дальше вернуться домой, зашвырнуть подальше портфель, раздеться и плюхнуться в кровать. Но уснуть не получилось. Потому что Алька приподнялся на локте и посмотрел на меня. И сна в его глазах совсем не было. — С добрым утром, — сказал он мне, и быстро поцеловал в нос с дурашливой невинностью, за которой смущение и растерянность. Я рассмеялся — хотя меня от этой простой шутливой ласки чуть не подкинуло. И захотелось — всего и сразу. Но я сдержался. — Ни фига оно не доброе... Спать хочу... — А чем же ты ночью занимался? — поинтересовался он с той же дурашливостью. — Дрочил на тебя, — хмыкаю я. — Только дрочил? — интересуется он едко. — И ничего больше? — Кто знает... — говорю я серьезно. И сладко потягиваюсь: руки вверх, спину выгнуть, бедра чуть вперед... Не то чтоб специально... Хотя, блять, конечно специально. Чего уж там... Алька смотрит на меня — а потом наваливается резко, прижимает к кровати, его руки — у меня на плечах, колено упирается в пах, где уже все достаточно жарко и достаточно очевидно... И проще всего сейчас — просто податься навстречу... Но... Я резко отворачиваю голову в сторону, так, что его губы только по щеке скользнули, говорю стенке: — А что, телок своих целовать уже надоело? Он не шевелится, продолжает все так же прижимать меня к кровати, голову опустил так низко, что его короткая челка касается моего виска. — Дань... Это было всего один раз... — говорит он через минуту — или через пару суток — после моего вопроса. — Один раз?! — я резко поворачиваюсь к нему и смотрю прямо в глаза. — Один, блять, раз?! Блондинка, брюнетка, очкастая, тощая швабра, еще какая-то невьебень в шубке и хуй их знает ещё сколько — и один раз?! Алька кусает губы, дышит тяжело, но отвечает твердо: — Один раз. Хотя вообще полтора... Когда тебя в первый вечер на крыльце с этими уебками увидел... Я просто взбесился... А она сама полезла... Я и подумал — если ты увидишь, то поймешь... Как хреново такое видеть... И перестанешь ржать как конь... Ну и все... А потом, второй раз, когда... Ну тогда, у спортшколы, когда этот медведь Ёлохов тебя лапал... И ты такой весь довольный к нему лип... Я тоже хотел... Чтоб тебе показать... Но... Ничего не вышло... — Не вышло? — я смотрю на него с непониманием. Конечно, когда-то давненько, полтора года назад, когда мы только начинали, случалось, что у нас что-то «не выходило». Это было порой смешно и щекотно, порой не очень удобно — когда мы стукались зубами при поцелуе или слишком сильно прикусывали... Но даже тогда — это было мило. Но сейчас-то? Сейчас Алька целовался так охрененно, что иногда я мог только от поцелуев кончить. Когда он облизывал мой рот внутри, покусывал губы, проводил языком по середке моего языка, когда трогал кончиком нёбо — я в такие моменты даже думать ни о чем не мог, с ума сходил, казалось, что лучше быть не может, но умудрялся сделать еще что-то — что становилось еще лучше... Как у него могло «не выйти»?! — Противно стало, — сказал он тихо. — И в первый раз... Чуть не вытошнило, когда она ко мне в рот полезла... А с той, второй, вообще не смог... Словно лягуху губами трогаешь... Теперь он сам уже отвернулся, разговаривает со стеной. — А тебе как — нормально было с твоим новым хахалем? — спрашивает он резко, и в голосе у него злость. — Чего? — вылупляюсь я на него. — С каким «новым хахалем»? — Со Славкой. Или ты еще с кем-то ебёшься? Попробовал уже групповушку? Он прижимает меня к кровати сильнее, чем раньше. Теперь смотрит мне в глаза. Глаза у него обычно серые, светлые, но теперь зрачки такие огромные, что, кроме черноты, ничего и не видно. Беспросветная тьма. И я смотрю в эту тьму. — Алька, окстись... Какая групповуха? Ты думаешь, мы где живем? В Западном Голливуде? Это, блять, ёбаный провинциальный мухосранк. Здесь люди даже от слова «секс» краснеют. Поэтому — хватит придумывать фигню. Нет никакой групповушки и быть не может! Да и нафиг она мне не сдалась! А что касается Славки — нужно вообще дебилом быть, чтоб к нему ревновать. Это же Славка! Он, наверное, до сих пор думает, что детей в капусте находят... Алька смотрит на меня — и выражение лица у него странное. Словно он хочет ржать и разнести все от ярости одновременно. Его губы чуть подрагивают, ноздри раздуваются. — Хочешь сказать, у тебя с ним ничего нет?! — Да блять, конечно нет! И быть не может! — А то, что ты с ним постоянно обжимаешься, чуть ли не виснешь на нем, ночевал у него... И только не говори, что вы с ним всю ночь о прекрасном разговаривали! — Хватит, Алька, — прерываю его я. — У тебя что — глюки? Где я на нем висну? Мы просто товарищи по команде! И все! А что я ночевал я у него — да, один раз было. И нет, мы не разговаривали о прекрасном. Это было на следующей день, как мы с тобой поссорились. Я всю предыдущую ночь не спал, не ел два дня, ничего не хотел, голова раскалывалась, что даже думать больно... И я просто... Прилег на диван на минуточку. Не раздеваясь. И меня отрубило. Словно в черноту ухнул. Без снов, без всего... Ты что, считаешь, я в это время мог о Славке думать? Вообще думать о ком-нибудь мог?! Алька закусил губу... А потом опустил мое плечо и коснулся рукой моей щеки. Нежно провел пальцами по коже... Его пальцы слегка дрожали. И голос звучал хрипло: — Я думал... Ты захочешь... Отомстить... Из-за... Из-за этой телки... Я когда увидел... Как ты с ним из парка уходишь... Уже сто раз проклял этот свой загон тупой — ее притащить... Я подумал, что уже все... Он хотел отвернуться — но я тоже положил ладонь ему на лицо, заставляя смотреть на меня: — Алька... Я никогда бы не стал целоваться с человеком только из-за мести или злости. Никогда. Я много чего могу со злости сделать — но не это. Он выдохнул, а потом опустился, наваливаясь на меня всем весом, уткнулся лицом мне в шею и оттуда сказал: — Между вами точно... ничего не было? — Ничего, — я запустил пальцы в ёжик его волос на затылке. Они такие привычно колючие и в то же время мягкие... — Ничегошеньки... Совсем. — А с Женькой Ёлоховым? — Он-то тут каким боком? — Ну... Он так о тебе заботится, — в голосе Альки была издевка. Он снова приподнялся на локтях и смотрел мне в глаза. Я взгляда не отвел. — Он обо всех заботится, он помощник тренера, ему нужно, чтобы все были живые, здоровые и в форме. — А с этим мелким, который тебе в рот смотрит? — Ты о ком? — Который из нашей школы... Из седьмого «Б»... Белобрысый такой... Пономарёв Костя... — Кто? — я вылупился на него в полном недоумении. — Костян, что ли? Ты что, с дуба рухнул? Я с ним вообще почти не общаюсь... С трудом даже вспомнил, кто это! — А вот он в школе только про тебя и говорит, какой ты разтакой-разэтакий! Выше тебя — только горы, круче тебя — только яйца... То неделю распинался про то, что у тебя выиграл, то весь возмущался, что к тебе в больницу не пускают... То рассказывал байки про каких-то твоих девушек... — Чего?! Каких «моих девушек»? — Вот и мне интересно, про каких... Я закусил губу, пытаясь понять, о чем речь — и улыбнулся. — А, дошло! Он как-то засосы у меня увидел, давно, еще осенью... Ты же, блин, когда увлекаешься — вообще не думаешь, что мне с этим в секцию ходить! Хорошо, что всем плевать, никто особо ни в чью жизнь не лезет. А этот шкет решил спросить. Ну, я ответил что то типа: «Вырастешь — узнаешь». На том и разговор кончился. А он, похоже, целую историю из этого придумал... И слава богу, что про девушек! Вообще, думаю, он мне просто завидует. Вот и весь интерес. — А с Риткой? Тоже ничего не было? — Господи божечки, ты её еще сюда приплети! У неё даже хуя нету... — Зато как она тебя обхаживала! — Алька! — я провел рукой по его щеке. — Ну перестань уже! У меня правда-правда ни с кем ничего не было! Мне тогда... совсем ни до чего было... Неужели не понимаешь? — Правда? — Правда. Сколько раз я могу повторять — я тебе врать не буду! — А ведь врал,— сказал он непонятным тоном — словно очень-очень устал. — Врал, когда ходил со своими дружками весь такой довольный... — Я не тебе врал. Я себе врал. И хреново у меня это получалось. А на самом деле... На самом деле мне было больно. Очень. Как и тебе... Мне было трудно сказать это — но я сказал. Потому что это был Алька. Не только любимый, но и друг. Самый близкий. Самый дорогой для меня человек. И если продолжать играть в то, во что мы играли в эти кошмарные недели: «да, со мной все зашибись, ничуточки не страдаю» — мы действительно друг друга прикончим. Алька неожиданно перекатился с меня на бок, а потом — на спину. Лег, глядя в потолок. Только рукой нашел мою руку и коснулся пальцев. — Больно... — сказал он, и голос его звучал странно ровно. — Так, что жить не хотелось. И кошмары. Почти каждую ночь. Сегодня первый раз, когда я хоть немного нормально спал... До этого — полный пиздец... Если бы ты и вчера мимо прошёл — то точно бы что-то сделал... Не знаю, что... Гада бы зарезал... Школу бы взорвал... Или что-нибудь... И похуй на всё... — Алька! — я сжал его руку. — Вот скажи: ты дебил? Неужели проще свою жизнь угробить, чем подойти и сказать: «давай поговорим»? Я, конечно, тоже дебил... Знаешь, надо было с самого начала поговорить. А не ебать друг другу мозги... Алька молчал. Гладил мои пальцы и молчал. А потом сказал, все так же монотонно, не отводя взгляда от потолка: — Я, когда от тебя ушёл, вообще ничего не соображал... Всё как тумане... Когда в себя пришёл, то понял, что по улице иду, сам не знаю куда. Ноги переставляю, а голова — вообще не соображает. А потом начинают картинки вспыхивать... Что было... И чем закончилось... И что ты лежишь и не шевелишься... Я обратно ломанулся... Смотрю, у тебя в ванной свет включился... Только тогда выдохнуть смог... Я хотел... Сразу к тебе в квартиру позвонить... Но... Не вышло... Я... Решил подождать... Посмотреть... Когда ты в секцию пойдешь... Что ты в порядке... А потом ты действительно пошел — вышел такой довольный. Улыбаешься... После всего... Я подумал, что ты рад... Что ты специально меня довел, потому что хотел... Чтоб так вышло. Хотел... отделаться от меня... Чтобы с другим крутить... А самому быть чистеньким... А я чтоб был во всем виноват... И сейчас весь такой довольный идешь к нему... К этому своему... И... У меня совсем крышу сорвало... Я выдохнул. И сказал, также обращаясь к потолку: — Я специально в секцию пошел, несмотря на то, что мать была против и башка болела. Потому что надеялся, что ты придешь мириться. Шел и мечтал об этом... И улыбался, как дурак... Еще минуту мы лежим неподвижно. А потом Алька резко поворачивается, хватает меня за волосы, запрокидывая мою голову, чтобы я не мог отвернуться, и впивается в мои губы. Но сейчас я и не собираюсь отворачиваться, я обхватываю его руками за плечи, закидываю ногу ему на бедро, притягивая к себе, прижимаюсь пахом к животу... Теперь — можно... Теперь, когда главные занозы вытащены — можно! Первый поцелуй был грубым, напористым, словно он боялся, что я снова отвернусь. Но когда я потянулся к его губам, когда обвил его всем телом, то он как-то сразу расслабился, стал нежным, прикусывал губы, спускался поцелуями вниз по шее, ласкал языком под подбородком, гладил волосы, скользнул руками по бокам, по бедрам, отодвигая резинку трусов вниз — но дальше не пошел, снова — бедра, бока, плечи, волосы... Я гладил его спину, стараясь не задеть рубцов, опускался пальцами по позвоночнику — от шеи к копчику, под резинку трусов, чувствуя, как он вздрагивает и выгибается от моих прикосновений. Но я не задерживаюсь там, ниже пояса, как и он, не прикасаюсь руками к члену, продолжаю гладить его кожу, мокрую от пота. Его член я чувствую просунутым между его ног коленом — как он становится больше, тверже, как он трется об мою ногу. Сам я извиваюсь под Алькиным телом, стараясь как можно сильнее вдариться членом ему в живот. Мне хочется кричать: «Я так скучал... Не могу терпеть... Хочу тебя...» — но только стонал во весь голос, не сдерживаясь. Алька скользнул по моему телу вверх — так, что мой член упирался ему уже не живот, а в промежность. Он больше не мог меня целовать – из-за разницы в росте теперь напротив моего рта были его плечи. Но я мог целовать его. Ласкать языком ключицы, поджимаясь дотягиваться губами до сосков, откидываясь — зацеловывать шею... Алькина рука скользнула между нашими животами, полностью выпуская из трусов мой член — и сжимая его вместе со своим. Я выгнулся, вцепился руками в спину, впился губами в подбородок... В наших играх мы любили порой «потянуть удовольствие», особенно когда это было не на чердачных площадках и в чужих подъездах, а у меня в комнате и времени было вагон: отпустить, почти доведя до точки, переключиться на ласки без прикосновения к члену, заставляя другого просить — «ну пожалуйста, давай уже, не могу терпеть», потом коснуться языком, лаская головку, потом снова отстраниться... От того, что случалось в конце — на самом деле сносило крышу... Но сейчас нам были не нужны такие игры. Я чувствовал, что ему все еще не очень хорошо, хотя температура спала. И сам я был разбит после бессонной ночи. И то, что было сейчас между нами — это было не столько для того, чтобы получить удовольствие, хотя куда без него. Это было чем-то вроде признания: «Все, кошмар кончился, мы вместе». Как сказать «люблю тебя» — только всем своим телом. Дать понять — ты простил всю причиненную раньше боль. И ты прощен за то, что причинял боль сам. Пометить друг друга, как метят собаки: слюной, потом, спермой — ты снова мой, совсем мой! Я кончил первым. Он — практически вслед за мной. Потерся животом о живот, размазывая между нами нашу перемешавшуюся сперму — и зарылся лицом мне в мои волосы. *** Завтракали мы в комнате, прямо в кровати. Я притащил поднос — чай с обещанным вчера малиновым вареньем, разогретые макароны, колбаса... Алька ел не много, больше пил. Сидел, завернувшись в плед, грыз колбасный кусок, запивая уже четвертой кружкой чая. Я устроился рядом, привалившись боком к его коленям, иногда тоже кидал в рот макаронину — но есть не хотелось по-прежнему. — Таблетки выпить после еды не забудь, — сказал я, кивая на принесенные пачки. — Все три? — Ага, давай лучше все три... — Я меня потом не надо будет от таблеток откачивать? — Не знаю... Но ночью же помогло... Ты вообще — как сейчас, только по-честному? — По честному? — Алька ухмыльнулся. — По-честному — я бы тебя снова хотел завалить... Только у меня ничего не шевелится... Я рассмеялся: — Совсем ничего? Или проверить? — Совсем ничего, — вздохнул Алька. — Даже жевать не могу... Хотя, если ты начнешь проверять... — Не начну. У меня самого — вообще ничего не шевелится... Даже то, чем можно проверить... — Поели — можно и поспать? — хмыкнул Алька, отодвигая тарелку и снова прикладываясь к кружке с чаем. — Можно... Только... Скажи, это вот все, — я касаюсь синяка на его запястье, — это он? Гад? Алька вздыхает. — Гад. Думал, в этот раз точно друг друга поубиваем, но мать орать начала, соседи понабежали... Только... Я больше точно туда не вернусь, Данька! Это уже окончательно. Я с ним жить не буду. Я им всем так и сказал — если решите меня тут оставить, я как-нибудь ночью нож возьму и ему горло перережу. Я погладил следы от чужих толстых пальцев на Алькиных запястьях. После истории с Гордейкой, Алька ни разу не назвал своего отца «папой». Только «гад» — и никак больше. Летом было проще — Алька жил у бабушек, но зимой начинался ад кромешный. Гад пытался его воспитывать, хватаясь за ремень. Кричал, что «вобьет послушание». Алька сопротивлялся. Иногда у него не получалось — и он приходил ко мне с исполосованной спиной, не в силах ни сидеть, ни стоять... Иногда он хватался за нож и орал, что сейчас сам себя зарежет, если гад посмеет... Кончались такое обычно Татьяной Васильевной. Она приходила, разговаривала, уговаривала, убеждала — и все возвращалось на круги своя. Про «уйду из дома» Алька больше не заикался — помнил, какую альтернативу ему предложили. Последнее время, правда, скандалы с отцом стали реже и ограничивались больше ором, чем рукоприкладством. Алька сильно вырос и стал совсем бешеным, и даже его папаня, как мне кажется, опасался с ним связываться. Чаще всего они старались друг друга не замечать. Но, похоже, это шаткое перемирие рухнуло окончательно. — Что у вас произошло? — спросил я. — Много всякого дерьма... — Какого? Алька вздохнул: — Разного... В школе прогулы... По трем предметам двойки в четверти... Драки... Курю... Ну, в общем... Алевтина пошла матери стучать... А гад дома был. В общем, начался ор. Ну и как обычно: куда ты после школы, тебя ни в одно ПТУ не возьмут... Обычная хуета. Но я и так был на взводе, и он меня этим всем доебал... в общем, послал я его на хуй с его ПТУ. Если жить ради того, чтоб всю жизнь слесарем вкалывать с восьми до пяти за копейки — так лучше сразу сдохнуть. Но гада тут и прорвало: «Работать не нравится! А чем заниматься будешь? На шее родителей сидеть?». Ну я ему и выдал: «С хуя ли мне это надо? Времена сейчас другие, найду чем заняться, ваши гроши мне на хуй не сдались» А он совсем взорвался: «Легких денег захотелось? По наклонной дорожке покатиться хочешь, чтоб отца и мать позорить?!» И за ремень. Пытался... Меня тут и переклинило... Алька замолчал, а потом сжал мою руку, прежде чем говорить дальше: — В общем, там соседи сбежались, кричали, что мусоров сейчас вызовут... Мать тоже в истерику... В общем, растащили... А так.... Поубивали бы мы друг друга... Мне на всё срать было... Я... Я думал, что всё равно уже... Если всё кончено, какая на хрен уже разница: детдом, интернат, тюрьма — срать... В общем, когда нас растащили, он кричал, что всё равно меня сломает. Я ему тоже орал, что ненавижу, что всё равно его убью, что ни за что в их клоповнике не останусь... А он мне в ответ: ну и убирайся, ты мне больше не сын... Ну, я убрался... Мать меня догнала... Сказала, чтоб я к бабкам шёл... — Но ты не пошел, да? — Нет. Говорю же — мне уже на все срать было... — А теперь? — я поднял на него глаза. — Теперь — уже нет. — Он чуть улыбнулся — и провел рукой по моему лицу. — Но туда точно не вернусь. Пойду к бабкам. Уж лучше с этими ведьмами, чем с ними. Как-нибудь продержусь... Пока школу не кончу. А там уже буду нормально зарабатывать... Еще больше, чем сейчас... Квартиру в городе куплю... — В городе? — переспросил я. – Что тебе наш мухосранск так надоел, что решил куда подальше свалить? Я спрашивал вроде как равнодушно, но внутри ёкнуло. Да, можно подумать, что это всё Алькины фантазии: ой, хорошо бы квартиру. Но я Альку знал. У него фантазий не бывает. У него даже мечты — не столько мечты, сколько цели. И если он думает о квартире — то это значит, что он действительно будет делать всё, чтоб она была... И она будет. Только не здесь... Конечно, в областном центре гораздо больше простора для всего его «частного предпринимательства» или «полузаконного бизнеса» — уж не знаю, как это назвать правильно. И денег там больше, и возможностей... А то, что мы не будем рядом — какая фигня! — Ну да, в городе, — кивнул он. — Ты же через четыре года школу закончишь. И уж явно не в наш ебанный мухосранский ПТУ пойдешь. В универ поступишь… И классно же, если у нас своя квартира будет к тому времени, чтобы тебе не в какой-нибудь общаге жить… От его слов у меня во рту пересохло, я словно дышать разучился. Вчера в бреду с полупьяни он почти признался мне в любви. А сегодня, на трезвую голову — практически сделал предложение руки и сердца. Неужели это правда? Вот реально стоило вытерпеть три недели кошмара, злости, одиночества и сводящей с ума ревности, чтобы такое услышать! И противный голос внутри говорит: смотри, смотри, вот что бывает, если довести человека до ручки. Каким он сразу становится нежным, ласковым, ручным. «Пошел на хуй!» — говорю я голосу внутри. Я сейчас слишком счастлив, чтобы думать об этом. — Ага, классно было бы, — говорю я, стараясь, чтобы голос не звучал слишком хрипло. А внутри меня все кричит: «Да, я хочу! Хочу жить с тобой вместе, спать с тобой каждую ночь, завтракать вместе, мыться вместе... Хочу!!!» Но я не мог сказать всё это, просто прижался к нему еще сильнее, обняв обеими руками его колени. — А ты уже думал, куда хочешь поступить? — спросил Алька, стараясь говорить небрежно. — Не-а. У меня еще три с половиной года впереди, мне о таком рано думать. А вообще... Может быть, на журналистику... Мне нравится газету делать. Но это филфак, а я его в гробу видел. Идти по материным стопам — это фу! И потом, там одни девчонки, на филфаке. — Может, это и хорошо, что одни девчонки... — Это еще почему? Алька рассмеялся: — Чем меньше вокруг тебя хуев, тем мне спокойнее. Я рассмеялся в ответ: — Алька, ну серьёзно! Ты что, реально думаешь, что вся мужская часть человечества только о том и думает, чтоб меня поиметь? Алька покачал головой: — Ты просто себя со стороны не видишь... То как ты выглядишь... — Да как я выгляжу?! Вполне обычный пацан. Это ты красавчик Казанова, мечта всех девок с пятого по одиннадцатый. А меня даже красивым не назовешь. Ни одной правильной черты лица, как Танька говорит. Да, Танька Журавлёва действительно это говорила — а не верить ей у меня причин не было. Она училась в художке. И внешность всех людей оценивала точно, прагматично, откинув собственные симпатии и антипатии. Летом она часто практиковалась, рисуя разные типажи, и просила почти всех во дворе ей позировать. Чаще всего она рисовала Альку. По её мнению, у него был классический римский профиль, который хорошо выглядит при любом освещении. А меня рисовать она не любила. У меня же «ни одной правильной черты лица», а еще «слишком подвижная мимика, спокойно пять минут сидеть не можешь». Когда я ее пытался поймать на слабо, типа: «идешь по легкому пути, а что-то посложнее нарисовать — зассала», она мне ответила спокойно, что ее задача — это нарабатывать технику, а не создавать шедевры. Впрочем, меня вопрос внешности не особо парил. Собственное отражение у меня отторжения не вызывало, Альку я вполне устраивал, а все остальное мне было до лампочки. — Ты реально не понимаешь, — Алька чуть отстранился, взял тарелку и кружку, наклонился, ставя все это на пол возле кровати. А потом прислонился спиной к стенке и притянул меня к себе, провел рукой по волосам, убирая челку с лица, внимательно вглядываясь. — Ни одной правильной черты... Ага. Ты ни на кого не похож. Где бы не находился, всегда привлекаешь внимание. Выделяешься. И лицо у тебя живое. Ни у кого такого нет. Сто выражений в минуту... На тебя интереснее смотреть, чем на любое кино... Его голос звучал по-странному нежно, пальцы гладили щеку, скулы, подбородок, касались губ... И я подумал, что заявление, что у меня «ничего не шевелится» было слишком поспешным. Кое-что определенно начало шевелиться. — Но знаешь, я даже не про это... — рука Альки замерла, и я почувствовал, как он напрягся. — Не про твое лицо. Ты просто не знаешь... Как ты выглядишь, когда... Ну, когда двигаешься... говоришь... И всё такое... — И как же? — спросил я. — Ну... — Алька наклонил голову и закусил губу. Он смущается? Вот это да! Такое мне уже давненько видеть не приходилось – пожалуй, года полтора как. Да и тогда он редко показывал смущение — обычно прятал его за резкими словами, смехом, пошлостями или нарочитой грубостью. Но мне нравилось наблюдать его смущающимся — и я частенько старался выкинуть что-нибудь этакое, чтобы еще больше его смутить. Но за полтора года запас «этакого» уже иссяк. Как мне казалось. Но сейчас он явно был смущен. — Что «ну»? — я чуть приподнялся, сел напротив него, поднявшись на коленях, положил ему руки на плечи и посмотрел на него сверху вниз. — Заинтриговал, блин. Говори, давай! — Ну... Не знаю, как сказать... Шлюховато как-то... — Чего?! — я засмеялся. — Как девчонка, что-ли? — Нет! Ничего общего! Просто... Ты словно соблазнить пытаешься... Я не знаю, блять, как это объяснить... Это просто видеть надо. Когда людей мало — еще ничего. Но когда ты в толпе, когда чувствуешь, что на тебя смотрят, то... Ты начинаешь выделываться... Словно роль играешь. Как на сцене... Или сто ролей сразу... И опасный как хищник, и невинный как ангел... и развратный как... как последняя шлюха... Доступный... И далекий... Блять, ну реально не знаю, как еще сказать! Но когда на тебя такого смотришь, крышу сносит... Хочется тебя завалить сразу... И там, на соревнованиях... Когда ты воду пил между раундами... Там реально обкончаться было можно просто от твоего видочка... Я едва мог захлопнуть основательно отвисшую челюсть. Не, я действительно любил повыделываться. И да, что меня здорово заводит, когда на меня смотрят — это тоже правда. И то, что я на публику играть люблю — совершенно верно. Но такое... Никогда даже не думал, что это может так выглядеть... — Слушай, ты гонишь... — сказал я неуверенно. — Это тебе одному так кажется, потому что ты знаешь, какой я. Потому что мы с тобой.... — тут я запнулся. Мы с тобой что? кто? Потому что мы любовники? Потому что мы с тобой встречаемся? Потому что ты хочешь меня? Потому что ты в меня влюблен? Но у меня язык не поворачивается сказать ему такое… И я просто закусываю губу и фраза повисает в воздухе. — Если бы! — ответил он резко. — Если бы мне одному! Но ты что, совсем не понимаешь?! Не видишь, как на тебя другие смотрят и облизываются?! Славка твой, например! У него же прямо слюни на тебя текут! Это видно! — Алька, это уже паранойя, — вздохнул я и бухнулся в кровать, увлекая его за собой. — Точно тебе говорю. Ты напридумывал себе ерунду — и сам в нее поверил. Не меряй других по себе, ага? Алька упрямо мотнул головой, укрылся одеялом поплотнее, прижал меня к себе, обхватил руками поперек тела, сцепил пальцы на моем животе. — Данька... — выдохнул он мне в шею. — Вот ты реально иногда такой умный, всё с пол-оборота просекаешь, а иногда тупишь как олень. Хочется тебя вообще ни на секунду не отпускать... Засадить тебя в высокую башню, как какую-нибудь Рапунцель, и закрыть на сто замков. Чтоб никто тебя видеть не мог... Ни одна сука... Чтоб все эти твои друзья ёбаные сдохли... И газета твоя... И секция... — Так не отпускай, — хмыкнул я. И, повернув голову, поцеловал его плечо. — Прикольно было бы — надеть на меня ошейник? Мне бы пошло. — Псих ты, — говорит он. И больше уже ничего не говорит, только прижимает к себе еще сильнее. Я немного верчусь, устраиваясь рядом с ним поудобнее, и закрываю глаза. Тепло.