Признайся мне первым

Музыка грохотала так, что окна в актовом зале вибрировали. «Ты уйдешь, но приходит злая ночь...» — надрывался мужской голос, и ему громко подпевали голоса наших танцующих девчонок. Песня казалось мне глупой, но то, что другим было весело, наполняло меня радостью и гордостью. Это всё я, это всё благодаря мне! Все они прыгают, бесятся, веселятся — потому что я всё это устроил. И пофигу на то, что песни ни о чём, все эти «Белые розы», «Ламбады», «Миражи» и прочее... Но не включать же на новогоднем дискоче «Ален Делон говорит по-французски»... Впрочем, та песня, под которую сейчас все скакали, бесила не очень сильно. Потому что в ней были эмоции — и они отдавались во мне узнаванием... «Ты уйдешь, и мне станет не до сна, я опять сойду с ума, я прошу тебя: постой...». Что-то подобное я каждый раз чувствовал, когда мы расставались с Алькой. Ощущение, что крышей едешь, что половину от тебя отрезают... И бесконечное желание — быть вместе. Не расставаться... Никогда... Вот и сейчас я быстро стрельнул глазами в угол актового зала, где был Алька. Он не танцевал, только кивал головой в такт музыке и притоптывал. Меня это радовало. Приглашая его на дискотеку, я сильно беспокоился, что на него все наши воблы глаза вылупят, гирями повиснут, танцевать утащат — и хрен отобьешься. И всё, что мне останется — смотреть, как он с очередной кралей в танце обжимается. Но и не позвать его я тоже не мог: я видел, как он каждый раз бесился, когда речь заходила о дискаче. По его мнению, вся наша школа на танцульки собирается только с одной целью — меня поиметь. И разубеждать его было бесполезно — я уже по себе понял: ревность такая штука, которую доводами разума не вышибить. Поэтому пришлось сказать: «Приходи», не смотря на всё моё беспокойство и на то, что это опасно с точки зрения «запалиться». Впрочем, про «запалиться» я надеялся, что все решат, что Алька, знающий чуть ли не половину нашей школы, не ко мне пришел, а просто с ребятами из нашей дворовой компанией и другими своими приятелями собрался потусить. И пока всё было в порядке. Алька успел потрепаться со всеми знакомыми, но во время самых бурных танцев отошел в уголок, и если и танцевал, то сам по себе. Но больше — просто смотрел на меня. И это заставляло меня из кожи вон лезть, нести самый отборный бред в перерывах между песнями, проводить самые дурацкие конкурсы так, что все от смеха загибались — то есть, выделываться на полную катушку. Только ради него. И видеть его горящий взгляд, который я даже в полумраке зала мог различить — шестым чувством, наверное. И сердце распирало от нежности. Сейчас, после «разборок в кино», наши отношения напоминали мне «медовый месяц». Мы виделись каждый день на чердачной площадке во время моих «вечерних пробежек». Алька решил там капитально «обустроиться». К тумбочке и половичкам он притащил дверцы старого шкафа, навалил их на перила — так, чтобы снизу полностью был закрыт обзор того, что происходило наверху. Нашел где-то старую раскладушку — с погнутыми ножками и оторванными пружинами, но вполне пригодную и для сидения, и для лежания (хотя, если честно, для сидения она была более пригодна чем для лежания, все-таки половички в этом плане были более надежны). Из подъезда Таньки Журавлёвой перенес в наше гнездышко журнальный столик и ящики. А ещё он умудрился надыбать где-то настольную лампу, которая работала на батарейках. Так что у нас там даже свет теперь был! И еда была: Алька каждый раз приносил бутылку газировки и вкусняшки, а я тырил из дома бутерброды. Ещё было бы тепло — и можно считать, что у нас реально есть свой дом. Но увы... Конечно, в подъезде было теплее чем на улице, но гораздо холоднее, чем квартирах. И нам приходилось сидеть прижавшись друг к другу, чтобы совсем не замерзнуть. Вот мы сидели — прижавшись. Ластились друг к другу как маленькие, дурачились, старательно прятали колючки, чтобы снова друг друга не ранить: сложных тем не касались, неприятных разговоров не заводили... Просто были рядом — и надышаться друг на друга не могли. А ещё — занимались английским. Положение у Альки по этому предмету было совсем аховое. Я знал, что с инглишем у него плохо, но даже не представлял, насколько! Так получилось, что в их классе большая часть людей, включая всех отличников-ударников (в том числе — и Оксана к моему огромному счастью), учила немецкий. В «английской» подгруппе собрались трешники и двоечники, да ещё и сплошные парни (в группе было только три девочки). А учительница была молодая и неопытная, «понабрали из института чёрт знает кого» — как говорила о таких моя мать. И с этой «сворой дебилов» она совершенно не справлялась. Каждый урок начинался с ора. «Урок начался, учитель перед вами, может, хватит разговоры разговаривать!» — выговаривала визгливо Анна Петровна. Потом кто-нибудь из трешников потолковее, из тех, кто ещё беспокоился об оценках, тоже начинал уговаривать остальных — громко и ворчливо: «Перестаньте орать, а? Заколебали уже...». Потом кто-то из классных «больших боссов» типа Альки решал навести порядок и рявкал: «А ну все заткнулись разом!», на что учительница отвечала не менее громким: «Хватит горланить! Совсем совесть потеряли?!» В результате, общий шум поднимался такой, что порой приходилось идти за завучем. И только на установку тишины уходило около половины урока. Но хватало тишины не надолго. Английский был самым подходящим предметом, что бы что-нибудь обсудить, или повыяснять отношения, или поучить на нём другие предметы... А ещё этих детин-девятиклассников очень смешили некоторые английские слова. Стоило им услышать что-то вроде «ху из» или увидеть местоимение «her», как они начинали дружно гы-гыкать. Словно сталкивались с этим в первый раз, а не пять лет уже язык учат. И англичанке снова приходилось идти за завучем и грозить двойками в четверти. Но двойки она поставить тоже не могла — у неё же были «показатели», поэтому перед каникулами она задавала «этим кретином» пять-шесть текстов из учебника на перевод. И после сдачи переводов выводила им хилую тройку, после чего все вздыхали с облегчением. Вот и над Алькиной головой сейчас висели шесть переводов. И тут Оксаночка со своим немецким, помочь ему ничем не могла. Я помнил, как Алька, на моё предложение учить уроки вместе, ответил: «Ты программу девятого знаешь?». Ха! Если бы он по английскому знал хотя бы программу седьмого! Блин, он даже за словами «was» и «were» лез в словарь! Сколько раз они в тексте встречались — столько раз он за ними и лез! И мне пришлось объяснять ему формы глагола «to be» чуть ли не на пальцах. Вообще, меня вначале подмывало просто взять и продиктовать ему хороший литературный перевод всех его текстов. Мне это реально было не сложно. Хоть учебник и был за девятый, грамматика-то вся знакомая, да и неизвестных слов не больше десятка... Но... Я подумал об Оксаночке. О том, как она учит с ним уроки и из «жопы вытаскивает». И о том, что если я просто продиктую перевод — от этого Алька лучше знать английский не будет. И тогда получается, что она ему реально помогает, а я — типа погулять вышел. Хуже неё? Ну уж нет! Поэтому я сидел рядом с ним на убитой раскладушке перед раздолбанным столиком — и в сотый раз объяснял, что значит окончание «s», почему «go» и «went» — это одно и то же слово, хотя тут нет ни одной общей буквы, и как правильно переводить предложения, которые начинаются с «There is». Или, положив голову ему на колени, слушал как он читает, поправляя ошибки, которые были в каждом слове. А ещё — чтобы учиться было не так нудно — я всё-таки реализовал свою фантазию про «поцелуй за каждый выученный неправильный глагол», значительно её расширив: речь шла не только о неправильных глаголах, и не только о просто поцелуях. И порой мы так увлекались «поощрением», что забивали на английский. Это было так забавно! Я невольно заулыбался, вспоминая, как вчера вечером, поглаживая Алькин стоящий член, заявил, что дам ему кончить только после того, как он прочтет абзац до конца без единой ошибки. О, каким голосом Алька этот текст читал! У меня даже от воспоминания сердце замирает... Хочу слышать это! Снова и снова... И видеть его лицо, когда он кончает... И целовать его... И слизывать капли спермы с его гладкого нежного кончика... Хочу... Я даже не сразу понял, что песня кончилась. И пора ставить следующую. — Почему такая тишина, спросите вы? — сказал я в микрофон. — Думаете, ваш диджей замечтался о прекрасном? О чём-то вроде свойств нестандартных многочленов? Или мне почудился бронебойный дискант Нины Алексеевны: «Всем молчать, руки на парту, глаза на меня»? Не, от такого бы я так быстро точно не отошёл! На самом деле — это была пауза для вас. Для того, чтобы вы вспомнили о своём самом заветном желании. Потому что следующая песня — про тот полный чудес праздник, который уже совсем скоро к нам придёт! И все те желания, которые будут крутиться у вас в голове, пока вы крутитесь под неё — обязательно исполнятся. Итак — раз, два, три! Все вспомнили про свои желания? Тогда — танцуем! Happy New Year! И я врубил АББУ. И сам подумал: пусть у нас с Алькой всё будет хорошо! Пусть в Новом Году мы, наконец, сможем рассказать словами о своих чувствах, перестанем мучить друг друга и причинять друг другу боль. Ведь это возможно, да? И я представил, жизнь, в которой у нас всё хорошо: мы не ссоримся, не выносим друг другу мозг, доверяем друг другу... И можем запросто сказать: «Я люблю тебя! Я так тебя люблю! Милый мой, мой хороший, самый любимый... Мальчик мой... Люблю...» Люблю... Слова звучали у меня в голове, вытесняя и музыку, и шум зала... И я понял, что сейчас заплачу... Просто разревусь, совсем не к месту, перед всеми, среди общего веселья — от собственных дурацких мыслей. Вот, желание, блин, хотел загадать... А вышла фигня какая-то... — Дань, ты в порядке? Я вздрогнул, едва не подпрыгнул даже. Но тут же облегченно выдохнул. Это был всего-навсего Славка. Но я всё равно быстренько запихал подальше свои эмоции, натянул на лицо улыбку и сказал бодро и громко, чтобы было слышно сквозь музыку: — Ага! А ты чего не танцуешь? — Да я уже так напрыгался, что в боках закололо, — усмехнулся Славка. — Ха! В секции по пятьсот прыжков на скакалке делаешь — и нормально, а тут пару танцулек отплясал и выдохся? — Не пару — а пару десятков. А тебе... Ну, не скучно тут? Мы веселимся, а ты за пультом сидишь... Я головой мотнул. Нет, мне действительно ставить музыку было намного интереснее, чем танцевать. Тем более танцевать одному — как-то стрёмно. Танцевать с девчонкой — Альку от ревности порвет. А вот танцевать с ним... Об этом и речи быть не могло! Хотя... Когда я смотрел на парочки, кружащиеся по залу, мне становилось завидно... Если бы мы могли так же — прижаться друг другу в танце, двигаться как одно целое... Танец ведь в чем-то похож на секс — секс вполне дозволенный, прилюдный — и в то же время интимный. Когда ты где-то ведёшь, где-то ведом, когда ты чувствуешь партнера, стараешься подстроиться под него, понять его, довериться ему... Танец с Алькой — это было бы классно! Но — совершенно невозможно... И всё, что мне оставалось, только вздохнуть. — Не, все нормально... — начал было я, но не успел фразы закончить, как рядом оказался Алька. Уселся на край стола, где стоял пульт, качнул ногой — задевая мою ногу... Через меня словно ток пропустили — и недавние мысли снова наполнили голову. Про слова, которые я хочу услышать, но никогда не услышу. Про танец, которого у нас с ним никогда не будет. И снова почувствовал горечь... — Ты как тут? — спросил Алька. А сам стрельнул глазами в Славкину сторону. Ха! Да он прямо Цербер: стоило ко мне хоть одной человеческой душе приблизиться, так он тут же нарисовался. Я усмехнулся, но и даже усмешка была горькой. — Ничё так... — ответил я. — Не устал на одном месте сидеть? Блин, да они со Славкой что, сговорились? Что это ещё за «пятиминутка заботы»? — А ты что, хочешь меня на танец пригласить? — буркнул я себе под нос, надеясь, что из-за музыки моих слов никто не услышит. Но Алька услышал и ответил тут же, не раздумывая: — Хочу. Он смотрел на меня в упор, и это «хочу» пылало в его взгляде. Хочу... Хочу прижать тебя в танце... Хочу чувствовать твое разгоряченное тело в своих руках, хочу слышать стук твоего сердце в такт музыке... Хочу... Музыка кончилась неожиданно, я даже растерялся — и не сразу смог начать говорить, мне даже дышать сейчас было трудно. — Ну как, девочки и мальчики, понравилась ли вам песенка? Залилось ли в вас новогоднее настроение по самые ушки? — всё-таки выдавил я из себя. — Песенка отличная! — раздался рядом звонкий девичий голос. — Но ты её лучше пел. Правда, Славочка? Я обернулся — ну конечно, к пульту подвалила Ленка Баклаева в обнимку с моим замом Морозовым, уже изрядной ей охмуренным. Оба раскрасневшиеся от танцев и довольные друг другом. И я опять почувствовал зависть. Почему они могут — вот так запросто держаться за руки, обниматься? А мы... А мы... Но я тряхнул головой, вытряхивая оттуда всё лишнее. Сейчас — вечеринка, время веселья, потом буду всякую хрень в голове гонять, сейчас некогда. — Да, — отвечал тем временем Славка. — Даня у нас вообще супер-зведа... — Данечка, Данечка, а спой сейчас! — громко, на весь зал крикнула Баклаева. — Ой, да, спой, спой! — начали вторить ей другие девчонки. — Да, спой! А то все только и говорят, как о твоем субботнем концерте! — и Морозов туда же. — Даня, ну что тебе стоит! Давай! — тут же подвалили ребята из нашей редколлегии. Я даже опешил. Но... Сердце уже заколотилось от предвкушения. Спеть? Сейчас? Когда рядом не просто «полтора землекопа», а полный актовый зал народа?! И Алька... — Ну... мне же музыка нужна... Но Шамиль Хайруллин уже тащил к сцене раскрасневшуюся от смущения Катю Брагину. — А вот и музыка! Катюха, давай, покажи всем силу живого музона! Я посмотрел на Катю, она — на меня. — Сыграешь? — спросил я. Она покраснела ещё сильнее — и кивнула. А Ленка уже перехватила мой микрофон и говорила на весь зал: — Внимание, внимание! Желания, загаданные в танце, начали сбываться! Я всегда хотела побывать на настоящем живом концерте — но «Ласковый май» и «Модерн Толкинг» в нашу дыру никогда не приедут. Как хорошо, что у нас есть своя звезда! Встречаем! Любим! Аплодируем! Данил Черных из седьмого «Б»! Я схватил Катю за руку — и залез на сцену. Посмотрел вниз, на зал — словно путешественник, который оглядывает окрестности с вершины Килиманджаро. Сердце стучало так, словно сейчас рванёт вверх ракетой и рассыплется фейерверком под потолком. Баклаева протянула микрофон и я сказал в него, как в вводу прыгнул. — Ну, что, товарищи люди! Вы готовы загадать желание ещё раз? А все готовы подпевать и танцевать? Готовы? Ну, тогда — начали! Я снова взглянул на Катю, уже устроившуюся в уголке за роялем, обвел глазами зал на первых аккордах песни... И почувствовал тепло, даже жар — от их взглядов, от их разгоряченных танцами тел... Мои личные Лужники! Мой личный Уэмбли! И Алька среди них. Смотрит только на меня. На меня одного. Глаз не сводит — я знаю это, хотя его самого почти не вижу — всё расплывается так, что трудно понять, актовый ли это зал с мерцающими по стенкам лампочками светомузыки или огромный стадион с сотнями прожекторов. Всё одно — и я в центре. Жар прошел волной, тело пылало, как от Алькиных поцелуев. Я чувствовал, что меня просто распирает от возбуждения — причем в самом прямом смысле «распирает». На дискотеку я надел старые джинсы, которые были мне уже маловаты — мне нравилось, что они сильно обтягивают зад, врезаясь в промежность, сжимают член... Это заставляло постоянно чувствовать себя слегка «на взводе». А сейчас это «на взводе» и вовсе перерастало во что-то типа: «Огонь, пли!». Я чувствовал себя атомной бомбой, готовой взорваться — петь, орать, танцевать, кончить, разодрать самого себя — как Чужой, который вырывается наружу. И когда наконец кончился проигрыш, меня прорвало. Я действительно чувствовал себя, словно взорвался — выпуская наружу всё то, что кипело — через песню, через движения, дикие и безумные. Время остановилось, пространство сжалось до размеров зала — и расширилось на всю вселенную. А внутри сознания продолжало стучать: он смотрит на меня... Он видит меня вот таким... Как тебе, Алька? Тебе нравится? Смотри... Смотри, какой я! Твой... Катя ударила последним аккордом, я застыл, опуская вниз микрофон — и воцарилась тишина. Я выдохнул в эту тишину — словно учась дышать заново... Словно я на снова родился. Или кончил. Или умер. Или воскрес. И тут зал ухнул — раздались аплодисменты, топот, девчоночьи визиги, какие-то выкрики. — Данька, даешь ещё! — крикнул кто-то. — Ещё, ещё! — раздались голоса, перерастающие в общий гул. Ещё? Ну да, конечно же ещё! Я бы все равно не смог остановиться сейчас. — Кать, сыграешь что-нибудь? — спросил я в микрофон — иначе бы она меня не услышала. — Что? — я не слышал ответа, но понял его по испугано-довольному выражению её лица. — А что хочешь! Я сейчас спою что угодно! — А если слов не знаешь? — крикнул кто-то. — Ну, тогда вы мне напоёте — и будем петь хором! Давай, Катя! Что хочешь! И она заиграла. Это была песня из «Гардемаринов». Я её знал — я знал все песни из этого фильма, они были у меня записаны на кассету с телевизора. И сам фильм мне нравился, хотя меньше, чем старые «Три мушкетера» — мне казалось, «Гардемарины» пытаются «Мушкетерам» подражать, но получается у них хуже. И песни тоже были, на мой взгляд, похуже, чем в «Мушкетерах», но «мушкетерские» мне уже «уши проездили» — за свою жизнь я смотрел тот фильма раз десять, это точно. А «Гардемарины» были чем-то новеньким. Там тоже были интриги и заговоры, драки на шпагах и песни — всё, как мне нравилось. И порой я частенько напевал себе под нос: «Не вешать нос, гардемарины!». Но Катя сейчас заиграла другую песню — ту, которая про любовь. Ну, про любовь — так про любовь, куда деваться-то, раз уж обещал, что всё спою? Хотя любовная линия в этом фильме мне вообще ни одна не нравилась — по-моему, сюжет мог бы быть подинамичнее, если бы герои сопли со своими девицами не разводили. Но сейчас, когда я начал петь, песня начала звучать во мне чем-то моим, личным. «Так годы скучны, без права любви» — разве это не про нас? У нас ведь тоже его нет: права любить друг друга открыто, быть вместе, как другие... Мы даже сказать друг другу главного не можем, только и остается реагировать «на стон безмолвный твой» — тоже как в песне... И нам даже надеяться не на что... И к припеву я понял, что голос у меня чуть не срывается — от подступающих к горлу слез. Я хотел найти глазами Альку — но в мерцании лампочек всё по-прежнему расплывалось перед глазами, так что голова шла кругом, я мог только чувствовать — он сморит на меня сейчас и он понимает, что я пою для него... Хотя в конце припева мне и приходится петь «Любимая» вместо «Любимый мой»... Второй куплет дался мне проще, но к припеву опять перехватило горло — и тогда я развернул микрофон к залу, махнул рукой, типа: «Ну, давайте все вместе!» — За то, что верны мы птицам весны, они и зимой нам слышны, — подпевали ребята... И я, пользуясь тем, что меня сейчас почти не слышно за разноголосым хором спел: «Любимый мой» — чувствуя, как от этих едва слышных слов разрывается сердце. — Ещё! Ещё! — раздались крики, стоило песне закончиться. — Что — ещё? Чего хотите? — спросил я, усаживаясь на край сцены. — «Белые розы»! Данечка, спой под Шатунова! — закричал кто-то из девчонок. — Ну нафиг! Данька, что-нибудь забугорное! Бойс, бойс, бойс! — Не, Даня, Даня, «Девочку синеглазую» спой! Я засмеялся. — Ага-ага! Всё сразу, только помаленьку! И, не дожидаясь музыки, вскочил на ноги, вильнул бедрами, и запел, сильно кривляясь, подражая Сабрине: — Boys boys boys, I'm looking for a good time. Boys boys boys, get ready for my love.. А потом, почти без перехода запричитал навзрыд: «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы...» А потом дерзко тряхнув волосами заголосил: «Брови вразлет, ветреная челка, знаю одно, ты моя девчонка!» — размахивая руками и заставляя остальных подпевать. А в конце ухнул, размахивая микрофоном, резким: « It's the final countdown!» Катя едва успевала подстраиваться под меня от песне к песне — но успевала. Молодец она всё-таки! В зале хохотали — и я смеялся тоже. — Данька, а «Сектор газа» споешь? — вдруг крикнул какой-то парень. Ого! Сектор газа! Неужели кто-то ещё в нашей школе такое слушает? — Спою! Вот только музыка... Я оглянулся на Катю — как я и думал, она резко замотала головой. Н-да... Всё-таки Катя и «Сектор Газа» — это вещи несовместимые. — Данька, давай без музыки! Давай, Данька! — подзуживали ребята. Я засмеялся, снова уселся на край сцены и запел: — Из колхозной молодежи паниковал один лишь я, я носил портки из кожи и был хрязный как свинья... Вначале петь без музыки было странно — но к середине первого куплета музыка появилась — кто-то хлопал, кто-то отбивал такт ногами, а Катя, уловив ритм, начала подыгрывать. А со второго куплета все начали петь со мной хором: «Я ядреный как кабан, я имею свой баян...» И закончил я песню прямо как на настоящем концерте — с полным музыкальным сопровождением и даже бэк-вокалом. — Ещё, ещё! — крики начались чуть ли не раньше, чем я петь кончил. — Дань, а спой, что ты сам хочешь! — услышал я голос Славки. — Да, Денечка, спой! — это уже Ленка подхватила. — Свою любимую... Что я хочу? Я не знал... Что-то из Цоя? «Скованных одной цепью»? Но сейчас мне почему-то не хотелось петь ничего такого: может, это было слишком личное... Или настроение было совсем не то — сейчас меня пёрло и искрило, и быть серьезом не хотелось совсем. Впрочем, от ржача я тоже устал. Хотелось чего-то легкого, но душевного. — Я бы Битлов спел... Если бы музыка... — я повернулся к Кате. Она, к моему удивлению, кивнула. И заиграла «Yesterday». Ну да, что она могла знать из Битлов? Только это. Её же все знают. Ну и ладно! Эта песня, хоть и не была моей любимой, сейчас очень хорошо подходила под настроение. И я запел. Это было не так, как вначале, когда от эмоций и возбуждения меня разрывало на части. Не так, как недавно, когда я играл, дурачился и веселился, пробуя и так, и этак. Сейчас это было похоже на нежность. Когда самое главное кончено, но вы всё ещё не можете расцепить объятий... Когда нет накала, от которого срывает крышу, и игры закончились, но остается тепло и желание немного побыть вместе хотя бы чуть-чуть... Надо же, а пение тоже похоже на секс... Только не с кем-то одним — а со всеми, кто тебя слушает, разом! И я пел эту песню, понимая, что она на сегодня точно будет последней, какое бы «ещё» не звучало. Я пел, чувствуя, как меня снова чуть ли не до слез скручивает — от этой самой нежности, которая так сильно ощущается перед расставанием... — Oh, I believe in yesterday... — закончил я, и замолчал. Замер, почти не шевелить, погружаясь в тишину. Шум, хлопки, какие-то выкрики — я почти не слышал этого, уши словно набило ватой, а в голове разрасталась черная дыра. И я стоял, опустив голову, словно в себя провалился... — Данька, ты в порядке?! От звука родного голоса я вздрогнул, словно проснулся. А Алька был уже рядом со мной, на сцене, схватил меня за плечи и глаза его пылали. — Что с тобой? — он встряхнул меня. Я почувствовал, что его самого едва ли не дрожь бьет. И я едва смог удержаться, чтобы не вцепиться в него, не упасть в его объятия, не прижаться к нем у всем телом... Но удержался, даже оттолкнул его. Вот что он творит, а? — Даня? Ты как? — а это уже Славка. Он тоже рядом, касается моей руки, смотрит встревожено... Что, это очередная «пятиминутка заботы»? Я дернул плечами, освобождаясь от их внимания. — Всё в порядке! — ответил я тихо, а потом крикнул в микрофон. — Ну что, товарищи люди, сеанс живой музыки окончен! Пришло время вернуться к танцам! — Не, не! — раздались голоса. — Данька, спой ещё! — Ага, ещё будет! Только не сегодня! Вы на концерт нашей группы приходите — там и попоём! — Ого, у тебя есть группа? — Ленка Баклаева выкрикнула общую мысль громче всех. — Ага, с этой минуты есть! Катя — на клавишах, Славка — на барабанах. Я — пою. Гитариста пока ищем, кто хочет — пишите заявления, приносите лично мне, я обещаю рассмотреть все кандидатуры в ближайшие сроки! — с этими словами я спрыгнул со сцены и занял свое место за пультом. — А сейчас для вас играет группа — не такая великая, как наша, но тоже ничего! Итак, только для вас и только сейчас из самого Лондона, с которым никак не получается попрощаться, группа «Кар-мэн». Я врубил музыку. И почувствовал, что Алькина рука сжала мое запястье. — Пойдем выйдем! — заявил он резко. — Куда ещё? — На воздух... — сказал Алька сквозь зубы. — Духотища тут... — А дискач? — Дань, — вмешался в разговор Славка, — ты в самом деле — иди, подыши, а то ты реально бледный весь и в поту, как бы опять голова «не поплыла..». Я тут, если что, сам пару песен поставить могу. Я хлопнул глазами в недоумении. Что это они так волнуются? Да, когда я был на сцене, от мельтешения лампочек у меня действительно голова кружилась, но если в зал не всматриваться, не пытаться сфокусировать взгляд — всё было нормально. И сейчас я чувствовал легкий озноб — но это просто отпускало возбуждение, которое там, на сцене заполняло меня без остатка... Так что — всё со мной было в порядке. Но спорить со Славкой я не стал. Потому что Алькина рука, крепко сжимающая мою руку, была горяченная. И это был тот жар, которого мне не хватало, особенно сейчас, когда я чувствовал опустошение после бури эмоций. — Угу, — едва успел ответить я Славке, как Алька рванул меня за собой к выходу из зала. *** Рядом с актовым залом был зал спортивный. А рядом с ним — переодевалки на физру. Для мальчиков и для девочек. У нашей, мужской, дверь была нараспашку, она в принципе не закрывалась: во-первых, много ли нам надо, чтобы переодеться? Особенно сейчас, когда форму практически отменили, и в день физры все на уроки сразу в спортивных косюмах приходили. А во-вторых, чтобы физруку легче было внутрь врываться, проверять — не курят ли там ученики. А вот раздевалка девочек была со шпингалетом внутри. Ну да, это же девчонки, они уверены, что все парни только и думают, как бы за ними поподглядывать, когда они свои юбки на шаровары меняют. Но сейчас комнатка, закрывающаяся изнутри, была как никогда кстати. Я пока не знал, о чём хотел поговорить со мной Алька, но по его прерывистому дыханию, по тому как подрагивали его пальцы понимал: лучше, если во время разговора нам никто не помешает. Поэтому, как только мы выбрались из актового зала, я затащил его туда — и захлопнув дверь, сразу щёлкнул задвижкой. И правильно сделал, потому что едва дверь закрылась, он прижал меня в стенке: — Ты что творишь, а? — прохрипел он, схватив меня за волосы, заставляя откинуть голову назад. Я не видел его лица — в комнатушке была кромешная тьма, но его дыхание обжигало мое лицо, губы почти касались моих. — Что творю? — А ты не понимаешь?! Мало тебе групповухи в секции, хочешь, чтобы вся школа тебя выебать хотела?! — Ты о чём? — спросил я, чувствуя, как сердце готово из груди выскочить. — О том самом! Это ты специально устроил мне назло? Месть за Оксану? Хотел ткнуть меня носом в то, какой ты весь из себя и как все тебя хотят? Ну чё, ткнул, легче стало?! — Да это вообще не причём! Я просто пел! — Просто пел?! Ты вообще не понимаешь, как это со стороны выглядело?! Что там все обкончались сто раз пока ты «просто пел»! Он навалился на меня всем телом, сжимал мои волосы так, что казалось — скальп сейчас снимет, выплевывал слова мне в лицо, но я прекрасно знал — у него стоит. А мое тело просто пылало, мне казалась, у меня ширинка сейчас лопнет. Меня и так трясло от возбуждения с того самого момента, как я выполз на сцену, а сейчас и вовсе сорвало крышу. Я прижался к нему ещё теснее, обхватил руками его бедра, чтобы его член сильнее впился в мой живот, и прошептал в его жаркие губы: — А ты сколько раз кончил? Хочешь ещё? И Алька сорвался: рванул меня за волосы, ещё больше запрокинув мою голову назад, впился в губы — целуя, кусая, не беспокоясь о том, что делает мне больно, с дикой яростью, от которой я сходил с ума... Как давно он не был таким! Последнее время он старался быть нежным, чуть ли не пылинки с меня сдувал, разрешал мне творить с ним всё, что я захочу, но сам обращался со мной, словно я был хрустальным... Мне это нравилось: ласковый Алька был таким милым... Но таким, какой он был сейчас, он мне нравился тоже! Его неистовство прожигало меня насквозь, заставляя терять контроль, пылать факелом в сладком безумии. Хочу... Хочу этого! Я обвил его ногу своей, практически садясь на его бедро, просунутое между моих ног, руками обхватил его ягодицы... Мои джинсы почти разрывались, член сдавливало плотной тканью до боли — и это было невыносимо сладко. Так же, как сладко ныли искусанные губы. А Алька целовал мою шею — по-прежнему грубо, кусая, оставляя засосы... — Ты мой, понял? — сказал он вдруг, отстраняясь от меня. — Только мой! И даже не думай перед другими задом крутить! Его голос звучал хрипло, срываясь. «Мой, только мой» — он правда сказал это?! Он сказал это! Я — его... — Я — тво-ой, — повторил я, уже не соображая, что говорю, слова сами вывалились со стоном, который я больше не мог сдержать. Алька резко выдохнул и толкнул меня вниз — и за плечи, и ещё сильнее сжимая волосы — заставляя опуститься на колени, ткнул меня лицом себе в промежность. Его член был совсем рядом, я чувствовал сводящий с ума запах через ткань джинсов. По-прежнему ничего не видя в темноте, я на ощупь расстегнул пуговицу его джинсов, рванул вниз молнию, припал губами к влажной ткани его трусов... Не знаю, как насчет «сто раз обкончаться», но что он во время моего «концерта» успел дойти до ручки от возбуждения — тут сомнений не было. И от этой мысли меня снова дрожью прошибло. Да, я хотел этого! Я этого добивался! Чтобы он смотрел на меня, заходясь от желания, что бы хотел только одного меня! И это сработало! Ведь сработало же?! Я обхватил губами его член вместе с тканью — целовал, лизал, посасывал, чуть не урча — как голодный кот, дорвавшийся до хавчика. Потом потянул вниз резинку трусов, высвобождая головку, коснулся ее языком... Алька вцепился в мой затылок, двинул бедрами, загоняя член в рот — резко, грубо, вдалбливаясь в горло. Офигенно... Я задыхался от его напора, и от духоты крохотной комнатушки, пропахшей потом, саднило искусанные губы, а в паху творилось чёрт знает что — я так и не расстегнул свои джинсы, и они сжимали член так, что это было почти не выносимо... Но именно от этого всего и сносило крышу, кровь стучала в висках, голова шла кругом... Хотелось ещё — сильнее, больнее, чтобы меня вообще разорвало на части, прямо сейчас... Я сам подался вперед, сжал бедрами его ногу, уперся членом в его колено, терся об него, изнемогая от желания, стараясь заглотить его член ещё глубже, вобрать в себя целиком, раздирая горло, захлебываясь от собственной слюны. И жалел только обо одном — что в полной темнотище он не может видеть меня... Видеть, какой я сейчас... И я не могу его видеть... Алька задвигался ещё быстрее, просто вколачиваясь в меня, так что мои губы стукались о его лобок, а потом замер, хрипло со стоном выдохнул — и его горячая вязкая сперма наполнила мой рот. Мне показалось, я задохнусь сейчас — воздух совсем кончился, перед глазами плыли радужные круги, я чувствовал как дрожь сотрясает тело мелкими толчками, словно я сам — продолжение Алькиного члена... Сладкая боль в паху достигла пика, я прижался к Алька ещё сильнее, вдарившись промежностью в его ногу — и меня накрыло. Я выгнулся, откидываясь назад, выпуская его член изо рта, но не в состоянии сделать нормальный вдох, лишь хватая ртом ускользающий воздух... Бедра содрогались, в трусах становилось мокро от спермы, а я даже кричать не мог от удовольствия — воздуха становилось все меньше и меньше, я задыхался. Но это и делало удовольствие таким острым. А потом темнота стала такой темной, что я словно провалился сквозь неё... Куда-то в неземное блаженство. *** — Данька... Данечка.... — голос звучал словно из другой вселенной, но он был такой знакомый, такой родной, что хотелось улыбнуться. Я тяну руку навстречу голосу и чувствую теплую чуть влажную щеку... Алька... — Алька... — говорю я. И чувствуя, как его губы касаются моих пальцев. — Ты... ты как? — Хорошо... Мне на самом деле хорошо, только голова словно воздушный шарик — страшно, что улетит. Губы немного болят, горло саднит... И ещё я чувствую, что у меня все лицо мокрое — по губам и подбородку что-то течёт. Это не очень приятно. — Данька... — снова повторяет он мое имя, и его голос дрожит. Да что с ним такое? Я разлепляю, наконец глаза. В комнатушке светло — значит, Алька смог найти выключатель. Зеленые облупленные стены, ряд скамеечек по периметру над ними — прибитая доска с крючками-вешалками. Мы всё также у двери, где и начали наши игры. Я сижу на полу, привалившись к косяку, а Алька напротив меня. Его лицо бледное, глаза мокрые, даже длинные реснички слипаются... Такой милый... Подумать только, совсем недавно он в ярости мне в рот засаживал, и, казалось, готов был волосы выдрать... А теперь смотрит на меня как на икону... — Все нормально, — я улыбнулся. — От удовольствия вырубило. Вполне обычное явление — с точки зрения биологии. Когда к члену много крови приливает, от башки столько же отливает. Ну и вот, видимо у меня сейчас был большой отлив... — Отлив, значит? — произнес Алька мрачно. — А это тогда что? Он провел рукой по моему лицу, вытирая неприятную мокроту под носом и губами — и показал мне руку. Там были не только слюна и сперма, как я думал. Там была кровь. Вот блин... У меня уже года два такого не случалось... Раньше — да, особенно в младшей школе: иногда, ни с того ни с сего, начинала кровь носом идти. Чаще всего — на уроках, в конце учебного дня. И я завирал всем, что это аллергия на математику. Но потом оно стало происходить реже, а в последнее время и вовсе прекратилось. А теперь вот опять... — Ну, это, видно, остатки... Того, что в член не вошло... Губы Альки дернулись в нервной усмешке, а потом он быстро притянул меня к себе, прижимая голову к своему плечу, обхватив руками спину. — Псих... Какой ты всё-таки псих... — Аккуратнее... Я тебе рубашку замараю... — Да хрен с ней... — и он ещё сильнее сжал меня в объятиях. — Ты правда в порядке? — Угу... Я это.. долго в отрубоне был? — Нет... Я только успел выключатель этот хренов найти... — Да, у нас они так запрятаны, что без поллитру не просечёшь, — усмехнулся я, тая в его объятиях... — Ладно... Надо это.. В зал возвращаться... А то меня там уже поди ищут... — Не доищуться, — резко ответил Алька. — Хватит уже. Без тебя обойдутся. Пусть на кого-нибудь другого дрочат! Я усмехнулся. Ревнует... Как же он ревнует! Не, мне это льстит, но... Было бы к чему ревновать! — Алька... Ну что ты... Перестань всякую ерунду придумывать... «Я же для тебя всё это пел, для тебя одного. И выделывался для тебя», — хотелось сказать мне по-честному. Но слова застряли в горле — это было бы слишком похоже на признание. — Придумываю? Что я придумываю? Что эта твоя пианисточка смотрит на тебя влюбленными собачьими глазами? Что та рыжая стерва с тобой во всю заигрывает? Что Славка с тебя глаз не сводит? Ты бы только его рожу видел, когда он на тебя пялился! Я уже обо всех остальных, кто на тебя слюни пускал, вообще молчу — их полный зал был... И это ты мне выговариваешь, что на мне девчонки виснут?! А сам?! — Алька снова начал заводиться. — На мне никто не виснет! — сказал я резко. — Ну позырили они, как я по сцене скачу — и всё. Если кто-то при этом «обкончались» — это их проблемы! Я думал только о том, чтобы обкончался ты! Слова выскочили сами, внезапно. Я заткнулся, даже губу закусил, но уже было поздно. Алька молчал. Мне показалось, что даже не дышит, а потом он сказал тихо: — Ты правда... Ну... Обо мне думал, когда пел? Я почувствовал, что уши начали пылать, но врать ему не смог. — Угу... Хотел, чтобы ты на меня смотрел... А все остальные — они просто до кучи... Вообще не важно... Алька выдохнул, его горячее дыхание обожгло мне макушку. — Я и так только на тебя смотрю... — сказал он хрипло. В животе у меня ухнуло, в горле запершило, защипало глаза. Я хлюпнул носом, типа втягивая обратно всё ещё сочащуюся из носа кровь. И обвил руками его шею. «Я тоже смотрю только на тебя...» — сказал я мысленно. Мы сидели, прильнув друг к другу, за стенкой вибрировали басы очередной песни — будумс-будумс-будумс, но я даже не мог понять, что там играет. Я понимал, что нужно встать, пойти в туалет, отмыть кровь из под носа и сперму со слюной с подбородка убрать, придумать, как скрыть засосы на шее, опухшие губы и прочие «следы преступления», вернуться в зал — заканчивать вечеринку. Но мне не хотелось шевелиться. Совсем. Не хотелось отпускать его. «Я и так только на тебя смотрю», «Ты мой, только мой»... Ведь это просто слова — ничего больше. Почему они настолько важны для меня? Почему за каждое такое слова я умереть готов? Вспоминаю каждое, как бриллианты перебираю? Почему я сам сказать такое не могу? Ведь это так просто... — Слушай, а что это ещё за идея — с рок-группой? — спрашивает Алька нарочито небрежно, словно это не он только что сказал что-то невероятно для меня важное. — Да вот... Подумал... Нужно же мне чем-то в жизни заняться... Быть кумиром для миллионов и определять развитие культуры на десятилетия вперед — это мне вроде подходит... — ответил я в тон нему, небрежно, с насмешкой, словно это не я таял сейчас от безумной нежности, сжимающей моё сердце. А потом спросил быстро, стараясь не выдать своего волнения: — Ты против? Алька помолчал, провел рукой по моим взъерошенным волосам. И ответил тихо: — Против... Но... Но ты же всё равно по-другому не сможешь... Всё равно будешь выделываться. Не так — так этак... Это же — ты... — он коснулся губами моей макушки и выдохнул туда ещё тише: — Знаешь... Там на сцене... Ты был... Был просто офигенным... Таким прекрасным... Не хочу, чтобы тебя кто-то ещё видел... Когда ты такой... Хотелось взорвать нахрен всю вашу школу... но... Что мне делать, если ты — такой? Что мне делать? — Просто будь со мной, — сказал я также чуть слышно, совсем дурея от его слов. «Потому что ты мне нужен, как воздух... Я хочу сверкать ярко, только потому что знаю — ты на меня смотришь... Что я всё, что угодно сделаю: такое, что никто никогда не делал — лишь бы ты глаз не мог от меня отвести, лишь бы услышать от тебя ещё раз «такой прекрасный»... — Будь со мной рядом... — только и смог повторить я. И он ответил мне. Всего одно слово, которое для меня значило больше, чем тысячи слов и обещаний: — Угу...