Признайся мне первым

Я сидел на чердачной площадке, прижавшись спиной к стенке, обхватив руками колени, и медленно сходил с ума. Уже девять тридцать. А Альки всё нет. Мне нужно было возвращаться домой: полтора часа «пробежки» — это максимум, что я мог себе позволить. Но я даже пошевелиться не мог. Если я уйду, так и не выяснив, что с ним — я вообще свихнусь! Где он? Что-то случилось? Он забыл про наши встречи? Или разозлился на меня после концерта и решил так меня наказать? Или... Или... Все кошмары, которые я передумал за день после разговора в туалете, встали передо мной в полный рост. Его арестовали менты... У него проблемы с «партнерами» или «конкурентами»... Его избили до полусмерти... Или вообще убили... От последней мысли меня просто парализовало страхом... Да пусть он на меня злится, пусть хоть вообще возненавидит, только бы он был в порядке!!! Где он, ну где же?! Минут сорок назад, когда я полностью стал осознавать, что это не просто опоздание, я, пересилив страх перед бабками, всё-таки спустился до его квартиры и постучал. За дверью было тихо. Никого... Я постучал сильнее, даже в дверь заколотил... Никого... Да, его бабки глуховаты, но если он дома — то должен же открыть?! Значит, он не дома... Или он знает, что это я ломлюсь и открывать не хочет? Но почему же, почему?! «Это тебе наказание, — сказал внутренний голос. — За то, что со Славкой целовался. И ведь ты даже вины не испытывал, да? Более того, ты даже успел на тему групповушки подумать...» «Я же не виноват, что оно само подумалось! Но это же просто фантазии!!! Не имеющие отношения к реальности! Я же не виноват, что у меня такое воображение буйное!» Да, воображение у меня действительно было буйное. И я правда не хотел думать об этом специально. Но, когда я шёл от Славки домой, в голове сами собой рисовались картинки: как бы это могло быть? Если бы мы были втроём... Я представлял, как отсасываю Славке, в то время, как Алька отсасывает у меня... Какие бы это были ощущения? И как бы выглядело лицо Славки, когда он кончил мне в рот на глазах Альки? Что бы он чувствовал, видя, как Алька ласкает меня? А Алька? Он бы с ума сходил от ревности, но именно это его безумие, его неистовство меня всегда возбуждало до сноса крыши... Я гнал из головы эти картинки, честно. Но гнались они плохо. И потом — ну что такого в самом деле? Это же просто мысли... И легче их думать, чем решать, что с этим со всем делать. Потому что, что с этим делать, я совершенно не знал. Да, Славка меня любит. Алька был прав насчет него, когда ревновал и говорил: «Он на тебя слюни пускает», а я ошибался, отмахиваясь от этих предположений. Видел то, что мне удобно видеть, вот и всё. Но теперь уже от правды не отвертишься... И что Алька будет делать, когда об этой правде узнает? А он узнает, потому что скрывать от него я ничего не собирался. Я уже успел понять, как это больно, когда от тебя скрывают что-то важное. Да и по-любому ничего бы я не смог скрыть, если бы даже захотел... Это же Алька... Он бы все понял, если бы только нас со Славкой увидел... Тем более, как выяснилось, Штирлиц из меня вышел совсем хреновый... И что тогда случится?! Если он узнает?! Алька ведь и так от ревности крышей едет, а что произойдет, когда он поймет, что для ревности есть настоящей повод? Как бы он чего не натворил... Это ведь только в фантазиях всё может закончиться «тройничком», где Алька будет выражать свою ревность доведением меня до оргазма на глазах у соперника, и из кожи вон лезть, чтобы перещеголять его в способах доставления мне удовольствия. В реальности всё будет хуже. Намного. Учитывая, какие мы оба буйные, и как быстро теряем контроль до «задергивания шторочки» — тут реально может дойти до того, что самые мрачные Риткины предсказания сбудутся. И будет два хладных трупика. Или три. Если Алька разойдется. Вот и весь тройничок... И это всё при том, что мне с ним как-то надо о его «наркобизнесе» поговорить — и даже наорать, и даже в морду дать. И как мне это теперь сделать? Как мне что-то ему выговаривать, если у меня самого рыло в пушку? Ведь как ни крути — я ему изменил... Потому что целоваться с одним человеком, когда любишь другого — это реально измена. Я ещё слишком хорошо помнил, что я сам чувствовал, когда увидел, как он с той шваброй в парке целовался... И в моём случае всё даже хуже было. Алька-то это «показательное выступление с поцелуем» просто мне на зло устроил, и по его словам, ему «не понравилось». А у меня... Вот совсем я не мог сказать, что мне «не понравилось»! Скорее наоборот... Совсем по-другому, не так как с Алькой, но тоже по-своему крышесносно... И вот что теперь получается? Я реально — шлюха, и мне без разницы с кем, и я в принципе быть верным не способен? Всё, как про меня и думали, да? Но... Я ведь люблю Альку! Только его одного... А Славку? Я прислушался к себе — и головой покачал. Не люблю... Но... Рядом с ним мне спокойно... Тепло... Комфортно... Хорошо... Очень... Так что тогда получается — я не только «шлюха», но и «эксплуататор»... Потому что, если уж совсем честно говорить, Славку я просто использую. Использовал раньше — и дальше собираюсь. Просто потому, что мне так удобно. И кто я после этого? Подонок? «Но ведь Славка сам согласился! — возражал я сам себе. — Он сам предложил такие отношения! Он же не против!» «И что?! Это всё равно подлость. Нужно было это в самом начале прекратить!» «Ага, «было»! Сейчас-то что про это говорить! Ты же этого не сделал! И повторись всё снова — всё равно бы не сделал». И это было правдой. Как бы я себя не обвинял, я бы ни за что не хотел отменить то, что случилось. Потому что при воспоминании о Савкиных словах, моё сердце снова было готово из груди выскочить от счастья и боли. И ещё подспудно крутилась одна мысль: а что, если бы эти слова сказал мне Алька? «Люблю тебя... Я так сильно люблю тебя... Я жить без тебя не смогу» — и прочее? Если бы я услышал это от него? Но... Я себе этого даже представить такого не мог... Никогда этого не будет... Это невозможно... И от этого становилось совсем больно. Эту мысль я гнал из головы еще сильнее, чем все мои эротические фантазии, чем все мои тревоги и страхи. Но она гналась даже хуже, чем все остальные вместе взятые. Со всеми этими мыслями я нарезал круги по гостиной в ожидании восьми вечера. Я ждал встречи с Алькой с нетерпением и страхом. За ужином ни куска от волнения съесть не мог, когда закрывал квартиру, уходя на «пробежку», руки тряслись так, что я едва ключ в замок вставил. Когда поднимался по лестнице его подъезда, ноги с каждым шагом становились всё тяжелее, а в животе камни начали перекатываться. Но кое-как я дошёл. Для того, чтобы увидеть, что Альки ещё нет. И его нет до сих пор. Я всхлипнул, уткнулся лбом в колени. «Это наказание, — повторил я себе. — Целовался с другим, о «тройничке» думал? Вот, теперь получай! Человека, без которого ты жить не можешь, нет с тобой. Что теперь будешь делать? С кем-то ещё целоваться побежишь? Если тебе без разницы?!» Я снова всхлипнул. Если с ним что-то случилось — то я точно жить не буду! Выберусь на крышу — и вниз. «Прекращай это! — сказал внутренний голос, в этот раз очень похожий на Славкин. — Может быть тысяча причин, почему он не смог придти, а ты уже каких только ужасов себе не напридумывал! Алька всё-таки не совсем дурак, он бы не стал связываться с чем-то по-настоящему опасным... И потом, наш мухосранск — это все-таки не Чикаго и не Парадиз-Сити из книжек Чейза. И даже не Москва какая-нибудь. У нас тут всё тихо. И Алькины «партнеры» — вполне нормальные ребята, некоторых из них я даже знаю... Ушлые, конечно, до чёртиков, но не бандиты же... И потом, сейчас реально «этим только ленивый не занимается» — и шмотками все спекулируют, включая мою мать, которая привезенную из Москвы кофточку подруге перепродала, да и, если честно говорить, шмаль достать тоже много где можно. Поэтому даже если Алька действительно в неприятности вляпался — это всё равно не может быть настолько плохо, как ты себе навоображал! «А если он узнал, что у нас со Славкой было — и психанул? И пошёл разбираться?! И всё кончилось тем, что они сейчас оба в реанимации! И всё из-за тебя с твоими «играми»!» — продолжал зудеть в голове страх. Но как он мог узнать?! Как?! — успокаивал себя я. Но действовало это плохо. Да хоть как мог! Почувствовал, например! Да, звучит дико, но... такое же уже несколько раз было — когда Алька что-то узнавал «просто так». Ниоткуда. Как в кино, например... Да, я выходил громко — но всё равно, рассмотреть в темноте с его ряда, что это именно я — это не так-то просто! Да и раньше такое случалось. Летом прошлого года, когда мы ещё были «просто друзьями» был один такой случай. Когда у меня родители на дачу к Лукашиным на днюху Риткиной мамы уехали, а мне плохо дома стало. Я накануне тортик съел. Из вредности — на самом деле, я его совсем не хотел, он в холодильнике дней пять валялся. А потом мне мать стала выговаривать: «Вот, мы сами есть не стали, тебе оставили, а ты не съел, всё проквасил, теперь его только выкидывать, что ты за человек такой — ни себе, ни людям»! Ну я психанул — и съел. Хотя он мне и свежий-то не нравился: слишком жирный, сплошное масло. А утром, когда стали на дачу собираться, у меня понос начался. И мать такая сразу: «Видишь, до чего вредность доводит! Вот и оставайся дома, вместо шашлыков, бани и катания на лодке на унитазе сидеть». Ну, я и остался. И только через пару часов после их отъезда понял, что унитазом дело не ограничится. Мне стало очень плохо. И я совершенно не знал, что делать. Да и делать ничего не мог, даже до кровати дойти не мог, на пол лёг. Лежал в каком-то бреду, не понимал где я, тела своего почти не чувствовал... И думал только обо одном — вот бы Алька был рядом! Звал его мысленно, понимая, что он не придёт... Потому что он, как и все во дворе, знал, что я два дня на даче буду. А он пришёл. Ломился в дверь — стучал, звонил, пока я всё-таки не услышал и каким-то чудом смог до коридора доползти и ему открыть. И сразу отрубился... А он... Он мне жизнь спас тогда. Уложил меня на кровать, накипятил воды, сделал раствор марганцовки, заставлял пить через силу, таблетки какие-то притащил, обтирал мне лоб уксусом, чтобы температуру сбить... Я потом часто думал — не появись Алька тогда, то я бы не смог сам подняться и что-то делать — и сил не было, да и что делать — я понятия не имел... И тогда вернувшиеся на следующий вечер родители нашли бы мой трупик возле кровати в луже блевотины... Я потом Альку спрашивал: с чего ты вдруг решил придти? Ты же знал, что дома никого... Он отвечал, что типа делать было нечего, он мимо проходил, увидел, что окно не закрыто — ну и решил на всякий случай постучать... Вполне нормальное объяснение... Вот только я всегда думал другое: он услышал. Услышал, что я его зову изо всех сил. Странная мысль, но мне она сердце грела. Я тогда уже в полной мере понимал, что люблю его до чёртиков, хотя до нашего «выхода за границы дружбы» ещё больше половины месяца оставалось. И на тот момент я сильно беспокоился — а как он относится ко мне? Насколько я ему нужен? Поэтому глупая идея «он почувствовал, что мне плохо» для меня обозначало одно — может быть, он тоже относится ко мне «по-особенному»? И этим летом был случай, когда Алька «почувствовал» — во время купания в караванках. Это случилась в середине июня, жара уже стояла страшенная, но вода ещё не очень прогрелась. Хотя нам на это было плевать — мы всё равно лезли купаться. И это было время начала моего личного ада. Мы с Алькой тогда упорно делали вид, что мы опять «просто друзья»... Весной это было терпимо — виделись мы не так часто, встречались на улице, запакованные в куртки... Но когда наступило лето и мы проводили бок о бок всё время, да ещё и перелезли из брюк и свитеров в шорты и майки... Не знаю, как он, но я просто начинал с ума сходить от невозможности снова его коснуться. Огрызался чаще обычного, спорил с ним, напрашивался на драку... Но даже постоянные всплески злости не помогали справиться с зашкаливающим возбуждением. А тут — купание... Блин, как же это было невыносимо — видеть, как мокрая ткань плавок облегает его офигенный зад и бедра, как по его обнаженной загорелой коже стекают капельки воды (которые хочется слизнуть языком), как перекатываются мышцы, напряженные от ледяной воды, любоваться его обалденным животом, дорожкой волосков, идущих от пупка вниз под резинку, представлять, как мои пальцы могут последовать туда за ними... Мне сносило крышу. Так что я психовал, срывался по поводу и без повода, орал на всех, якобы случайно разбил руку о стенку караванки — чтобы хоть боль помогла что-то с этим безумием сделать... Сам я почти не купался. Боялся, что если тоже разденусь, то просто не сдержусь... И ещё — что стояк невозможно будет скрыть... Поэтому, пока они плавали, я сидел в тенёчке потемнее, крепко охватив руками колени и до крови губы обгладывал. А потом ребята начали меня задирать: типа чё ты, ледяной водички зассал? Я придумывал самые фантастические отговорки — и отговорился бы, если бы не Алька. Он возьми и скажи: «Отстаньте от человека, у него легкие больные, ему вообще в холодную воду лезть здоровье не позволяет». Как меня это взбесило! Сейчас я понимаю: он действительно обо мне беспокоился, но я был и так взвинчен, а тут меня ещё «больным» назвали, типа я слабак, даже купаться не могу?! Чё за дела такие?! И я, ему на зло, разделся — демонстративненько так, — и в воду, где девчонки плескались. Давай там с Риткой пихаться в шутку, а сам только об одном думаю — вот, смотри на меня теперь! Как я на тебя смотрел! Интересно — ты сейчас так же меня хочешь, как я тебя? И Алька психанул — это был первый раз за то лето, когда он психанул по настоящему. Ломанулся к нам, схватил меня за руку, так что чуть не вывернул, заорал: «Немедленно вылез и оделся! Нечего тут...» Он осёкся, но по тому, как пылало его лицо, я догадался, что он хотел сказать: «Нечего тут задницей крутить», «Нечего тут с другими заигрывать» — что-то в этом роде. И меня как огнём опалило: он ревнует! Значит... Значит несмотря на то, что мы «просто друзья», он не забыл того, что между нами было? Или... Или он действительно не хочет видеть меня обнажённым... Может быть, он мечтает выкинуть из головы «всю эту дурь», а я своими поступками только будоражу в нём неприятные воспоминания... И никакая это не ревность — он просто разозлился на то, что я тыкаю его мордой в те вещи, о которых ему даже думать противно... Эта мысль меня мгновенно скинула с высот счастья. И я и тоже психанул. Наговорили мы друг другу всякого, а кончилось всё тем, что он с силой отпихнул меня, так, что я плюхнулся в воду по самые уши, и заявил: «Ну давай тогда плыви, хоть на тот берег!» И я, естественно, поплыл. На тот берег. А река у нас широченная... И, хотя я не плохо плаваю, переплыть её от берега до берега было задачей не из простых... Но я был настолько зол, что мне было плевать на всё! Может быть, я и переплыл бы, но очень сильно болела рука. Вначале я на это внимания на обращал, но потом грести приходилось всё медленнее и медленнее, я постоянно переворачивался на спину, чтобы дать руке отдохнуть — но тогда меня начинало сильно сносить течениям, я уже и ребят толком не видел — кусты и караванки закрывали обзор. И что хуже — если активно не двигаться, то становилось очень холодно, так что тело начинало сводить судорогой. А если двигаться — то боль в вывернутой руке начиналось просто нестерпимая. А потом свело ногу. И до последнего я старался делать вид, что у меня «всё нормально», и даже когда понял, что «нормально» тут уже и рядом не валяется, не стал кричать, на помощь звать... Да, сейчас я понимаю, что был просто идиотом, но тогда у меня одна мысль в голове стучала: вот утону я сейчас из-за него — пусть он до конца жизни страдает! И ещё, я представлял, что если я буду кричать «помогите», Алька только презрительно скривиться, и остальные снисходительно ухмыляться начнут, или просто тупо ржать — типа, надо же, деточка чуть в речке не утонула, в самом деле слабак. Так перед ними унизиться?! Да ни за что! Лучше утонуть! Нет, я конечно, не сдавался, барахтался как мог, всё ещё надеясь, что справлюсь. А когда понял, что точно не справлюсь — кричать было поздно. Я даже дышать не мог, и сопротивляться не мог, да и течением меня отнесло уже очень далеко, всё равно они бы не услышали... Я точно бы утонул, если бы Алька меня за волосы на поверхность не вытащил... И потом, когда мы всё-таки добрались до берега, отдышались, проорались, когда прошёл первый стресс — я задумался: как он оказался рядом в тот момент? Как он мог заметить, что я тону, если с берега уже ни черта не было видно? И ещё: чтобы оказаться возле меня вовремя, он должен быть броситься в воду тогда, когда я сам ещё верил, что «всё в порядке». Как он мог догадаться, что станет настолько плохо, когда ещё никаких внешних проявлений этого «плохо» не было? Тогда он тоже вначале буркнул: «Почувствовал», но потом тут же начал отговариваться, что мол, за мной, дураком, глаз да глаз нужен, ни на секунду без присмотра оставить нельзя — и всё в таком духе... Но я его «почувствовал» потом как драгоценность в сердце носил, как ещё одно подтверждение — ему на меня не наплевать, даже если он больше не хочет ничего «такого»... Вот и сейчас он тоже мог «почувствовать» — что я ему изменяю... И пошел разносить полгорода... Ведь такое возможно?! Тем более, у Альки бабка — ведьма. Может, и он тоже от неё «всякое странное» унаследовал? «Не дури! — скомандовал я себе. — Меньше фантастики читать надо!» «Но ведь Алька и без фантастики мог узнать, без всего этого «почувствовал», — тут же стала подзуживать вновь нарастающая паника. Ну да, мог. Например, встретил Славку после школы... Ведь Славка куда-нибудь в магазин мог выйти? Мог! И Алька тоже мог — он же для бабок все продукты покупает. Вот, встретились они в очереди за хлебом... И разговорились... Да нет же, Славка не самоубийца, чтобы так сходу сказать: «Знаешь, я тут с твоим парнем целовался...» Не может этого быть! Хотя... Если они встретятся, и Славка начнет выговаривать, типа: «Что ты ему опять сделал, он сегодня день сам не свой был?», то Алька, такой, в ответ: «А тебе что за дело? Тебя это каким боком касается?» А Славка ему: «А вот касается! Потому что я его люблю!». Такое — вполне реально! И всё. Дальше наступает пиздец. Я снова всхлипнул и взмолился неизвестно кому: «Ну пожалуйста, пожалуйста, пусть этого не случится! Я больше никогда ни о какой «групповушке» думать не буду, пусть только они оба будут живы-здоровы!!!» Внизу хлопнула дверь подъезда — я чуть не подскочил. Кто это? Соседи? Или... Я затаил дыхание. Шаги на лестнице. Поднимаются... Первый этаж — мимо, второй этаж — идут дальше. Я встал с пола, морщась от боли — ноги затекли, в мышцы словно тысячи иголок вонзилось. Но всё равно осторожно двинулся по лестнице вниз. Шаги остановились на третьем, звякнули ключи. И мое сердце тоже звякнуло — словно разбилось на тысячи осколков. А потом шаги загрохотали снова — вверх, вверх, вверх. Но я уже не слышал, буквально скатываясь вниз по лестнице. Мы столкнулись на четвёртом — я буквально влетел в него, обхватил руками плечи, повис на нём, вцепился так, что не отодрать... — Аль... ка... — только и мог выдохнуть я, чувствуя, что сейчас просто снова разревусь. Он сжал меня в объятьях, уткнулся холодной щекой мне в волосы. — Данька... Маленький мой... Что ты? Успокойся... «Ты где был?» — хотел спросить я, но не вышло. Его слова, произнесенные с такой нежностью, были последней каплей — я и в самом деле разрыдался. Второй раз за сегодня. Я опять пытался сдержаться — и опять ничего не вышло. Я ненавидел себя, говорил сам тебе: «Соберись тряпка, чего раскис? Ты кто: парень или кисейная барышня?!», но всё равно ничего не мог сделать. И только радовался, что Алька не видит моих слез, потому что мое лицо прижато к его куртке. Алька видимо понял мой вопрос даже без слов: — Прости.. Я думал, я успею... Дань... Бабка Нюра сегодня в подъезде упала, переломалась вся... Я с ней на «Скорой» ездил... Ещё семи не было, как уехали... Я же не знал, что будет так долго всё... Прости... Я думал, ты уже ушёл... Он говорил, а я с каждым словам дышал все медленнее и медленнее, успокаиваясь. И смог сказать даже почти членораздельно: — Думал, что я смогу уйти, не узнав, что с тобой? Я бы свихнулся... Алька шумно выдохнул, а потом потянул меня за собой — но не наверх, в наше гнёздышко, а вниз, к своей квартире. — Ты куда? — спросил я растеряно. — Бабка Нюра в больнице. А бабка Аглая из своей комнаты до утра не выходит... И она совсем глухая... Пойдем... Я кивнул покорно. Мне сейчас было всё равно, куда идти, лишь бы только быть с ним. *** В наших домах в «угловых» подъездах квартиры были больше — и по метражу и по количеству комнат. В «центральных» квартиры были двухкомнатные, но кухня там была просто огромная, намного больше нашей. Она была настолько большой, что некоторые — например, Каллимулины — её перегораживали пополам какой-нибудь фанерной загородкой, создавая ещё одну комнатку. В квартире Алькиных бабок такой перегородки не было, но угол за дверью был отделен шторкой. Именно в этот угол Алька меня и протолкнул, шепнув с быстрым поцелуем: «Подожди, я к бабке зайду, скажу, что и как». И я ждал, оглядываясь по сторонам. Вначале немногого со страхом — не каждый день бываешь в квартире, где живет ведьма. Но потом страх исчез, осталась боль. На кухне не было ничего «ведьминского», всё вполне обычно, только запах был затхлым и мебель вся старая: никаких гэдээроских или румынских кухонных гарнитуров, как у нас или у Славки, никаких обшитых цветным веселеньким пластиком шкафчиков и столов. Всё было массивное и деревянное: большой буфет с застекленными полками, круглый стол под кружевной скатертью, грубо сколоченные полки со стопками тарелок и свечами в подсвечниках... В углу за шторкой стояло несколько старых сундуков. На одном из них лежали свернутые одеяло и подушка, на другом — стопка учебников. На гвоздике висели старые металлические плечики с Алькиной школьной рубашкой и брюками... В углу стояла свернутая раскладушка... И всё... Всё его пространство ограничивалось вот этим углом! Крошечным пространством за шторочкой. И это ещё намного больше того пространства, которое было у него в родительской малосемейке! Как так можно жить?! У меня всегда была своя комната. Но это дело даже не в этом. Вся моя квартира была «моей». В гостиной был «мой» телевизор, и «мой» проигрывать с пластинками, и «мой» ковер, на котором я любил валяться, и «мой» сервант, в котором лежали «мои» взрослые книги. В папином кабинете были «мои» кассеты, «мои» журналы с фантастикой, «мои» молотки, отвертки, плоскогубцы, «мой» токарный станок, «мой» осциллограф. В кухне была «моя» посуда, «мой» холодильник с «моими» продуктами.... Я любую вещь в «моём» доме мог просто взять — не спрашивая, в любом месте я везде чувствовал себя полноправным хозяином. А здесь... Здесь всё было старушечье... Если бы не аккуратная стопочка учебников и плечики с формой, то вообще никакого Алькиного присутствия бы не ощущалось. Тут всё принадлежало бабкам, а Алька жил только потому что ему «дозволено»... Я вспомнил, как Алька сказал горько в разговоре со Славкой: «У меня ничего своего нет». И сейчас я полной мере почувствовал, как это больно. Жить с ощущением, что ты не можешь сказать: «Это — моё», что тебя задвинули куда-то за шторочку — и ты всё время должен жить с оглядкой на это, считаться с чужими правилами, по одной половице ходить — на другую не заглядывать... Когда ты не можешь быть хозяином в своём доме... Да и дом этот не твой... Я вздохнул, усаживаясь на сундук. Сейчас я отчетливее, чем когда либо, понял, почему Алька так хочет денег. Почему он ввязался к какую-то фигню, чтобы иметь возможность заработать как можно больше и как можно быстрее... И что вряд ли какие-то мои уговоры на него подействуют... Потому что если бы я жил как он, я бы тоже ни за что с этим не смог смириться! Я бы на что угодно пошёл, лишь бы всё изменить поскорее, лишь бы выбраться из этого убогого мирка! Даже если бы знал, что это опасно... И эту Алькину черту я любил тоже — его непокорность. Мне нравилось, что он из тех людей, кто не собирался мириться с жизнью, которую для него другие «определили»: закончи ПТУ, становись слесарем, найди девку попроще, чтоб не выёбывалась, и женитесь — вам комнату дадут в какой-нибудь малосемейке. А потом всего-то и надо — ходи на работу, бухай с пятницы по воскресенье, срись с соседями для разнообразия. Все же так живут — и нормально! Все счастливы. Нужно просто смириться — и взять то, что тебе предлагают. Но мой Алька не мог! Может быть, он не знал ещё, что он хочет, но что ему в жизни нафиг не надо — знал точно! И бежал от этого как от чумы. И если его остановить — это будет уже не он. Так же как я буду не я, если меня «запереть», «надеть ошейник» и запретить выделываться... И если он сумел принять меня таким, какой я есть, то и я должен — принять его стремление вырваться любым способом! Так ведь? Или нет? «Но ведь должен же быть другой способ это сделать! Не обязательно же закон нарушать! Есть честные способы заработать деньги!» — сказал мой внутренний голос, опять до странного похожий на Славкин. «Ага, курей в квартире выращивать! — одернул я себя. — Дань, признайся хоть самому себе: все твои бизнес-проекты — просто фантазии! И к реальности они отношения не имеют! Вот в самом деле, что ты можешь сделать, что придумать, чтобы дать Альке альтернативу тому, чем он сейчас занимается? В рок-группу свою пригласить? Ага, счаз... Это тебе хорошо мечтать о таком, потому что у тебя самого прямо сейчас — всё есть! Ты можешь себе позволить какой угодно фигней маяться: получится — отлично, не получится — ну и пофиг, ещё что-нибудь замутишь. В любом случае, твои родители о тебе позаботятся. А Алька — как? У него-то ситуация иная...» Да, как бы это не было больно понимать — я сейчас предельно ясно всё понял. Я — бесполезен. Ни на что не годен. Всё, что я могу, придумывать всякую хуйню, от которой никому ни жарко ни холодно, теории разводить. Но когда доходит до дела, до практики, толку от меня — ноль. Это безнадежно... — Ты как? — Алька зашёл в кухню, и сразу же сел со мной рядом, обнял за плечи. Я привалился к нему, прижался всем телом, чувствуя — вот он, рядом со мной, ничего страшного не произошло... «Пока не произошло...» — сказал вредный голос в моей голове. — Нормально уже... Просто волновался... — Глупый... — Алька взъерошил мои волосы, а потом коснулся их губами, и сказал мне в макушку: — Ну в самом деле — что со мной случиться могло? «Много чего!» — подумал я, и в голове стройными рядами выстроились те мысли, которые я успел передумать — одна хуже другой. А интересно, вот если бы я не узнал сегодня о его «наркоторговле» и не изменил ему с другим — я бы так же с ума сходил? Или спокойно бы домой ушел, махнув рукой: «Да что с ним могло случиться!» Нет, скорее всего, не ушел бы. Может быть чуть меньше психовал — но всё равно бы психовал. Но вслух этого говорить не стал, только прильнул к нему еще сильнее. — Что вообще произошло-то? С бабкой твоей? — спросил я. — Да хрен знает... Я только из школы пришёл, а она к соседям сверху попёрла — у них ремонт, ну и стучат, а у нас люстра трясётся, бабки постоянно ругаются из-за этого. Боятся, что потолок рухнет. Ну и в этот раз она ругаться пошла. Слышу — орёт. Я вначале даже внимания не обратил, думал, она с ними уже срётся. А потом понимаю — чего-то не то... Вышел, а она на ступеньках лежит и ругается... Ну вот... Я «Скорую» вызывать, а она вначале ни в какую не хотела... А потом — куда деваться: встать не может, повернуться не может... Ну, я с ней поехал... Дань... Я действительно думал, что быстро! Но пока ей один рентген сделали, второй рентген, пока все бумаги заполнили... Потом автобуса всё не было и не было... Пришлось пешком с больничного переть... Еще полчаса... Я уже сам весь извёлся... Я вздохнул... Мне приходилось бывать в больницах, и сам знал — это всё реально долго. И сейчас я медленно успокаивался, приходил в себя, радовался, что ничего из придуманных мной ужасов не случилось. «Пока не случилось» — снова вмешался вредный голос. — Ты в следующий раз хоть записку оставляй, ладно? — сказал я тихо. — Угу... Данька... Ну что ты? Всё хорошо, правда... — голос Альки звучал очень как-то странно: виновато, но в то же время с какой-то ноткой удовлетворения. И я понимал, что это. Если бы на встречу опоздал я, а потом увидел: он дожидался меня, его глаза мокрые от слез, а голос срывается от волнения — то я бы тоже был удовлетворен. Ведь это значит, что он любит меня. И, уж если говорить совсем честно, мне даже пришла в голову мысль в следующий раз самому специально провернуть что-то подобное. Чтобы убедиться — он тоже будет переживать из-за меня, он тоже будет с ума сходить! Да, я вовремя одернул себя — мы и «нечаяно» друг другу боли причиняем дофигища. Если ещё и «специально» друг друга мучить начнем — то мы сломаем всё. И сами — сломаемся. Поэтому, как бы не заманчива была мысль — я отмёл её на входе. Постарался отмести. Но, тем не менее, Альку я понимал. И потерся щекой о его плечо, быстро коснулся губами шеи. — Всё хорошо, да... Я хотел сказать это бодро, но вышло сдавлено и нервно. — Данька... — повторил Алька и, взяв меня за плечи, отстранился — чтобы заглянуть мне в глаза. Некоторое время он просто смотрел, (и от его взгляда я опять чуть не разрыдался), а потом поднял руку и нежно провел пальцами по моим всё ещё мокрым щекам. — Дань, ну что с тобой такое творится? Что-то ещё случилось, да? От его слов я вздрогнул. Н-да... Вот и говори после этого, что все его «почувствовал» — это фантастика! А он, всё ещё не отрывая от меня взгляда, продолжил: — Слушай, если ты из-за это мужика переживаешь — то и не ходи завтра никуда! Скажи, что уроков много, к контрольным готовился... Пошли его на хуй. Я вначале даже не понял, о чём он. А потом дошло. Завтра — вторник! Итоговое собрание клуба журналистики! И Полонский... У меня всё внутри похолодело. Вот только этого мне не хватало!!! — Чёрт! И он ещё! — вырвалось у меня. Взгляд Альки стал ещё более внимательным. — Значит, дело не только в нём? Я медленно выдохнул. Да, дело не только в нем. Просто ко всем проблемам добавилась еще и эта. И обо всех этих проблемах мне нужно поговорить с Алькой — ведь для этого я к нему шёл. Но говорить не хотелось. И уходить не хотелось. Хотелось прижаться к нему — и уснуть в его объятьях. И проснуться где-нибудь на Марсе. Где мы будем только вдвоем и сможем делать всё, что хотим. — Не только... — прошептал я. — Но это долго... А мне домой надо. Мать там рвёт и мечет уже... Но... Я не хочу уходить! — Не уходи... — ответил Алька. И в его голосе была мольба. Я немного помолчал, греясь в его объятиях, размышляя. А потом спросил: — Я позвоню от тебя, можно? Алька кивнул: — Конечно. Телефон в коридоре. — А бабка не услышит? — Я же говорю — глухая она. В самое ухо ей кричать нужно, чтобы услышала. Да и то просит повторить. Поэтому — говори нормально, не бойся. Но я всё равно немного побаивался, выходя из кухни в коридор. Словно Алькина бабка притаилась за вешалкой и сейчас как выскочит — и начнёт орать, брызгая слюной и размахивая руками. Но двери в комнаты были плотно закрыты. И Алька был рядом со мной. Я набрал свой номер, а потом минуты три слушал, что «совести у меня нет» и «зла на меня не хватает», и «больше никаких ночных гуляний» и «немедленно домой» — и всё остальное в таком духе. Алька обнял меня сзади, скрестил руки на моем животе, прижался пахом к моей заднице, перевесил голову через мое плечо, коснулся губами подбородка... Хорошо... Так хорошо, что любой ор было можно вынести... Не будь его рядом — я бы опять мог сорваться. Потому что мне вспомнилась сегодняшняя малышка... Я понимал, ситуации не схожи — я уже взрослый, и причину материных волнений вполне понимал, и знал, что сам виноват... Но... Каждый раз, когда она на меня кричала, даже «по делу», внутри меня что-то сжималось. Словно живот сводило судорогой. И сколько бы я не делал вид, что мне наплевать, мне всё равно было страшно от каждого её крика. И сейчас, прижав трубку к уху плечом, я положил ладони поверх Алькиных рук, поглаживал пальцы, стараясь отогнать страх, расслабиться, и готовился вдохновенно врать. После окончания «первой части марлезонского балета», когда голос матери стал не так сильно бомбить по ушам, я наконец решился выступить со своим номером. Я говорил, что сожалею... И что да, я должен был позвонить раньше, но просто всё так получилось... Что встретил Славку во время пробежки, и он сказал, что Борисыч написал для меня комплекс простых упражнений, которые я смогу выполнять дома пока я «на справке», чтобы я не терял форму... И я зашел к Славке, он мне упражнения показывал, как правильно выполнять, а потом я спросил у него про одну из задач из сегодняшней контрольной, в которой сомневался, и он стал мне объяснять, и мы так увлеклись, что не заметили, сколько времени... А потом, да, заметили, вот я и звоню сейчас, чтобы никого не волновать... Нет, пока домой не иду, нам ещё пару задач разобрать осталось... Да нет же, никому я не мешаю, и не надоедаю, и вообще сейчас ещё не ночь, а только вечер, и никто пока спать не собирается.... Славкины родители всё равно телек смотрят... Ещё полчасика нужно... Да, я в курсе что почти десять, но правда они так рано не ложатся... Нет, в другой раз не получится... Мы начали геометрию повторять — по ней контрольная завтра, и по алгебре, если что, исправить можно будет то только до среды... Когда еще готовиться-то? Да, я знаю, что целая четверть была... Да старался я! И вовсе я не «всегда всё в последний момент», мы и раньше занимались... Но если я гуманитарий, что тут поделаешь? Весь в маму, да... В общем, ещё минут сорок... Да, полчаса — максимум, понял я... Но если что — сорок минут... Дальнейшего я слушать еще не стал, повесил трубку. И выдохнул так, словно задерживал дыхание лет пять. Алька рассмеялся и легко коснулся губами мочки моего уха. — Врушка... А ты не боишься, что если опоздаешь больше, чем на минуту, она начнет Славке названивать? Или что она может его предков завтра встретить и поинтересоваться: «А не надоел ли вам вчера мой оболтутс»? Или вашего тренера начать спрашивать про «комплекс упражнений»? А? Я откинул голову назад, чтоб она удобнее утроилась на его плече. — Ну, в любом случае, это будет потом... А сейчас... У нас есть сорок минут... «У нас есть сорок минут...» — повторил я про себя. Достаточно времени, чтобы кончить. Я не мог не ощущать, что Алька почти готов — то, чем он ко мне прижимался, было уже достаточно твердым, а если я сейчас скользну рукой под резинку его трусов, то... «Хватит убегать, — сказал я сам себе. — Конечно, это проще: забыть обо всём и получать удовольствие. Занести все проблемы в коробку с надписью «само рассосется» — и забить на них колом... Только... Тогда всё, что ты там, на чердачной площадке напридумывал, может стать реальностью!» — Мне нужно тебе кое-что сказать, — произнес я тихо. И тут же почувствовал, как напрягся Алька. — Пойдем, — ответил он почти спокойным тоном, и потянул меня обратно в кухню, плотно прикрывая за собой дверь. — Ну, что ещё у тебя случилось? Я выдохнул, как перед прыжком в воду, но произнес твердо: — Алька, ты был прав... По-поводу Славки... Ну, что он «слюни на меня пускает» и прочее... Возможно, разговор стоило начать с наркоты — в конце концов, это опаснее, поэтому важнее. Но... у нас было только сорок минут... И вряд ли за это время мы бы успели эту проблему решить до конца. А просто так бросаться обвинениями — мы только рассоримся. Конечно, может это было бы легче для меня — вначале обвинить его: такой-сякой, опять мне врал, с какой-то опасной жопой связался... А потом, когда он начнет нервничать, оправдываться, просить прощения — уже тогда выдать про Славку. Но... Это было бы... неправильно? Просто еще одна моя манипуляция... А я и так чувствовал себя подонком. И потом, Алька своим «бизнесом» не вчера начал заниматься. И вряд всё это закончится, как только я ему скажу «хватит!». Здесь днем раньше, днем позже — это не так важно... А вот моя измена... Город у нас маленький, столкнуться Алька и Славка могут где угодно и когда угодно... И если Алька узнает правду не от меня — будет просто катастрофа! Впрочем, даже в варианте «узнает от меня» всё оказалось не просто. После моих слов его лицо изменилось — словно маску надели. Глаза сузились в прищуре, губы изогнулись в циничной ухмылке. А веко начало подрагивать. И показалось, в кухне сразу стало холоднее. — Ну надо же... — произнес он наконец, растягивая слова. — И как это ты вдруг заметил? С чего внезапное прозрение? Третий глаз открылся? Я закусил губу. «Он меня поцеловал — после этого продолжать не замечать стало как-то трудно», — подумал я. Но вслух выдал «более мягкий вариант»: — Он мне сказал, что я ему нравлюсь. «Ха-ха-ха, — добавил внутренний голос. — «Я тебя так сильно люблю» и «Я жить без тебя не могу» — это немножечко побольше чем «нравлюсь», ты не находишь?» «Заткнись!» — оборвал я сам себя. Но губу закусил ещё сильнее. — Ну да, сказал! Как это я сразу не догадался, — Алькина ухмылка стала еще шире, а голос походил на шипение. — Ты же только так и способен понять — когда тебе прямым текстом по макушке шандарахнут. И что теперь? Ставишь меня в известность? Решил мне всё сразу рассказать, чтобы я больше у вас под ногами не путался и не мешал вашим светлым отношениям? Может, мне прямо сейчас сдохнуть, чтобы вам идиллию не портить?! — Нет, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя у меня от его слов щемило сердце. — Я решил рассказать тебе, чтобы не получилось, как с Оксаной. Чтобы это между нами не стояло. Понимаешь? Я смотрел ему прямо в глаза, и не отводил взгляда, даже тогда увидел, как разбегаются в разные стороны его зрачки, и левый глаз начинает заметно «подкашивать». Плохой знак. Очень плохой... — И что? Что ты ему ответил?! — яростно спросил он. — Пиздец... — Чего?! — То, что я ему ответил. «Пиздец». Алька вдруг запрокинул голову и захохотал — жутко и нервно. — Ну да, — говорил он, не прекращая смеяться, — что ты ещё мог ответить! Бедный-бедный Славочка! Он решил поведать тебе о своих великих чувствах, а в ответ услышал: «Пиздец»... А пусть привыкает! С тобой же по-другому всё равно никак... Может, скоро поймет, с каким чудищем связался... Получит так пару раз говном в морду, так все его «великие чувства» тазиком накроются! Это ведь только меня можно раз за разом в дерьмо макать, да? Алька уже не смеялся... Точнее, это не было похоже ни на смех, ни на плач, вообще ни на что. Его глаза сильно уже косили, губы и веко дергались, одной рукой он изо всей силы вцепился в запястье другой, словно стараясь самого себя удержать. Мне стало страшно, но глаз от него я всё равно не отводил. А он смотрел на меня, но, казалось, ничего не видел... Или видел что-то совсем-совсем другое... — Алька... — тихо позвал я. От звука моего голоса он вздрогнул, словно его ударили. А потом он резко отвергнул от меня и выкрикнул: — Вали на хуй! Тебя мама дома ждет — вот и топай к ней! Или... Ты же у своего Славочки сейчас должен быть, задачки решать? Давай! К нему тебе в любое время можно! Он вообще тебе больше подходит! Хороший ребенок из приличной семьи, так? Такой весь добренький, заботливый, не то, что некоторые, да? С ним даже по подъездам шухариться не придётся! Две квартиры в полном распоряжении, ебитесь там без перерыва! — Перестань! — крикнул я, уже больше не заботясь о том, что Алькина бабка может услышать. От его слов мое сердце разрывалось от боли — может, потому, что сейчас я понимал, как ему больно. Так же, как было больно мне, когда я бросался в него обвинениями про Оксану. — Вали на хуй! — повторил он и шарахнул кулаком по стенке, так что в серванте и на полках звякнула посуда. — Вали на хуй, понял? Убирайся! Достал ты меня уже! Не могу я так больше! Надоело! Хочешь быть с ним — вот и иди к нему! Ты ведь всё равно уйдешь, я же на хрен никому не сдался... Так давай! Устал я — ждать, когда ты наиграешься! Лучше так, сразу, чем эта пытка постоянная!!!! Ненавижу! Как же вас всех ненавижу... Я смотрел, как он стоит, уткнувшись в стенку лбом, как его спина подрагивает — и его слова проходили сквозь меня. Может быть, не будь тех полутора часов, которые я просидел на чердачной площадке, гоняя в голове ужасы, я бы сейчас повелся на все обидные фразы, психанул бы в ответ: типа чего за дела?! На хрен он никому не сдался, как же! Только девки пачками в любви признаются! И я про это даже знать не должен! А ты меня на хуй посылаешь из-за одного единственного признания? При этом сам о своих чувствах даже заикнуться не можешь? И кто знает, чем бы тогда всё закончилось... Но... Я вспомнил, как просил судьбу, сжав кулаки: «Пожалуйста, пожалуйста, пусть всё будет в порядке! Только пусть с ним ничего не случится», и опять зазвенели в голове строчки: «Ведь каждый кто на свете жил любимых убивал...». А потом, без перехода, отдались в сердце другие стихи, глупые и нелепые, но мои: «Ты меня любишь... Я тебя — тоже...» И это было правдой. Даже если мы не могли сказать этого вслух — это было правдой. Я понял, что должен сделать. Быстро шагнув вперед, я обхватил руками его за талию, прижался к спине крепко-крепко, сцепил руки на его животе так, что не отодрать. — Никуда я не уйду! Мы — вместе, понимаешь?! Я — это ты! Он дернулся резко, пытаясь меня оттолкнуть — но я отпускать не собирался. Сейчас меня от него было кувалдой не отколотить, грузовиком не оттащить. Да пусть бы ядерный взрыв прогремел — я бы и тогда от него не отцепился. И Алька замер. Застыл неподвижно. А потом коснулся моих пальцев — почти невесомо, словно проверяя на ощупь. Его руки дрожали. А я прижался к нему ещё сильнее, подстраиваясь под его дыхание, чувствуя, как моё сердце колотится так же бешено, как его. Словно мы — одно целое. Мы стояли так, замерев, словно выпали из этого мира, словно действительно оказались на Марсе. А потом Алька выдохнул, словно воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух. — Прости... — сказал он едва слышно. И этого одного слова хватило, чтобы я заплакал — уже в который раз за сегодня. Но даже плача, я не разжал рук. Да плакал я в этот раз тихо. Без всхлипываний, без сотрясающих тело судорог рыданий. Слёзы просто текли по лицу. Просто текли. И слова выходили вместе с ними: — Я пришёл... к тебе... Понимаешь? И всё сказал — потому что врать тебе не могу. Славке — могу, матери — могу, всем — могу, даже папе — могу. А тебе — нет. Понимаешь? И что бы ни случилось — я приду к тебе, всегда. Когда я не знаю, что делать, когда злюсь, когда ревную — я всегда иду к тебе. Вместе мы всё решим... И я всегда на твоей стороне. Какую бы херню ты не делал... Даже если проблемы... Всегда так было, разве нет? И ты думаешь, что ты мне на хрен не сдался? Ты — идиот, да? Алька стоял, вцепившись в мои руки. Молчал, дышал тяжело. Я тоже замолчал, только в голове стучало: «Я с тобой, я всегда с тобой, никогда тебя не оставлю, что бы не случилось». Потом он шевельнулся, и я немного ослабил хватку, давая возможность ему повернуться. Мы встретились взглядами. Его веко ещё подрагивало, но глаза уже почти не косили. Лицо было бледным, и дышал он тяжело, но я уже знал — опасность позади. Обратный отсчет остановлен, не дойдя до точки «ноль». Хотя бомба не обезврежена, и может быть достаточно одного чиха, чтобы запустить всё по новой. Но — не сегодня. Он тоже смотрел на меня, внимательно, жадно, словно хотел прочитать по моему лицу все ответы. И, может быть, что-то прочитал, потому что шумно вздохнул, расслабляясь. Провел рукой по моей щеке, вытирая бегущие слезы. И спросил, хрипло, и словно через силу: — И что ты теперь собираешься делать? — Ничего, — ответил я как можно более равнодушно. — Ничего? — Ничего. А что, с этим нужно что-то делать? — спросил я, и тут же заговорил быстро, видя, как опять напряглось Алькино лицо. — Послушай, это же ничего не меняет! Ну сказал он мне — и что? То, что он теперь чувствует — он и раньше чувствовал. Только я про это не знал, а теперь знаю. Но я же к нему из-за этого не стал по другому относиться! Ничего не поменялось! Разве что можно больше от него не шифроваться, раз он про нас с тобой в курсе... Алька молчал, впивался в меня взглядом, его дыхание опять стало неровным, но я видел — он пытается удержать себя в руках. — То есть, я правильно понял — ты и дальше будешь перед ним жопой крутить? В гости к нему захаживать, в обнимочку сидеть? Да?! — Нет! Вот точно не буду... Знаешь... Сегодня, когда он сказал... Я подумал, что, наверное, я раньше вёл себя... неправильно... Что это действительно выглядело, словно я на него «вешаюсь»... И что я вроде как его провоцирую... Но я просто не понимал! Я правда раньше об этом не думал... Но теперь, когда я знаю, я точно больше не буду... «Жопой крутить», «в обнимочку сидеть»... и всё такое... Алька усмехнулся, но усмешка была невеселой. — Но видеться с ним ты будешь? — спросил он, и голос звучал обреченно. — Ну... Мы же на бокс вместе ходим... И группа у нас... сегодня вот с инструментами и помещением для репетиций вопрос решили («ага-ага, если твои идеи «актовый зал -подходит» и «гитарист найдется вместе с гитарой» — это решение вопроса, то точно решили» — хохотнул в голове ехидный голос, и я едва сдержался, чтобы не ухмыльнуться). Ты же с Оксаной видишься! Хотя она в тебя влюблена. И ничего же, нормально! Алька опустил голову, отводя взгляд. — Всё ещё мстишь мне за Оксану, да? — Нет! Алька, ну правда! Ты сказал тогда, что между вами ничего нет — я поверил. И больше о ней не вспоминал! — Помнишь, я тебе тогда сказал: хочешь, я ее на хуй пошлю? — произнес Алька, всё так же не поднимая головы. — А я ответил — не хочу! — Ну да... Так ведь проще, да?! Ты позволил с ней общаться, чтобы потом самому сказать: вот, раз я тебе разрешил, то и ты мне разрешить должен! — Да нет же! Просто... Это неправильно! Она тебе реально с учёбой помогала... И поддержала тебя... Это неправильно — послать ее на хуй! Да, меня бесит, что она к тебе клеится! Но... Если ты мне не врёшь, если я точно знаю, что ты не будешь от меня ничего про неё скрывать — то я смогу с этим справиться! И я тебе обещаю — я ничего от тебя скрывать не буду про Славку! — Какое утешение — знать, что ты однажды придёшь и объявишь: я тут вчера что Славкой переспал! А что, всё по-честному, никакой лжи! Так ведь у тебя получается?! — Да чего ты взял, что я захочу с ним переспать?! «А что, ты не захочешь? — поинтересовался ехидный внутренний голос. — А кто картиночки групповушки в голове рисовал? Кого распирало от желания Славке в трусы залезть, когда он кончил? Кто завёлся, как ненормальный, от пары слов и одного поцелуя? Ага, не захочешь ты, как же!» — А что, ты не захочешь? — поинтересовался Алька по-прежнему изучая пол. Голос его почти срывался. — Я тебя хочу! — брякнул я, раньше чем успел подумать, прерывая и Алькины слова, и свои тупые мысли. А потом до меня дошло, что я сказал... Это было почти признание! Замени «хочу» на «люблю» — и это будет то, что я на самом деле чувствую. Меня бросило в жар, даже уши защипало... Алька вскинул голову — и уставился на меня. Его щёки, такие бледные ещё минуту назад, тоже вспыхнули. А потом он резко и хрипло произнес: — Раздевайся. Я вздрогнул. «У нас осталось, наверное, меньше двадцати минут, — сказал похожий на Славкий глас разума. — Если ты не придешь домой вовремя, мать начнет обрывать телефоны, узнает, что ты ей наврал — и всё кончится пиздецом»... Но... Эта мысль вылетела из головы, прежде, чем я ее успел додумать. От звука Алькиного голоса, от того, как он сказал это «Раздевайся» у меня сердце ёкнуло и жар возбуждения прошёл по телу. И абсолютно всё перестало иметь значение. Я разжал руки, выпуская его из объятий и сделал шаг назад, продолжая смотреть ему прямо в глаза. А потом ухватился за край своей водолазки — и стянул ее через голову вместе с футболкой. И снова посмотрел на него, облизнув пересохшие губы. Алька привалился к стене и смотрел на меня. Я знал это его выражение лица — когда для него никого и ничего в мире, кроме меня, не существовало. И это было то, что сводило меня с ума круче любых ласк. Смотри, смотри, какой я! Со следами твоих засосов на шее, совершенно бесстыжий, доступный, выполняющий твой приказ беспрекословно... Смотри на меня! Я положил руки на пояс, на резинку своих спортивных штанов, и медленно стал спускать их вниз, высвобождая уже стоящий член. Я провел резинкой по головке, словно играя: вот он есть, а вот его нет, смотри! Потом скользнул руками по бедрам, лаская себя и опуская штаны с трусами ещё ниже. Выпрямился, замер на минуту, глядя Альке в глаза, вильнул попой, качнулся вперед-назад, заставляя упасть одежду к ногам, перешагнул через нее — и снова замер, не отрывая взгляда от Алькиного лица. Я стоял перед ним полностью обнаженный и ждал: что он сделает дальше? Каким он видит меня сейчас? Мне хотелось увидеть себя его глазами... Нет, глазами множества несуществующих людей, быть героем собственного порнофильма. И эта мысль заводила меня ещё сильнее. Я представлял, как это выглядит, когда я улыбаюсь сквозь тяжелое дыхание, как облизываю губы, как провожу рукой по животу, почти касаясь члена... Какой я сейчас? «Ты такой красивый... Такой сумасшедший... Нежный... Дерзкий...» — вспомнились мне слова Славки и от этой мысли меня ещё сильнее накрыло. Хочу! Хочу чтобы меня видели именно таким! Хочу, чтобы Алька меня таким видел! Хочу услышать это от него... Я так хочу это услышать... Алька молчал, хотя по тому, как расширились его зрачки, как подрагивали губы, как заметно выпирал бугорок на ширинке джинсов, я понимал: да, именно таким он меня и видит. Сексуальным. Порочным. Желанным. Таким, что у него крышу сносит... — Подойди, — сказал он. От срывающейся нарочитой грубости его голоса у меня дрожь по телу прошла, я снова провел языком по губам и двинулся вперед, подойдя к Альке вплотную. Остановился напротив него. Он продолжал смотреть на меня, словно в трансе. Положил руки, такие горяченные, мне на бёдра, оглаживая их, потом, словно изучая меня, медленно двинулся вверх, касаясь живота, ребер, груди... Когда он провел ладонями по соскам, я не выдержал, застонал, чуть откинув голову. Но взгляда по-прежнему не отвёл... А руки Альки перешли на мою спину — и двинулись вниз по позвоночнику, чуть задержались на талии, а потом коснулись ягодиц. Я вздрогнул, уже совсем теряя контроль от желания, и вильнул задом так, чтоб его пальцы прошлись по ложбинке — туда... Алька усмехнулся. — Хочешь? — спросил он с жестоким любопытством в голосе. Я только и мог — кивнуть, тяжело дыша, тая от его прикосновений к моему заду. — Чего ты хочешь? Скажи, — Алька чуть наклонил голову и смотрел на меня, продолжая поглаживать там, его пальцы скользили между ягодиц, не заходя глубоко внутрь, лишь касаясь ануса, но мне и этого хватило, чтобы совсем потерять голову. — Выеби меня, — выдохнул я, глядя на него в упор. Алька вспыхнул, но усилием воли попытался сохранить бесстрастное лицо, даже усмешку смог выдавить: — А как же мамочка, которая тебя дома ждет? — Срать... Я чувствовал, что Альку тоже чуть ли не потряхивает от желания. Он пытался играть выбранную роль, но я понимал, что он, как и я, на пределе. И что сейчас нам реально насрать на всё. На то, что через несколько минут моя мать начнет названивать Славке. На то, что Алькиной бабке может приспичить выйти из комнаты. На всё... — Какая же ты шлюха.... — говорит Алька, и злость в его голосе только подстегивает возбуждение. — Да... — отвечаю я, уже почти ничего не соображая, еще больше виляя задом, чтобы тереться проходом о его пальцы. — Псих ненормальный... — Да, — повторяю я. Да. Я шлюха. Псих ненормальный. У меня сперма вместо мозгов. Да, так и есть... Но что я могу с этим поделать? — Ну давай уже... — говорю я, с трудом выталкивая слова сквозь сбивающиеся дыхание. — Вставь мне.... Туда... Хочу! Алька молчит, продолжает смотреть на меня, и его глаза очень заметно начинают подкашивать, его рука соскользнула с моей задницы на бедро и замерла, пальцы до боли впились в кожу. А потом он резко оттолкнул меня. — Думаешь, можешь сразу получить всё, что захочешь? Как бы не так. Хуй в жопе ещё заслужить надо! Встань на колени и отсоси. От его слов, от тона, в котором за холодной резкостью слышалась сводящая с ума страсть, меня бросило в жар. Даже если бы он на самом деле развернул меня задом и трахнул, меня бы не переклинило так сильно. Сейчас я в самом деле чувствовал себя шлюхой — и это было офигенно. Я опустился на колени, медленно расстегнул пуговицу его джинсов. Алька не шевелился, привалился к стене, даже руки за спину убрал — предоставляя мне полную свободу. А я не торопился, наслаждаясь своей ролью. Лизнул головку, слизывая уже выступившие капельки смазки, коснулся губами уздечки, прошелся языком по всему стволу — и остановился, поднял глаза, чтобы увидеть его лицо. Чтобы убедиться, что он смотрит на меня. Что сейчас для него вообще ничего в мире, кроме меня, не существует. И он смотрел. Смотрел так, что мне совершенно сорвало крышу. Лизать, посасывать, то заглатывая глубоко, то полностью выпускать, лишь кончиком языка касаясь дырочки уретры — и всё это не отводя взгляда от его лица. Видеть, как он сходит с ума от удовольствия, как старается сдержаться, оставаться « в роли» — холодным, невозмутимым, неподвижным. Но это не фига не удается, и он уже в открытую постанывает, кусая губы... И такой он — невыносимо прекрасен. Продолжая держаться одной рукой за его бедра, вторую я положил на свой член и начал надрачивать, зная — Алька смотрит на меня. Я специально выгнулся так, чтобы ему было всё-всё видно. Смотри на меня! Смотри, как я это делаю! Я делаю так каждый раз, когда думаю о тебе, ты знаешь это... Я — шлюха, псих ненормальный... Всё для тебя, для тебя одного.... Только не отводи взгляда, сходи с ума вместе со мной, стони громче, сладко-сладко... Хочу слышать твой голос, хочу видеть безумие в твоих глазах. Смотри на меня! Я — твое отражение сейчас... Алька выдохнул резко, с протяжным полувсхлипом-полувздохом — и двинул бедрами назад, отстраняясь, заставляя меня выпустить член изо рта. Горячая белая жидкость брызнула на моё лицо... Он кончал, продолжал смотреть на меня. И я видел себя его глазами — устроившийся между его ног, изнемогающий от желания, яростно терзающий собственный член, чтобы не сойти с ума от возбуждения, перемазанный его спермой... Эта картинка стала последней каплей, чтобы довести меня до оргазма. И, кончая, я думал только одно: он смотрит на меня! И эта мысль сводила тело судорогой острого удовольствия... Когда мы оба, наконец, смогли перевести дыхание, Алька опустился на пол рядом со мной — и крепко, до боли, схватил меня за плечи. — Если... Если ты... Если ты что-то подобное с ним сделаешь — я его убью, — сказал он хрипло. — А потом — себя. Я серьёзно. Ты — мой. Никому не позволю тебя таким видеть! Даже думать об этом не смей! Понял? Я кивнул — это всё, на что меня хватило. Алька сжал мои плечи ещё сильнее, словно пытаясь раздробить кости. А потом по его телу словно судорога прошла — хватка ослабла, прикосновение стало таким нежным, почти невесомым. Он быстро, с каким-то запредельным отчаянием притянул меня к себе, и прошептал в самое ухо, уже совсем-совсем по-другому: — Ты мой... Данька... Мой маленький... Мой... Он замолчал. Но я, обвивая руками его шею, прижимаясь щекой к его щеке, мысленно закончил за него: «Мой... Любимый...» И эти несказанные слова были тем единственным,что сейчас имело значение.