Признайся мне первым

На чердачной площадке было совсем темно: свет в подъезде горел только на третьем этаже, и сюда, наверх, даже его отблески почти не доходили. Но это и к лучшему — не видеть друг друга сейчас. Алька хорошо подготовился к встрече: притащил от бабок какие-то старые половички, пару мешков с тряпьем — и соорудил из этого что-то вроде лежанки, чтобы нам не на голом холодном полу располагаться. Достал где-то убитую расшатанную тумбочку, которая вполне справлялась с возложенной на нее должностью столика и хранила в себе полную бутылку «Пепси» и упаковку печенек «Вагон Вилс». Я даже не представлял, где Алька это надыбал. Но, похоже, он решил оборудовать здесь настоящее любовное гнездышко. Но сейчас мне было всё равно. Да, возможно я был сам виноват — почти всё время до вечера я только тем и занимался, что себя накручивал, воображая разные ужасы на тему «нашего будущего». И накрутил настолько, что будущее вообще начало казаться мне беспросветным. И когда мы встретились, я едва удержался от фразы типа: «Тебе Оксаночка привет передавала, хорошо вам с ней в кино завтра сходить!». Но удержался. На самом деле, я, наверное, просто боялся — спросить и услышать ответ. Боялся, что он скажет правду: «Да, я с ней встречаюсь, а что такого? Ты мой друг, нам хорошо вместе, а девушка — это девушка. Одно другому не мешает! Тебя же самого всё устраивает?» Боялся, что он соврёт: «Нет, она ничего не значит!», а я поверю, как всегда верил. Боялся, что слова «она ничего не значит» окажутся правдой, а я не смогу поверить в это и продолжу сомневаться… Правда? Ложь? Как в этом разобраться? Сам я врал всегда и везде. Всем. Но не Альке. Ему — просто не мог. Как бы он не сомневался во мне, как бы не переспрашивал: «Честно-честно?» — сам я всегда знал: да, честно-честно. Потому что для меня это было основой мироздания. Если я начну врать ему — то всё исчезнет. Всё, что составляло мою вселенную. Всё то время, которое мы провели вместе, все мои воспоминания — просто перестанет существовать. И меня самого не будет тоже. И сам я не сомневался в Альке — ни разу с момента знакомства. Если он что-то говорил — значит, это было так. Без вариантов. И теперь я просто не знал, что делать. Ведь проблема была не в Оксане… И даже не в ревности, которая выжигала сердце. Просто мой мир немного рушился… А тут еще и Полонский, который пугал меня до чертиков своими подозрениями… Поэтому я вообще ничего не сказал Альке при встрече — сразу полез обниматься. Мне было плохо, страшно и больно, хотелось спрятаться от всего того, что рвало меня на части. Выкинуть все из головы: целуясь, ласкаясь, вдыхая его запах, чувствуя его быстрые жаркие прикосновения, прикасаться самому, раствориться в этом… Но ничего не получалось — не думать я все равно не мог. — Данька… Что с тобой такое? — спросил Алька, проводя рукой по моему лбу, откидывая челку — и заставляя откинуть голову так, чтобы в глаза заглянуть — очевидно, надеясь что-то там рассмотреть в этой темени. — А что со мной? — ответил я вопросом на вопрос, и вывернулся из его рук, прижался к нему сильнее, быстро целуя шею. — Ты весь как на иголках… Из-за того мужика всё ещё переживаешь? — Угу, — буркнул я. — Из-за этого тоже… — Ты… пойдешь в его клуб? И мотнул головой неопределенно, потерся макушкой об Алькин подбородок. — Я не знаю… Я бы вообще предпочёл ему на глаза не попадаться. Может, он забудет обо всём, если я отсвечивать перед ним перестану… Но с другой стороны — если я не приду, он может ещё сильнее начать что-то подозревать — и к матери с этими подозрениями попрётся. Я… Я не знаю, что делать… Просто не знаю… Алька обнял меня крепче, скользнул руками под свитер. И каждое его прикосновение было как разряд тока. Не хочу ни о чём говорить! И думать ни о чём не хочу. Я снова коснулся губами его шеи, того места, где все еще чувствовался шрамчик от моего укуса. Расстегнул пуговицы на его рубашке — а предусмотрительный Алька не стал надевать кроме неё ни куртку, ни кофту — и стал целовать плечи и ключицы, опускаясь к груди.... Алька откинулся назад, навалившись на стенку, задышал тяжело… Я не видел, но почувствовал, как он закусил губу, сдерживая стон — и это подстегнуло меня сильнее. Он — мой! К чёрту всяких «оксан»! Мой… И я буду делать с ним, что хочу. Целовать, кусать, прикасаться — где хочу и как хочу. Так, чтобы он не смог сдерживаться. Чтобы стонал в голос — и плевать, что в квартирах на четвёртом этаже услышат! Я так хочу! Я прикусываю кожу на его груди, касаюсь языком соска. Целую вначале нежно — а потом всё более яростно. Я сам не знаю, чего сейчас хочу — доставить удовольствие? Причинить боль? Ему, себе… Всё равно... Я повалил его на наше «королевское ложе», продолжая целовать и кусать, оставляя свои отметины. Да, он мой! Пусть все Оксаны видят — если только полезут куда не надо! Грудь, живот, дорожка волосков от пупка вниз — всё моё! Только моё! Алька вцепился мне в волосы, дрожит, тяжело дышит, постанывает, Да, вот так! Так и надо — будь только со мной, только моим, смотри на меня одного! Я расстегнул его джинсы-варёнки, чуть сдвинул резинку трусов, лизнул кончик — а потом быстро скользнул вверх, оказываясь с ним лицом к лицу, впился в губы. Он целовал меня в ответ — так же резко и почти грубо. А его руки скользнули вниз, стягивая вниз спортивные штаны вместе с трусами. Я вцепился в его плечи, застонал, когда мой член коснулся его горяченного живота. А он обхватил мои ягодицы, провёл пальцами по ложбинке между ними к анусу… Я вздрогнул, и тут же двинул попой, стремясь продлить и усилить прикосновение. — Хочешь? — сказал я хрипло. — Сейчас? Хочешь? Алька смотрел на меня, и глаза его казались бездонными, бровь чуть подрагивала — это я видел даже в темноте. Мне показалось, прошла вечность, прежде чем он ответил: — Хочу… Но не так… Не сейчас… Хочу видеть тебя… Полностью… Раздевать… И чтоб тепло было… И чтобы никто не припёр случайно… Хочу тебя всего… Данька… От его слов у меня в груди что-то сжалось до боли, а потом расправилось, словно огромный огненный цветок расцвел, и к горлу поступил ком. Это то, что называют «заботой», да? Неужели для него «первый раз по-настоящему» — это настолько важно, что он готов ждать, даже не смотря на то, что от желания крышу сносит? Я чувствовал счастье — и оно было сильнее разочарования. Я судорожно выдохнул, обхватывая ещё сильнее, вжимаясь в него всем телом. — Две недели… — прошептал я. — Две недели до каникул… Мы же… Мы продержимся? Сказанные слова резанули меня самого прямо по сердцу — и неожиданный страх скрутил живот. Мы продержимся? Не разругаемся? Не запалимся? Он не бросит меня ради какой-нибудь оксаночки? Нас не разлучат всякие полонские? Мы не убьём друг друга? Ведь нет же, правда? У нас ведь всё будет хорошо? До каникул — и дальше? Так ведь? — Хочу тебя… — быстро проговорил я, словно стараясь этими словами стереть те, что были произнесены ранее. — Хочу… И скользнул руками по его телу вниз — к бёдрам, к паху. И его ответные прикосновения не заставили себя ждать. Мы ласкали друг друга быстро, жадно, одержимо — словно вернулись на полтора года назад, и сейчас был наш очумелый первый раз. Дикий, наивный, безудержный… *** Мы лежали рядом, с трудом переводя дыхание, прильнув друг к другу — и хотелось быть ещё ближе. Чтобы не было больше никаких сомнений, никакой лжи… Когда дышишь синхронно, когда понимаешь всё на свете, без слов, без всякой ненужной мишуры, просто знаешь: я — это ты. Такая нежность, что вынести почти невозможно. Кажется, что сейчас душа разорвется, потому что не может все чувства в себя вместить… — У тебя есть сигареты? — спросил я, чтобы хоть как-то «опуститься на землю», пока меня не взорвало изнутри. — Угу, — ответил Алька, но даже не шевельнулся, только потерся щекой о мою макушку. — Раскуришь? Алька ответил не сразу. Дышал мне в волосы, гладил пальцы… — Данька… Может тебе не стоит? — сказал он наконец тихо. — У тебя же в самом деле легкие… Давай лучше печеньки? — У всех легкие! — усмехнулся я. — И не надо мне тут мамочку изображать, и так все своей заботой достали… — И кто же эти «все»? — спросил Алька вроде как насмешливо, касаясь губами моих волос. — Типа ревнуешь? — ответил я ему в тон. И тут же вспомнил о собственной ревности. Об Оксаночке… — Не знаю… — ответил он тем временем, и на этот раз в голосе совсем не было насмешки. — Просто… Обидно, что другие о тебе заботятся, а я… Я только «дурное влияние оказываю» и «проблемы создаю»… Я вдохнул, повозился, устраиваясь поудобнее в его объятиях. Я понимал, о чём он говорит… Потому что сам думал об этом не раз: почему оно так выходит? Когда любишь и хочешь, чтобы с любимым все хорошо, хочешь быть для него опорой, хочешь чтобы он был счастлив… А в результате — творишь какую-то фигню и всё рушишь… Интересно — у всех людей так бывает, или только мы такие ненормальные? — Ну… давай печеньки, что ли… — сказал я тихо. — А про курить… Хочешь, я вообще курить брошу? — Серьёзно? — Алька, потянувшийся было к тумбочке за упаковкой Вагон Вилса, замер и посмотрел на меня. — Угу… Не будешь жалеть? Ну, что мы курить вместе не сможем? Сигарету друг дружке передавать, друг у друга прикуривать… Это ведь… Ну… Типа частью нашей жизни было… Почти ритуал... А теперь — не будет ничего… Не жалко? — Жалко? — переспросил Алька, распечатывая печеньки. — Дань, мы много других ритуалов придумать можем… А если с тобой что-нибудь случится… Он не закончил фразу — обертка от печенек руками не открывалась, пришлось зубы подключить. И он подключил, уселся, привалившись спиной к стенке, занялся упаковкой серьезно, словно ничего важнее этого не было. А я прижался к его плечу — и тихонько млел. Он в самом деле за меня переживает, так ведь? Может тогда и пофигу на Оксану? Даже если он и на самом деле с ней в кино собирается… Упаковка разорвалась, и печеньки вывались нам на колени — каждая тоже в отдельном фантике, как конфеты. И на фантике — повозки, мустанги, веселый ковбой в шляпе… Я взял одну, внимательно разглядывая. Красочный нереальный мир, та самая «Вымышленная Америка» — которую наше поколение курит, пьет и грызет… Которой на самом деле нигде нет, кроме как на фантиках Вагон Вилса. Альтернативный безопасный для здоровья вариант, про который я днем втирал Полонскому. Интересно, Алька специально именно эти печеньки приволок вместо «Мальборо»? Возможно… С Алькой часто так бывало — вроде бы он особого внимания не обращает, а потом оказывается, что он не только всё видел, слышал и просёк, но взял на вооружение. Порой я нёс какую-нибудь пургу в каких-нибудь совершенно левых разговорах, и даже забывал, что говорил. А потом выяснялось, что Алька об этом прекрасно помнил. Например, я был почти уверен, что кожаную куртку он себе достал потому, что я как-то распинался на тему, что черные косухи — это символ борьбы с системой и выглядит круто. Или в прошлом году я любил заводить разговорчики про то, что внутри каждого живет свой Дикий Запад, как в книгах Майна Рида, только с мотоками вместо мустангов. И Алька буквально тут же пригнал мотак — мы с ним тогда несколько дней рассекали по окрестностям, играя в «Прерии». Может быть, если он так внимателен даже к тому бреду, который я болтаю, я действительно важен для него? Не просто как тело, с которым можно кончить, а как кто-то по-настоящему значимый? Или сейчас я просто изо всех сил ищу хоть какие-то подтверждения этому? Чтобы поверить, перестать сомневаться, вернуть обратно пошатнувшейся мир? Я сорвал обертку с печеньки, тоже при помощи зубов — ковбой и повозка развалились на две части. Закусил краешек и запрокинул голову назад, откинувшись Альке на плечо, посмотрел на него хитро. Он рассмеялся — и откусил половину моей печеньки, коснувшись моих губ своими. — Типа новый ритуал, да? — сказал я, прожевывая свой кусок, но вкуса почти не чувствовал. Мне было вообще всё равно, печенье там, колбаса или капустный лист. Без разницы. Таким образом я бы съел что угодно. А ведь это был даже не поцелуй… Но почему-то такие вещи всегда меня заводили больше, чем когда мы просто целовались — пить из одной бутылки, курить одну сигарету… Алька жевал свою часть и смотрел на меня не отрываясь. — Угу, — сказал он, наконец, а потом коснулся моих губ рукой. — Шоколад, — пояснил он быстро. — И здесь тоже. Весь перепачкался… Он продолжал гладить мои губы, как днем в подъезде, перед приходом Полонского. Но тогда я быстро завелся, начал отвечать. А сейчас замер, даже дышать перестал. Просто смотрел ему в глаза, чуть приоткрыв рот. А дыхание Альки становилась всё более и более редким и глубоким, зрачки были просто огромными… Мне казалось, он словно в транс впал — да и я тоже. Я сейчас, наверное, не смог бы пошевелиться, даже если бы захотел. Я чувствовал, как по телу проходит дрожь — и это было не похоже на обычное возбуждение… Казалось бы — ну что такого? Как только мы уже друг к друг другу не прикасались… Но сейчас это было как-то совершенно по-особенному. И не хотелось никакого более бурного «продолжения», наоборот — время бы сейчас остановить. Чтобы никогда это не прекращалось… В этих прикосновениях, таких легких, было столько нежности, что мне хотелось плакать. Внизу хлопнула дверь — и мы оба подпрыгнули, словно вывалившись из своего собственного пространства в реальность. Замерли. Чьи-то шаги застучали по ступенькам — вниз. Я медленно выдохнул. Нет, конечно, шанс того, что кто-то выйдет из квартиры, чтобы попереть на чердак, близок к нулю… Но — всякое бывает. Алька опустил голову, отстранился от меня, взял еще одну печеньку, пытаясь избавить ее от обертки, но не получалось, потому что его руки дрожали. Да блин, что сегодня с нами обоими! Нервы — словно оголенные провода, а сами мы — как грозовое облако, разрядами постоянно прошибает… — Алька… Давай всё-таки… Хоть ещё один раз покурим, а? Последний, одну на двоих? При слове «последний» Алька вздрогнул и выронил печеньку. А потом, ни слова не говоря, вытащил из недр тумбочки пачку и коробок спичек. Вытряхнул сигарету, чиркнул спичкой по коробку... Первая спичка сломалась сразу, вторя — на второй попытке. И третья — снова сразу… Алька выругался сквозь зубы. Я понял, что он сейчас просто сомнет коробок, ломая всё, что в нём осталось — со всей злости. И быстро забрал у него спички. Сам разжег огонь — тоже, правда, со второй попытки, — поднёс его к кончику сигареты. И смотрел на Алькино лицо в сполохах пламени, пока спичка не прогорела почти до самых пальцев. Алька затянулся быстро — и практически сразу протянул сигарету мне. Я взял её так, чтобы соприкоснуться пальцами, чуть скользнув указательным по его мизинцу — словно погладил. И от этой тайной, почти незаметной, ласки сердце опять ёкнуло… Я закурил, привалился к Алькиным согнутым коленям. Повернул голову так, чтобы прижаться щекой к варёной ткани его джинсов. Выпустил дым в потолок. — А тебя бабки не потеряют? — Не… Им вообще плевать, дома я или нет. Они после семи по своим комнатам расходятся. Одна спать ложиться, или хрен знает, что она там делает. Другая свечи везде разожжет и молитвы свои бубнит. Или не молитвы, а всякую другую хуйню… — Другую — это какую? Алька поморщился. — Не спрашивай ладно? Сам же знаешь, что про бабку Нюру говорят… Задолбало… Я кивнул и передал ему сигарету. Про бабку Нюру действительно говорили разное. Что она — ведьма, что порчу наводит, что сглазить может и всё такое… Все дворовые страшилки были про неё. Взрослые над этим посмеивались, говорили: «предрассудки». Ведьм не бывает, а Анна Тимофеевна — просто «отсталая женщина, полная пережитков прошлого». Но — никто из соседей с бабкой Нюрой ссориться не желал, и по возможности обходили её стороной. Ей уступали все — даже старший по дому дядя Витя. Альку все эти разговоры бесили. Поэтому я старался про бабку Нюру особо не расспрашивать. Хотя — любопытно было. Правда ли, что у неё в комнате гроб строит? Правда ли, что она волосы не стрижет и не моет? Правда ли, что все обрезки ногтей в банку собирает? Я понимал, что большая часть этого — наши придумки. Хотелось нервы пощекотать — вот и сделали из старухи пугало, тем более она реально страшная — всегда в чёрном, как ворона, зубы изо рта вываливаются, спина кривая. Настоящая баба-яга, как в книжках рисуют. Как такую не пугаться? Впрочем, из некоторых замечаний Альки я догадывался, что с бабой Нюрой реально не всё так просто. Бабка Аглая была более «человеческой» бабкой. Ходила за молоком и по аптекам, сидела у подъезда на лавке, ворча на всех проходящих, ругалась с соседями. Хотя и она была странной. Иногда могла начать орать с ни того ни с сего: типа показалось ей, что её клумбу помяли, или в подъезде намусорили, или дверь в её квартиру поцарапали… И орала просто страшно, лицо перекашивалось от гнева, слюна в разные стороны разлеталась, глаза закатывались, на губах едва пена не выступала. Но когда успокаивалась — вела себя так, словно и не помнила о недавнем оре. «Она уже в возрасте, ей многое пришлось пережить», — говорила о ней моя мать. И я понимал, что в переводе на человеческий это означало: «Совсем бабка двинулась, чего с нее возьмешь». Ну да, наверное… Только… Когда Альку начинало переклинивать, очень явно в его мимике и жестах проступали черты бабки Аглаи. А он не был «в возрасте»… И меня это немного беспокоило… — Слушай, я вот спросить хочу… У тебя же бабки совсем старые, а мать — ещё молодая… Такой поздний ребенок? — спросил я, наблюдая, как он выпускает дым. Алька ещё раз затянулся, потом отдал сигарету мне. — На самом деле они мне не бабки, а прабабки… — Как так? — Ну… Мамина мама — бабки Аглаи дочь — умерла почти сразу после родов… Ну и бабка свою внучку усыновила. То есть, по документам, она вроде как дочь. А на самом деле — внучка… Шиза, да? — Да какая разница — дочь, внучка. Всё равно же родственница… — Угу… — Алька откинулся на стенку, запрокинув голову. Сейчас его лицо было не разглядеть, словно он хотел от меня спрятаться. Но руку он положил мне на бедро, нежно поглаживая — и по этим прикосновениям я мог понять, что с ним происходит, лучше, чем если бы смотрел ему в глаза. — Только… Говорят, что бабка Аглая тогда совсем крышей и поехала. Ну, после того, как дочь умерла. Говорила, что это бог её за грехи наказывает… И целыми днями про грехи талдычила. Она и сейчас талдычит, а когда мать мелкая была — вообще жесть была. В дом нельзя зайти, чтоб кучу всяких молитв не прочитать. Мать говорила, они, перед тем как спать лечь, по три часа на коленях стояли, грехи за день отмаливали…. А мать пионерка же была… Ей это вообще стрёмно было. Она больше всего на свете боялась, что про это в классе узнают. Мне кажется, она специально сразу после школы за первого встречного замуж вышла, только чтобы от бабок съебать… Потому что они обе — пиздец какие чокнутые… Я когда у них жить начал, они и меня пытались заставлять всякую хуйню делать… Да только хрен им… Я же не мать, чтоб под их дудку плясать. Сейчас у нас что-то вроде договора… Они ко мне не лезут с этим дерьмом — я к ним тоже не лезу и по дому все, что надо, делаю… Иногда всё равно достают… Нож на стол не клади, соль только с приговором брать, на пол сумку не ставь, зеваешь — рот крести… По пятницам — то делать нельзя, по четвергам — сё делать нельзя… Как они столько всякой хуйни помнят?! Но всё равно лучше, чем дома. Они хоть учёбой не долбают и в мою жизнь не суются. Даже если я ночевать не приду, хоть несколько дней — им похуй. Я вздохнул, затянулся в последний раз нервно, передал ему обратно сигарету, обхватил крепче его согнутые колени, плотнее прижимаясь к ним щекой. Мне было больно — как всегда, когда думал об Алькой семье. — Алька… Послушай… Если твоя настоящая бабушка — это их дочь, то… То ведь должен и дедушка быть! Ну, отец твоей матери. Ты знаешь, кто он? Алька мотнул головой. — Не-а. Мать в свое время пыталась у бабок спрашивать — только пиздюлей получила. Бабку Аглаю перекашивает, когда о прошлом говорят… — Но ведь… У твоей матери есть отчество! Значит, у нее в свидетельстве о рождении должен быть отец записан! — Ага… Она — Александровна. Понимаешь? Бабка Аглая ее отцом своего мужа записала. Хотя он к тому времени уже хрен знает сколько мертвым был… — Алька глубоко затянулся и резко затушил сигарету о бетонный пол. — А знаешь, где он умер? В тюрьме! Вот так вот. А меня в честь него назвали. Прикольно, да? Есть чью судьбу повторять. Он в тюряге сдох — и по мне тюряга плачет. Вообще хорошая у меня семейка, ага? Прадед — уголовник, прабабка — чокнутая, сестра её — ведьма, бабка — шалава, как они говорят, родила незамужная и подохла за грехи. От кого ребенок — хрен знает. Может он, мой дед, вообще её изнасиловал просто, поэтому она и рожать не хотела… Мать — истеричка запуганная… Отец — зверюга и алкаш. А его предки — сволочи. Потому что нормальные люди ребенка в детдом не сдадут. Мне есть в кого быть хорошим человеком, так ведь?! Алька говорил быстро, нервно, выплевывая слова. И каждое слово — комок боли. Я накрыл его руку, лежащую у меня на бедре своей рукой, сжал пальцы. — Это всё неправда! — сказал я резко. — Алька, это неправда! — Что — «неправда»? — спросил он с горечью, и, наконец, чуть опустил голову, посмотрев на меня. — Всё. Ты просто себя накручиваешь! Во-первых, ты — это не твоя семья! И даже если тебя назвали в честь прадеда — ты не обязан его судьбу повторять! И потом… Может, он и вовсе не был плохим! И уголовником не был! Когда его посадили? Давно ведь? — Вроде ещё до войны… — Вот! А ты знаешь, что в то время сажали не только уголовников? Может быть, твой прадед наоборот был смелым и честным человеком! Между прочим, моего деда тоже должны были посадить… Он же начальном цеха был, многие завидовали… И кто-то из друзей решил стукнуть, что он истории пишет фантастические… Типа, чего это советский гражданин, коммунист, фронтовик про другие миры придумывает? Его что, наша реальность не устраивает? В общем, там уже дело завели… Но у него инфаркт случился… Вовремя. И похоронили его как почетного гражданина и героя… А прожил бы пару недель подольше — и умер бы в тюрьме. Как твой. И кем я должен себя считать? Внуком преступника? Пока я говорил, дыхание Альки стало ровнее, и его пальцы, сжатые у меня в руке, больше не подрагивали… — Жалко, — сказал он тихо. — Дедушку твоего… — Угу. А мне ещё отца жалко. Ему тогда и девяти лет не было… Но он помнит. Он рассказал как-то, когда сильно датый был. Как всё тогда хреново было… Все были готовы от дедушки отвернуться… То ходили за ним, в рот смотрели — а потом как от прокаженного шарахались. И бабушка — тоже. Если бы дело дошло до ареста — она бы первая от него отвернулась и позором заклеймила. Она же тогда была членом горкома партии, вся идейная… Она бы ни за что не простила… Мне кажется, папа тогда и замкнулся в себе… И людям верить перестал… Я вздохнул, вспоминая бабушку. Да, она была действительно «идейная». До последнего вела бурную деятельность — организовывала лекции о вреде религии и пьянства, ходила патрулировать улицы с повязкой ДНД, гоняя загулявшихся подростков, ходила на все заседания горосовета… Она умерла четыре года назад — ещё до того, как всё, во что она верила, основательно развалилось. И, может быть, это было к лучшему. Нехорошо так говорить, но… Для таких, как она, потеря идеалов страшнее потери жизни. И то, что происходило сейчас, она бы никогда не смогла принять. И я понимал это — может быть потому, что сам тоже в глубине души считал, что жизнь без идеалов бессмысленна. Вот только идеалы должны быть другими! Точно не такими, из-за которых надо предавать тех, кого любишь. — Данька… — Алька провел рукой по моим волосам. Я вздрогнул от его прикосновения, выходя из своих мыслей. Ну вот, блин, хотел его успокоить — и опять «провалился в другую галактику». — Я уверен — твой прадед был хорошим человеком! — сказал я быстро, глядя ему в глаза. — Так что… Не накручивай себя, ладно? И бабка Аглая… Она, конечно чокнутая… Но, блин, ей же реально много пережить пришлось! И мужа посадили, и дочь умерла… Любой бы крышей поехал. А твой дед… Ну с чего ты взял вообще, что он был насильником?! Может… Может, всё по-другому было. Может, они любили друг друга с твоей бабушкой, а Аглая была против. Недаром же она говорила: «Бог за грехи наказывает». А какие грехи? Может, за то, что она свою дочь с любимым разлучила! И тогда… Слушай, нам надо найти его! — Кого? — Алька уставился на меня. — Деда твоего! Настоящего! — Зачем? — Алька смотрел на меня тем взглядом, который появлялся у него всегда, когда я начинал говорить явные глупости. И меня это немного разозлило. — Как зачем?! Он же… Он же не чужой тебе человек! Понимаешь? Он твой дедушка! Твоя семья! И если… если ты с родителями жить не хочешь, и с бабками тоже — вдруг он нормальным окажется! И вы могли бы вместе жить! Я говорил, всё больше и больше воодушевляясь. В моей голове уже складывалась история в стиле Диккенса, где Алька находит деда: доброго и одинокого, несказанно радующегося обретенному внуку. И у Альки наконец-то появляется настоящая семья, забота и любовь, всё то, чего ему так не хватало… — Нафиг надо! — резко оборвал мои мечты Алька. Он больше не смотрел на меня, отпустил голову и говорил куда-то в пол: — Нафиг… Не нужны они мне вовсе. Я им не сдался — и они мне не сдались. Вообще бред всё это — кровная родня. Ничего меня с ними не связывает! Ты правильно сказал: они — не я. Я сам выберу, кого считать семьей! Свою собственную семью создам. А они пусть идут на хуй! «Свою собственную семьи создам»… Его слова шарахнули меня как шаровая молния. Я по-прежнему сидел, накрыв своей ладонью его руку, прижимаясь щекой к его колену. Только сердце остановилось. «С Оксаной?» — едва не вырвалось у меня. Но не вырвалось — потому что я даже рот открыть не мог. Вот так вот… А с другой стороны — а чего я хотел? Что мы вечно будем маленькими и бесконечно сможем обжиматься по подъездам? Хренушки… Альке уже шестнадцать… Самый возраст, чтобы «думать о будущем», о своей семье. Нет, вряд ли они, конечно, сразу после школы в загс пойдут, как Алькины родители… Но… Всё равно же это когда-нибудь случится, да? Рано или поздно… Потому что… Я лучше, чем кто-либо, знал Альку. И что бы не говорил про «срать на родню», видел, с какой жадностью он всегда смотрел на «нормальные семьи», как он нуждался в любви и заботе… Что тут удивительного, что он свою семью хочет? Нормальную… Не такую, как у него… А если Алька чего-то хочет — он точно это сделает. И мне тогда не будет места в его жизни. Мы можем развлекаться и дурить, пока детство не кончилось, а потом… А потом… — Данька? — Алькина рука скользнула по моему плечу. — Ты… Ты в порядке? Да, я в порядке. Не плачу. Всё хорошо. У нас еще куча времени, правда? Детство пока не кончилось! Поэтому — к чёрту будущее! — Угу… — ответил я, не поднимая головы. — Просто подумал… Что я не хочу вообще никакую семью. Мне родительской хватило. Знаешь, когда смотрю на своих, то понимаю: ад — это два человека на одной жилплощади. Только и делают, что друг другу мозг выносят. Поэтому — нафиг. Лучше всю жизнь одному прожить, чем вот, как большинство семей живут… Моя, твоя, Тамарушкина,… У других тоже. Когда все делают вид, что вместе — а на самом деле никто никому не нужен… Когда врут – и друг другу, и самим себе… Я почувствовал, как Алька вздрогнул и напрягся — как окаменел. И его рука на моем плече словно сотню килограмм прибавила. — Но ты же говорил… Ты же хотел… Его голос звучал так хрипло, что я едва разобрал слова. — Что? — переспросил я, быстро втянув в себя непролившиеся слезы, и решившись наконец поднять голову в надежде, что в темноте подъезда он не увидит моего лица. — Ничего. Забей. Зря я волновался о том, что может что-то увидеть — Алька даже не смотрел на меня. Уставился в стенку. Я обидел его? Ну да, наверное… Он о семье мечтал, а я тут выдал про «ад»… Наверное, не надо было… Но нужно же мне было что-то сказать? Какую-нибудь фигню… Ведь фигня — лучшее средство от боли, правда? — Слушай… Ты не бери в голову, ладно? — сказал я быстро. — Всё, что я сказал. Может… Может, у тебя всё нормально будет… «С твоей Оксаночкой», — так хотелось ввернуть мне в конце. Но не ввернул, только крепко сжал зубы. — У «меня», значит… — тихо сказал Алька. — Ага… Да… У меня — нормально… Но и его голос, и его вид понятию «нормально» вообще не соответствовали. — Алька! — я резко подался вперёд и схватил его за плечи. — Ну что с тобой случилось?! Он медленно повернул голову, посмотрел мне в глаза… Потом нервно выдохнул — и быстро прижал меня к себе. Крепко, так что мне больно стало. — Забей… — прошептал он, почти касаясь губами моего уха. — Забей, ладно? Просто… Давай еще немного… Так побудем… — Угу… — ответил я, обвивая его шею руками. Да. Побудем так…Пока у нас есть время… Пока детство не кончилось… Ещё немного… Вместе… *** У центрально книжного магазина нашего города окна были просто огроменные. И из них открывался прекрасный вид на кинотеатр «Родина» — прямо на главный вход. И я, делая вид, что рассматриваю выставленные на полках в оконных простенках книги, на самом деле внимательно наблюдал за теми, кто спешит на десятичасовой сеанс в кино. Это, конечно, полная дурость, глупость и даже подлость — следить за человеком, которого любишь. Тем более глупость, что они могли пойти вовсе не в «Родину» — кроме кинотеатра у нас в городе было три ДК, в которых тоже крутили фильмы с утра. Но — я исключил ДК Нефтяников и ДК им. Ленина — они были слишком далеко, вряд ли Алька со свой Оксаночкой бы туда поперся. А в нашем фабричном ДК утром шла «Живая Радуга» — детская киноха, созданная специально для того, чтобы водить на нее детсадовцев и младшеклассников культурно просвещаться. Вряд ли влюбленной парочке такое интересно. А вот в «Родине» крутили «Кобру» со Сталлоне. Не знаю, как такое девочкам, но Алька боевики смотрел с интересом… Да и любовная линия в фильме, вроде, была — так что самое то для свиданки. Если эта свиданка — не плод Оксаниной фантазии. И, наблюдая за входом в кинотеатр, я искренне мечтал, что мой прогул математики окажется напрасным. Ничего интересного я не увижу. Ничегошеньки. Хотя — тут же пугал я себя — то, что они не пойдут на «Кобру», вообще ни о чём не говорит! Может, они в ДК Ленина пошли! Или просто решили погулять! Так что — «отрицательный результат» — и не результат вовсе, а только еще один повод для сомнений. И, наверное, проще всего было не мучиться — а спросить прямо, ещё вчера, сразу же, как мы встретились. Просто спросить… Может к чёрту всё?! Надо вернуться в школу — я ещё успею на следующий урок, на биологию… — Молодой человек, — вы что-то покупать будете? Или постоять пришли? — раздраженный голос продавщицы резанул по нервам. Наверное, это знак… Что нужно уходить… И я пошёл… Но замер, едва открыл магазинную дверь. Алька и Оксана вывернули из-за угла дома и весело зашагали ко входу в кинотеатр. Оксана о чём-то говорила и улыбалась, Алька кивал серьезно. Перед входом Алька придержал дверь, галантно пропуская даму вперед. А потом вошел следом. Дверь захлопнулась. И моё сердце — тоже. Я стоял посреди улицы и не мог пошевелиться… Как ни странно, я чувствовал облегчение — хотя бы потому, что знал всё точно, и не нужно было мучиться сомнениями. Знал, где правда. У них действительно свидание. Мимо меня к кинотеатру прошла большая компания ребят — кто-то из них случайно толкнул меня, кто-то фыркнул: «Не фиг стоять столбом посреди улицы!», но мне было сейчас на всё наплевать. — Данил? — один из мальчишек вдруг остановился и посмотрел на меня. — Ты же Данил Черных, верно? Я тряхнул головой, поворачиваясь на голос. Вот кого тут ещё принесло? Парень стоял напротив меня и улыбался. Он был чуть выше меня ростом, но, скорее всего — тоже семиклассник. Его лицо показалось мне смутно знакомым. — Ну… да… — ответил я растеряно. — Я — Тимур Мамаев. Помнишь? Городские соревнования. Я взглянул ещё раз — и все мысли про Альку у меня вылетели из головы. — Терминатор! Блин, без шлема и капы не признал сразу! Ой, я же тебя с победой не поздравил! Поздравляю! Офигенский был бой, жаль что меня так вырубило… — Ага, жаль, — тут же кивнул он, перестав улыбаться — Я всё хотел узнать — как ты? Всё в порядке? Говорили, ты в больнице лежал… — Ну да, лежал… Но это не из-за тебя! У меня уже была травма… Ну и вот, не рассчитал немного… — И ты с травмой на соревнования попёр?! Теперь понимаю, почему тебя «Психом» зовут! — Не только поэтому! А ещё потому, что я — самый непредсказуемый! — Это точно... Обычно я быстро соперника просекаю, но тут… Я иногда просто охеревал от того, что ты выделывал… Думал — то ли ты такой тупой, что не ведаешь, что творишь, то ли у тебя хитрый план… Я засмеялся: — Ага, в этом весь прикол и есть: на самом деле — я тупой. Но всех заставляю думать, что это — хитрый план. Собственно, в этом хитрый план и заключается: чтобы соперник решил, что это хитрый план, начал нервничать и сам себя перехитрил. Но с тобой не прокатило. Реально классный был бой! Хотелось бы повторить! Терминатор засмеялся тоже. А потом спросил: — А ты сейчас тоже в кино? В кино? Этот вопрос вернул меня с высот небес бокса на грешную землю ревности... — Да нет… Я просто по делам ходил… А сейчас в школу надо. Вроде как… А ты? В кино? — Ага. У нас сегодня «неучебный день». Нас всем классом в город привезли. Вначале — кино, потом в музей пойдем, потом экскурсия на фабрику, вечером лекция какая-то… — Везёт вам! — Ну… На самом деле у нас в школе просто труба отопления лопнула… Уроков уже второй день нет — в подвале потоп, в классах холодина… Вот нас и развлекают. Кто-то в клубе на лекциях, кого-то на ферму повели и на ремонтный — типа тоже экскурсии, кто-то на лыжах нормативы сдает. А наш класс вот в город вывезли на культурную программу. А то в поселке вообще скукотища… Хотя — мне нравится… Уж лучше скукотища, чем когда стреляют… — Стреляют? — переспросил я, и тут же прикусил губу, вспоминая, откуда этот парень к нам приехал. Про то, что на Кавказе практически идет настоящая война говорили мало — словно всё хорошо, ничего и нет такого в нашей великой и могучей стране. Но, тем не менее, про это говорили достаточно, чтоб понять, что там сейчас очень неспокойно. И достаточно, чтобы догадаться, почему семья Мамаевых решила переехать из крупного города, столицы республики, в наше захолустье. Терминатор помрачнел. — Не надо про это, ладно? А ты… точно в кино не хочешь? У нас лишние билеты есть. Брали на весь класс, но несколько человек не смогли поехать… Я опустил голову. Идти в школу сейчас — и все уроки ехать крышей, гоняя мысли про то, что Алька сейчас с Оксаночкой развлекается? Но пойти с чужим классом в кино — разве не глупость? Столкнуться там с Алькой нос к носу — и опять продолжить то безумие, из которого мы таким трудом и болью выбрались? Типа он с девочкой, я — с компанией, и плевать нам друг на друга? Не хочу этого больше! Или — это просто возможность поговорить? Я же всё равно не смогу от него скрыть, что следил на ним, всё равно выложу при следующей встрече… Так может — нафиг ждать и себя накручивать? Лучше сразу всё выяснить? А может, они меня и не заметят… Так будут своей свиданкой увлечены, что даже и не посмотрят в мою сторону? Что они вообще будут делать: просто кино смотреть и в темноте обжиматься? — Ну — что скажешь? — Терминатор смотрел на меня выжидающе. — Ага, пошли. Все равно я уже матешу прогулял. А с биологией и английским у меня проблем нет, поэтому не страшно… — Вот и классно! — может, мне показалось, но обрадовался он вполне искренне. И меня это приободрило. *** Как всё-таки некоторым повезло с училкой — я даже завидовал. Хотя я вначале её с трудом смог вычленить в толпе семиклашек. Прямо ребус — найди учителя. Полина Петровна была невысокая, блондинистая, смешливая, в таком же китайском свитерочке, как и большинство учеников — в общем, своя в доску. Я боялся, что она начнет возникать: кто такой, чего припёрся… Но она только обрадовалась, что билеты не пропадут. А еще сказала, что рада, что со мной всё в порядке, а то она волновалась очень. Я вылупился на неё — и с удивлением узнал, что она была на соревнованиях: приезжала поддержать своих учеников. Я только глазами хлопал, представая себе Тамарушку, которая приходит меня поддержать. Чур меня, чур! — Ой, я надеюсь, кино не будет сильно страшным, — доверительно сообщила мне она. — А то завуч меня убьёт, если там будет слишком много кровищи… Может, не надо было детей на такое тащить? Но я уже сто лет в кино не была… — Всё нормально! — успокаивал я её. — Если завуч спросит, скажете, что сказочку смотрели. Это же — сказка. Добро сражается со злом, побеждает и уезжает в закат. Всё в рамках жанра! — Но кровища… — вздыхал она. — А что — кровища? С этим как раз всё нормально! Сказка и должна быть жестокая. В сказках зло должно быть по-настоящему злым. Запредельно злым. Чтобы добро получило право творить ответное зло от имени добра. И чем больше кровищи и насилия — тем сказка сказочнее. Вон в «Мальчике-с-пальчике» людоед своих детей зарубил. А потом его самого зарубили. А Бабу-Ягу в печке запекли. А колобка лиса съела. А в «Спящей красавице»… Тут я осёкся, вспоминая нашу последнюю игру… Последнюю… И закусил губу, бросив взгляд на восьмой ряд, где Алька сидел с Оксаночкой. Нет, они не держались за ручки. И даже не придвигались друг к другу поближе. И говорили не так чтобы много. Точнее, Оксана говорила, а Алька иногда головой кивал. Хотел бы я посмотреть, какое у него выражение лица при этом было… Но он смотрел на пустой экран, и всё, что я мог видеть со своего шестнадцатого ряда — его затылок. А вот Оксана сидела чуть ли не боком — вся к нему повернутая. Он ей нравится — к гадалке не ходить. А она ему? Если бы совсем не нравилась — он бы с ней в кино не пошел. Ведь это не показательная акция, типа тех, когда он мне своими девками в лицо тыкал. Нет, тут все тайненько. Значит… — А ты поедешь на областные? — спросил сидящий позади меня Терминатор. Вовремя он, а то бы я совсем себя загонял тупыми мыслями. — Не знаю ещё… Если врачи разрешат… — повернулся к нему, радуясь поводу не пялиться больше в Алькин затылок. — Что, травма такая серьезная была? — в голосе Терминатора было настоящее беспокойство. — Ну… — протянул я неопределенно. Блин, а ведь СанСаныч пока не знает про лесенку… А если узнает? Тогда точно на областных можно крест ставить. А ведь он узнает. Славка стопудов скажет! Он упёртый и типа обо мне заботится. Хотя такую заботу я в гробу видел… Может всё-таки поговорить со Славкой, чтобы не болтал пока лишнего? — Жалко, если тебя не будет… Пока что с тобой самый интересный бой был… Остальные как-то… ну… Терминатор чуть замешался, то я понял, что он хотел сказать: — Слабаки для тебя, да? Он вспыхнул: — Я совсем не это имел виду! Думаешь, я зазнался? — Нет! — оборвал я его резко. — Дело не в зазнайстве. У тебя реально другой уровень. А в нашей весовой ты себе нормального соперника не найдешь. У меня прокатило от тебя во втором раунде оторваться, но это чисто из-за моего «хитрого дебильного плана». Второй раз неизвестно, сработает ли. Хотелось бы проверить, конечно, в спарринге, но… Слушай, ты не думал поднабрать — и в следующий вес перейти? Тебе же совсем немного надо… А там есть классные ребята, ты с ними гораздо быстрее раскроешься… Терминатор горько хмыкнул: — Тренер запрещает набирать. В следующем весе реально биться придется. А тут я — готовый чемпион. Почти без вариантов. На всю область прогремим — вот какая крутая у нас деревенька! Какие педагоги, какие кадры… — Но это совсем жопа! — не выдержал я. — Какие нафиг «педагоги» и «кадры»?! Ваш тренер даже рядом не валялся с тем, что ты делаешь! Это же не он тебя обучал! Просто хочет к чужим результатам примазаться! И что это еще за дебилизм — иди мол, сражайся со слабыми, будь среди них чемпионом! Так же можно весь талант похерить! Разве можно развиваться, если не драться с теми, кто сильнее? Я вот серьезно, хочу спарринг с тобой! Хотя ты, скорее всего, выиграешь. Но я при этом чему-нибудь научусь! А ты чему научишься, если будешь со всякими шиховыми драться? — Ага… — Терминатор грустно улыбнулся. — Но прикинь — ты пока единственный, кто это понимает. А все остальные… Он только вздохнул — и махнул рукой. Хотел что-то еще сказать, но в это время свет в зале выключили, и огромный экран впереди вспыхнул. А я опять уставился на Алькин затылок. И на Оксану. Что они сейчас будут делать? Я знал — из книг и фильмов — что парочки в кино ходят, чтобы в темноте пообниматься. Но я этого никогда не понимал. Для обнимашек есть чердачные площадки. А кино — это кино! Его смотреть надо! Но сейчас кадры мелькали на экране, почти не задевая моего сознания. Какие-то преступники, какие-то полицейские, стрельба, трупы… Вроде как интересно… наверное… Но для меня сейчас существовали только два темных силуэта на восьмом ряду. И пока что там всё было нормально: каждый сидел на своем месте, никаких поползновений. Может быть, я зря так с ума схожу? Может они по-дружески тут? Я же хожу в кино со Славкой… И с одноклассниками… Я уже совсем было успокоился, и даже стал немого обращать внимание на то, что происходит на экране, когда случилось страшное. Оксана наклонила голову и опустила её на Алькино плечо. Я резко вскочил на ноги — и замер. — Эй ты чё, офигел? — раздалось с заднего ряда. Офигел? Я? Да, я офигел! Убью их всех сейчас нахер! — Данил, ты чего? — шепот Полины Петровны был встревоженным. — Что-то случилось? — В туалет… Надо… — быстро проговорил я. И начал пробираться вдоль кресел к проходу, едва контролируя себя, чтобы не отдавить все ноги и не поломать все спинки. А потом быстро выскользнул из зала. И перед глазами так и стояла эта картинка — Алька и его Оксаночка. Которые выглядели как счастливая семейная пара…