Признайся мне первым

Со Славкой мы увиделись после второго урока — столкнулись в коридоре, когда наш класс переползал с литры на географию. Я на этот раз полз медленнее всех, впечатлённый разбором сочинений. Не, оно, конечно, приятно, когда тебе почти весь урок целиком посвящают, но всё-таки под конец слушать про то, какой я дебил, стало утомительно. «Вот до чего договорились! Богами себя мнить начали! — вопила Тамарушка. — Что это ещё за протаскивание церковщины в учебное заведение?! Совсем стыд потерял! Сплошные прогулы, по алгебре двойка выходит — а туда же, богом он будет! И что это за слухи про какой-то стриптиз, который ты на дискотеке в субботу устроил? Позорище!» А когда я невинно поинтересовался, понимает ли она значение слова «стриптиз», и — если нет, — то я могу сейчас показать, что это такое, чтобы она смогла прочувствовать разницу, на меня обрушилась настоящая буря. И я узнал, что я «совсем распустился», «патлы отрастил — смотреть страшно, только приди с этим вороньим гнездом на голове после каникул, я тебя на урок не пущу», «ведёшь себя как дегенерат и думаешь, что управы на тебя нет»... И так далее и тому подобное... Класс кайфовал — всегда приятно слушать, когда учитель орёт не на тебя. Тем более, за сочинение почти все получили хорошие оценки. Потому что по сравнению с тем, что написал я, любой бред выглядел на «отлично». После урока я удостоился титула «Бог стриптиза», которым меня наградили самые ушлые из моих одноклассников. Другие смотрели на меня с сочувствием. «Всё, двойка по литре тебе обеспечена», — сказал Андрюха Бойко, хлопнув меня по плечу. Я только вздохнул. Ну да, двойка по литре... Мать будет «в восторге» от этого новогоднего подарка от «своей старой университетской подруги»... Это волновало меня минут пять — пока я в коридоре не услышал Славкин голос: — Привет! Я вздрогнул. Литература вылетела у меня из головы моментально. Сказать по правде, я понятия не имел, как себя вести со Славкой... Да, вроде мы сошлись на «как обычно», но... Стоило мне увидеть его, как сердце сжалось, а в голове сразу пронеслись слова: «Я так люблю тебя... Хочу видеть тебя... Прикасаться к тебе... Целовать тебя...» И сразу уши запылали, ноги ослабли и приятное тепло по телу разлилось... Вот совсем это не было похоже на мою «обычную» реакцию на Славку. Но я, насколько мог, изобразил на лице нечто типа «выражение-как-всегда» и ответил бодро: — Привет! — Твоя мать вчера вечером звонила... Тебя искала... Я чуть не сел. Вчера, когда я пришёл домой с опозданием, меня порядочно потряхивало — я ожидал большого скандала, внутренне весь сжался, придумал аж три варианта правдоподобного вранья... Но всё как-то обошлось. Мать просто заявила мне, что я поступаю по-свински, и оправила спать с формулировкой: «А то завтра тебя не добудишься!» Я вздохнул облегчённо и успокоился... А оказывается, всё было не так просто... Если мать звонила, и знает, что меня у Славки не было, но скандалить и ничего выяснять не стала — это очень плохо. Она что-то подозревает? Делает вид, что не в курсе, для того, чтобы потом меня подловить в самый неподходящий момент и вывести на чистую воду? Я закусил губу и приткнулся к подоконнику — чтобы было на что облокотиться. — И — что? Что ей сказали? Много ору было? Славка пристроился у подоконника рядом со мной. — Я трубку взял. Ну и... Понял, что ты ей наврал, что ты у меня. — И что ты ей сказал?! — Сказал, что мы математикой занимаемся. И ты задачу сейчас задачу дорешиваешь, как дорешаешь, так тебя домой отправим. И что никому ты тут не надоедаешь, что мои родители вовсе не против, что ты у нас так поздно... Ну и всё остальное в таком же духе... Я медленно выдохнул. — Спасибо... Слав, спасибо тебе огромное! Ты даже не представляешь, как ты меня спас! Славка усмехнулся, но усмешка его была горькой. — Ты же с ним вчера был, да? От его тона и взгляда, которым он посмотрел на меня, мне стало неловко. Потому что... Это неправильно... Заставлять человека, который в тебя влюблен, отмазывать тебя перед матерью, когда ты сам в это время с другим зависаешь. Это неправильно! «Но у меня же не было выбора! — сказал я сам себе. — И потом, нам реально нужно было с Алькой поговорить! В том числе — о Славке! Так что... Это и его касается!» — Я ему всё рассказал... — проговорил я быстро. — И это получилось чуть дольше, чем я рассчитывал. В общем, сложный разговор был... — Он психанул, да? Я только кивнул, вспоминая, каким было лицо Альки, когда он говорил: «Я его убью. А потом — себя. Я серьёзно». И мне стало не по себе. — Слав, послушай... Может... Может, тебе не стоит со мной связываться? От меня одни проблемы... — Он тебе угрожал? Я даже вздрогнул от резкости Славкиного голоса, и вспыхнул, когда он взял меня за запястье. — Даня, у тебя всё в порядке? — Ну... да... в порядке, — ответил я растеряно, чувствуя странное смущение от его прикосновения. Неожиданно подумалось: если бы Алька схватил меня так в порыве волнения, то он бы мне руку вывернул или синяки оставил. Но Славкин захват был очень мягким... Заботливым, что ли? Глупо звучит, но по-другому и не скажешь... — Точно? Он тебе ничего не сделал? Я чуть усмехнулся. Нет, мне Алька ничего не сделал, разве что на лицо кончил.... Хотя его фразу «Я его убью» точно можно считать угрозой. Но не мне — Славке. А это ещё хуже. Вот только... Я знал Альку: его заносило часто. Он мог орать на отца: «Убью гада!», мог в сердцах выдать: «Всех бы их поубивал!»... Но пока ещё никого он не убил, и я был уверен: и не убьёт. Разве что психанет очень сильно и потеряет контроль... Но если я не буду его провоцировать, то всё обойдется. А я ведь не буду, правда? Ведь правда же? — Дань? — Славка смотрел на меня в упор. Я чуть опустил голову. — Слав, он хоть и псих, но не маньяк же... И мне... Ну, не очень нравиться, когда про него говорят так. Что он будет угрожать... Или может мне что-то плохое сделать... Он и так постоянно слышит всякое типа: «Хулиган, тюрьма по тебе плачет»... И если ещё и мы про него так думать будем, это будет совсем труба... Славка отвел взгляд, но мою руку не отпустил. — Я понимаю, — сказал он тихо, и голос его чуть дрогнул. Я опять почувствовал укол совести. Ну вот, защищаю перед ним его соперника... Впрочем, он же сам вчера сказал: «Я знаю, что ты его любишь» и «Ни я, ни кто другой его тебе не заменит»... И если он это понимает, то для него должно быть очевидно, что я буду защищать Альку, буду на его стороне, что бы ни случилось... Потому что кто ещё, кроме меня, его защитит и поддержит? Я вздохнул: — Он ревнует... И... Я беспокоюсь — если вы встретитесь, что может произойти? Поэтому и сказал, что лучше со мной не связываться. Не потому, что у меня проблемы будут. Потому что они могут быть у тебя... Славка чуть улыбнулся: — Я могу за себя постоять, Дань. И я не думаю, что у нас дойдет до мордобоя, даже если встретимся. Мне так кажется... Так что — из-за этого не переживай, хорошо? А по поводу «не связывайся»... Я уже связался. И с этим сейчас ничего не поделаешь... И он посмотрел на меня так, что мне опять стало не по себе. Слишком жарко, слишком сильно колотится сердце... Вчера, когда я говорил «это ничего не меняет» и «я же к нему не стал по другому относиться» — я реально в это свято верил. Но сейчас, когда мы стояли рядом в школьном коридоре, а Славка говорил вроде бы обычные слова, и вроде бы как обычно держал меня за руку, я в полной мере осознал: что-то в самом деле изменилось. Изменилось просто от того, что я знаю, что он чувствует... И уже не могу смотреть на него, как раньше. И относиться к нему как раньше. Это как с картинками, основанными на оптических иллюзиях: трудно увидеть шарик среди полосочек. Но после того, как увидел, «развидеть» обратно уже не получается. И сейчас так же... Я столько времени не замечал, что нравлюсь Славке. Даже когда носом меня в это тыкали. Даже когда Алька мне на это указывал. Да даже когда сам Славка говорил чуть ли не прямым текстом: и когда успокаивал меня во время нашей с Алькой ссоры, и когда держал в объятиях после того, как я с лесенки упал... И если вспомнить — с какой заботой он ко мне относился... И как в бассейне краснел и стремился побыстрее выйти из душевой, стоило только мне туда зайти... И как он изменился в лице, когда увидел засосы на моей шее после нашего с Алькой примирения... Все эти вещи были настолько очевидными, что я понять не мог — как я умудрялся раньше этого не замечать? Но теперь, когда я знал правду, любое Славкино слово и взгляд казались мне наполненными другим смыслом. Таким, что меня чуть ли не подбрасывало. И было странно, что мы стоим в школьном коридоре — и говорим о таких вещах... — Ты что-то решил по поводу прослушивания для гитариста? — спросил Славка, переводя разговор на другую тему. — Ко мне уже человек пять подходило. — Может быть завтра? В актовом зале? — подхватил я радостно, потому что говорить про репетицию было намного проще, чем пытаться разобраться с тем, что происходит. — У меня сегодня клуб журналистики, а завтра вроде ничего нет... У нас завтра шесть уроков, а у вас? — У нас — пять, но я подожду... И опять у меня перехватило дыхание от того, как Славка сказал это «Я подожду». Да что это такое?! Я вообще с ним нормально смогу разговаривать, если в каждой фразе какой-то намек вижу?! Коридор между тем стремительно пустел — близился следующий урок. — Хорошо, тогда договорились! Завтра после шестого... Ой, блин, надо бы завуча спросить... — вдруг спохватился я и поморщился. Маргарита Анатольевна — человек не то чтобы совсем невменяемый, но разговаривать с ней не всегда легко... В чем-то я её понимал: она из тех, кто очень не любит перемены. Но при этом — она считается «молодым прогрессивным специалистом» и поэтому цепляется за все новшества, чтобы «не отстать», чтобы начальство и дальше продолжало считать ее «прогрессивной», хотя сама она боится этих новшеств до чертиков. Но ещё больше она боится плохо выглядеть в глазах руководства. И поэтому ее первая реакция на любую идею — страх, что в её привычную рутину должно войти что-то новое, и явное желание сказать: «Нет» и зарубить всё на корню. А потом сразу же вторая реакция — страх, что ей скажут, что она «в эпоху гласности, демократии и плюрализма душит свежие ростки идей дланью тоталитарного прошлого» (как любил выражаться Полонский в своих статьях). И поэтому разговор с ней — это стоять и наблюдать её борьбу с самой собой, которая не понятно чем закончится. Потому что никогда нельзя угадать, какой из страхов окажется сильнее. — Я сам с Маргаритой поговорю. Думаю, будет лучше, если идея будет исходить от меня, а то на тебя у неё... ну... как бы сказать... — Аллергия? Рвотный рефлекс? Панические атаки? — выдал я первые пришедшие в голову предположения. Славка засмеялся. И я тоже. И почувствовал облегчение — сейчас мы просто ржали вместе, как обычно. — Ну, тогда поговоришь с ней сегодня, да? А завтра после уроков будем гитариста выбирать! Хорошо? Славка кивнул и подхватил свой портфель, который на время разговора пристроил на батарею. — Беги давай, а то скоро урок начнется, — сказал он. — Ага! — ответил я как можно более бодро, схватил сумку и уже собирался рвануть с места, чтобы лететь на географию, как Славка окликнул меня: — Дань... Я повернулся резко. Славка смотрел на меня, а потом его губы беззвучно шевельнулись... «Люблю тебя». Понять это было совсем не сложно: всего четыре слога, простая артикуляция... Мне показалось, что у меня сейчас мозг взорвется от неожиданного пожара в голове и дым из ушей повалит. Что он творит?! Да, в коридоре почти никого нет, да и даже если и был — вряд ли кто-то смог бы прочитать по губам эти слова... Но это было не важно!!! Я-то тут был и я-то всё понял! Разве можно говорить человеку вот такие вещи? Вот так — прямо?! Просто взять и сказануть такое?! И не умереть при этом тут же от смущения?! Я и то чуть не умер! Впрочем, Славка тоже больше не был таким невозмутимым и спокойным, как обычно. Его уши покраснели, как и мои. А лицо выглядело... смущенным? Нет... скорее... довольным? Счастливым? Я не мог понять — но только от его видочка меня ещё сильнее жаром обдало. И вспомнилось, каким он был, когда мы целовались в его комнате... Как он смотрел на меня, с трудом переводя дыхание, как дрожали его руки, когда он меня обнимал... Я быстро отвернулся, бросил: — Пока! И помчался по коридору на географию. Чуть не врезался в дверь, ведущую в рекреацию младших классов, вместо того, чтобы вписаться в проём, выходящий на лестницу. Потом едва не проскочил нужный мне этаж. Потом влетел в учительскую вместо кабинета географички, где пришлось врать, что я «за журналом»... И ещё что-то говорить — я даже сам не понимал, что... В голове был полнейший сумбур. А перед глазами стояло Славкино лицо. Его губы, складывающиеся в слова. «Люблю тебя». И от этого хотелось плакать. И смеяться. И взорвать вселенную. И убежать в пустыню Атакама. И стартануть с места на третьей космической скорости прямиком за орбиту Плутона. А ещё — хотелось снова это услышать. Услышать такое глупое и никчемное «люблю тебя»... *** Собрания городского клуба юных журналистов проходили в редакции нашей местной газеты с гордым именем «Звезда». Я не раз думал, почему так: в какой бы город нашей страны ты не приехал, хоть в большой, хоть ещё более мухосранный, чем наш мухосранск, то обязательно найдешь газету с названием «Звезда» или «Правда». Что, этими двумя вариантами список походящих названий для газеты исчерпывается? У людей всё так плохо с фантазий, что ничего больше придумать не в состоянии? Впрочем, на западе всё хуже. У нас «Звезда» хоть звучит поэтично, а у них вообще всё приземлёно до чертиков: либо «Ньюс» либо «Хроникл». Ну да, как еще можно назвать газетку? Вот когда у меня будет свое издательство, назову я его, например, «Пиздец». И пусть название отражает содержание. А то, реально, в газетах всё равно кроме пиздеца ничего не пишут. А туда же: «Правда»! «Звезда»! Не фиг! Нет, в самом деле, может, с другими газетами дела обстоят лучше, но к нашей слова, лучше чем «пиздец», и не подобрать было. Я начал читать её давно — класса с третьего, после того, как меня, единственного из «мелкоты», взяли в редколлегию школы, и я начал не только нашу классную стенгазету делать, но и работать вместе со старшеклассниками над общешкольным «Вымпелом» (Так она тогда называлась, до того, как в прошлом году я переименовал её в «Поколение Икс»). Я очень гордился своей новой «общественной нагрузкой» и начал читать все взрослые газеты, чтобы понять, как надо писать статьи. Газеты меня разочаровали. Особенно наша местная. В ней были либо поздравления главы города с разными праздниками (и я узнал, что у нас есть праздники чуть ли не во все дни недели), либо длинные постановления городского Совета о том, как правильно вывозить мусор, вести профилактику лесных пожаров и выделять средства на ремонт дорог. Еще там были статьи про то, что мы что-то «выполняем и перевыполняем», а где-то «не справляемся, отстаем от плана и должны прикладывать больше усилий». Со временем статей, что «мы выполняем и перевыполняем» становилось всё меньше и меньше, и всё больше — про то, как «мы не справляемся». В последние годы тому, как «мы не справляемся», была посвящена большая часть газеты. А ещё в ней стали появлялись «статьи-разоблачения». Разоблачала газета всех. Чаще всего тех, кто не имел к нашему городу никакого отношения: например, певицу Пугачёву или снятых с должностей московских чиновников. Но иногда и по нашим проходились — в основном Полонский. Где-то раз в месяц он устраивал «показательную порку» кому-нибудь из местной администрации или дирекции фабрики, поднимал злободневные темы вроде невыплаты зарплат, частых отключений воды, разбитых дорог, пустых магазинных полок и очередей за хлебом, обвиняя в этом тех или иных руководителей и клеймя их позором. Моя мать, читая эти статьи, обычно фыркала и говорила, что Полонский просто расправляется со своими противниками в горсовете, расчищая себе дорожку к председательской должности. Я редко соглашался с матерью, но, внимательно читая газету, приходил к мнению, что это достаточно сильно похоже на правду. Вот например, громил Полонский наш комитет по строительству вместе с его руководителем. Громил-громил, разоблачал-разоблачал... А потом здание редакции газеты отремонтировали — и сразу всё разоблачительные статьи про главу комитета закончились... И это реально смахивало на использование газетных «разоблачалок» в личных целях. И такое ещё больше добавляло пиздеца в нашу и так переполненную пиздецом газету. И похоже, не я один все эти странности, происходящие с газетой, замечал. Потому что сегодня на заседании клуба один из старшеклассников — кажется, даже из Алькиной школы, с ходу поднял вопрос о том, насколько этично журналисту использовать такую вещь как «компромат». Все сразу оживились, уставились на Полонского с людоедским ожиданием — что он по этому поводу скажет? Как вывернется? И надо отдать ему должное — он вывернулся. Соловьем заливался, рассказывая и про то, что такое компромат, и про то, что такое журналистская этика. По его словам выходило, что конечно «компромат» — это плохо. И с этикой это и рядом не лежало. Но! Ещё большой вопрос, что считать «компроматом» и что считать «этикой». Разве это не благое дело — выводить людей, облеченных властью, на чистую воду? Именно страх разоблачений может заставить городские руководство лучше работать на благо народа. Это основная задача журналиста — добираться до фактов, которые следует предавать гласности. И наша этика в том, чтобы давать в своей газете материал, которые покажет людям реальное положение дел, поможет им выжить в наступающую эпоху перемен. Это раньше хорошо было писать беззубые статьи, в которых «мы выполняем и перевыполняем», оставляя читателя разочарованным и вкладывая в его голову ложные представления о реальности, как о чём-то стабильном и безопасном. Вот это было по-настоящему неэтично, поскольку это не просто обман, а полное оболванивание. Сейчас мы чаще пишем о плохом и порой сгущаем краски, но разве может быть неэтичной правда, которую мы несём в массы? Даже если мы преувеличиваем проблему, мы делаем доброе дело, так как «сдираем розовые очки, которые насаживались на носы наших читателей так долго, что успели врасти в кожу», и поэтому сейчас нам нужны «радикальные средства борьбы с этим опасным развращающим оптимизмом». И так далее и тому подобное, и ещё минут на сорок зажигательных речей, которые иначе как «Ода компромату» и не назовешь. Ребята слушали, раскрыв рот. Некоторые спорили — особенно тот старшеклассник, который положил начало дискуссии. Но Полонского переспорить было трудно — на каждый аргумент он либо находил контраргумент, либо, если контраргумента не было, пользовался ловким приемом: отвечал совсем не на тот вопрос, который задавали, но делал это так, что в пылу спора никто уловки не замечал. Кроме меня, пожалуй, потому что я в споре не участвовал. На «журналистскую этику» мне всегда было как-то насрать — как и на все подобные «красивые слова». В написании статей я всегда руководствовался только одним — хочу я про это писать или нет. Если я хочу — значит, это этично. Точка. Без вариантов. Меня гораздо больше волновал сам Полонский — то, как он ведёт диалог, как уходит от ответов, как переворачивает вопрос собеседника с ног на голову. Наблюдать за этим было действительно интересно — тут было чему поучиться. Но с другой стороны, мне стало ещё страшнее. Я и так приперся на заседание клуба с ёкающим сердцем, всё ещё думая про ту встречу в подъезде. Зачем он хотел, чтобы я пришёл? Что он собирается делать? Эти вопросы не давали мне покоя всю дорогу до центра города, где находилась редакция. А теперь, когда я слушал его «сладкие речи во славу компромата», мне и вовсе стало не по себе. Я и до этого достаточно хорошо представлял, что он — тип ушлый и опасный, но теперь у меня последние сомнения по этому поводу отпали. Он достаточно чётко обозначил, что такое «этика» в его понимании — и этикой в этом даже не пахло. По сути, он был такой же, как я — делал, что хотел, а потом находил сотню красивых, правильных слов, чтобы обосновать свою хотелку. И это был человек, который способен на всё для достижения своих целей. И... Не сможет ли он использовать то, что увидел? Ведь по городскому отделу образования, который моя мать возглавляет, он уже пару раз в газете проходился... А если ему потребуется пройтись ещё? Я словно наяву увидел эти газетные статьи: «Может ли женщина, которая не в состоянии позаботится о нравственном воспитании собственного сына, занимать должность, тесно связанную с воспитанием нравственности в школах города?», «Как могло получиться, что единственный отпрыск главы Гороно стал шлюхой? Неужели Людмила Черных больше заботится о вверенных ей учебных учреждениях, чем о том, чем занимается её собственный ребенок?» И от этих мыслей меня бросало в дрожь. «Он ничего толком не видел, — напоминал я себе. — И ничего не увидит. Мы с Алькой будем осторожны». «Ага, хороша осторожность! Притащил его в школу на дискотеку, где он чуть ли не у всех на глазах сцену ревности закатил, а потом вы пошли удовлетворять друг друга в комнатушку, отделенную от актового зала тоненькой стеночкой, и смывать следы преступления потопали в ближайший туалет. То, что вы нигде не запалились — просто чудо расчудесное!» «Но откуда об этом Полонский узнает?» «Да откуда угодно! Если Тамарушка мне выдала про «стриптиз на дискотеке», кто знает, где и какие слухи на эту тему ходят? Может, она не только мне это выдала! А пошла по всем подругам возмущаться — какой у нее кошмарный и безнравственный ученик, да ещё — сын старой университетской подруги, которая совсем в своём гороно зазвездилась... А у Полонского — ушки на макушке, и если он действительно под мать копает, то тогда уж точно найдет способ все узнать...» «Да ему и узнавать ничего не нужно, — тут же включился еще один голос — голос «юного журналиста». — Он — журналюга. А какой у нас девиз? Правильно: «Нет фактов — придумай!». Ты же и сам так постоянно делаешь! Если он что-то подозревает, ему даже узнавать ничего не нужно, чтобы свои подозрения в текст оформить!» «Хватит заниматься паранойей! — оборвал нарастающую панику голос, похожий на Славкин. — Дискуссия вон уже почти закончилась, а ты всё время тихо проторчал в уголке, словно тебя подменили. Раньше слова сказать никому не давал, больше всех языком трепал, а сейчас молчишь — подозрения вызываешь». Это было верно. Я даже заметил, что кто-то из ребят в мою сторону поглядывает — непривычно было видеть меня молчащим. И нужно было срочно что-то сказануть... Но... Слов у меня на этот раз не было, сказать было нечего, и я сидел, прикидываясь плесенью, надеясь, что после дискуссии спокойно свалю из клуба вместе со всеми. И вся моя паранойя окажется беспочвенной, и Полонский успел благополучно забыть о моём существовании. Но не тут-то то было. Не успело заседание закончится, как Полонский обратился ко мне: — Данил, задержись на минутку. У тебя тексты твоих последний публикаций с собой? Я кивнул. На клуб было принято носить все материалы, которые мы выдавали в наших школьных газетах — некоторые их них Полонский разбирал, показывая на примерах удачные места или ошибки. Иногда ребята сами подходили к нему, задавали вопросы... Вот и сейчас несколько человек достали свои исписанные тетрадки, что-то показывая, а Полонский им что-то объяснял, тыкая между строчек. Я тоже достал тетрадь с черновиками статей — про пионерию и про школьную форму, — стараясь, чтобы руки у меня при этом не дрожали. Пристроился в очередь к редакторскому столу, надеясь, что меня спросят где-нибудь в середине и мне не придётся оставаться с ним наедине. Но нет, Полонский, даже не смотрел в мою сторону, пока последний из «юных журналистов» не закончил консультироваться по поводу «как ему свой текст сделать более эмоциональным?». Глупый вопрос, однако. Как сделать текст эмоциональным? Просто испытывай эмоции! А какие, блин, эмоции ты хочешь выжать из текста, который весь такой правильный, что ничего в тебе не задевает? И тут хоть думай, хоть не думай, хоть какие приемы используй — всё равно херня получится. Потому что ты пишешь для галочки, а самому тебе срать на свой текст. В другой раз я бы не удержался — и высказал бы своё «ценное мнение». Но сейчас я минуты считал, когда «любитель эмоций» свалит, и я наконец узнаю, чего от меня хотят. — У нас после каникул выйдет спецвыпуск газеты с дополнительной вкладкой «Голос юности», — обратился наконец ко мне Полонский. — Мы с ребятами на прошлом заседании занимались отбором текстов. Но ты в больнице был и в этом не участвовал. А твоя статья про пионерскую организацию как раз для этого выпуска подходит. Тема актуальная — и мало кто об этом говорит. Ты был прав, когда писал: «Рядом с нами лежит труп того, что управляло нашей жизнью долгие годы. Лежит и воняет. А мы закрываем глаза, затыкаем нос, и делаем вид, что никакого трупа нет и не было никогда». Весьма интересный ракурс. И твоя подача как всегда хороша — зло, едко, на надрыве. Конечно, нужны правки... Порой ты переходишь границу... И вместо того, чтобы доносить до читателя мысль, увлекаешься самолюбованием: «Вот смотрите, как я ещё могу написать!» А настоящей журналист должен не о себе думать, не о том, как себя показать. А о том, как донести свою мысль так, чтобы читатель с ней соединился. Чтобы он думал не это: «Ах какой Данил Черных молодец, как он хорошо пишет!», а вот это: «Да, всё написанное правда, и хотя раньше я об этом не задумывался, теперь я точно знаю, что это так!». Понимаешь? Я кивнул, немного успокаиваясь. То, что говорил Полонский, было правильно. Я и сам ловил себя на том, что и в стаях я «стремлюсь выпендриться» — и порой с этим перебарщиваю. И точность его замечания указывала, что он действительно хотел поговорить со мной о статье, что это не просто предлог, чтобы я остался. Сейчас это был самый обычный разговор. И я в него включился. — То есть, я правильно понимаю, цель любой статьи — обратить читателя в свою веру? Промыть ему мозги так, чтобы он принял твои слова за свои собственные мысли? Полонский хмыкнул: — Н-да, меньшего я от тебя не ожидал... Ты действительно это умеешь — отбросить лишнюю позолоту и увидеть суть, какая она есть. Да, Данил. «Промыть мозги» — именно этим мы и занимаемся. Люди в большинстве своем не имеют своего мнения почти по всем вопросам, за исключением тех, которые для них жизненно важны или по которым они успели набить шишки. И чтобы это мнение у них появилось, нам нужно вначале его за них придумать, а потом выдать им. Причем выдать так, чтобы они были в полной уверенности «да, я всегда так думал». — И если это не сделаем мы — это сделает кто-то другой? — поинтересовался я. Полонский снова довольно хмыкнул. — Верно. Все мы — и журналисты, и писатели, и работники телевидения, и киношники — бьёмся за мозги по большому счету. Мы должны внедрить свое мнение в людей до того, как наш оппонент внедрит им своё. И поэтому очень важно при внедрении не отвлекаться на ненужное словоблудие. И нужно говорить на том языке, на котором думает твой читатель. — Упрощать текст с угоду массам? — спросил я с издевкой. Но Полонский покачал головой. — Ты исходишь сейчас из неверной предпосылки. Массы не настолько тупы, как о них думают. То, что они не имеют своего мнения, не делает их идиотами. И более того, сами себя они точно глупыми не считают. А перегружая текст разными сложными конструкциями, ты их словно тыкаешь носом: «Посмотрите, какой я умный, а вы дураки». А кто любит чувствовать себя дураком? Посыл должен быть другим. «Посмотрите, какие вы умные, раз понимаете мой умный текст». Поэтому — задача не упрощать, а писать на таком балансе простого и сложного, чтобы твой читатель, даже глуповатый, почувствовал себя гением. Людям это льстит. Я мысленно пробежался по своему тексту — и кивнул. Как бы я не относился к Полонскому, советы по тому, как писать, он всегда давал дельные. Вообще, общаться с ним было интересно. Он был одним из немногих в взрослых, кто не проходил в ужас от того, что говорю я или другие ребята — когда мы действительно говорим то, что думаем, а не выдаем то, что взрослые хотят от нас услышать. Он не заявлял: «Нос ещё не дорос о таких вещах рассуждать, иди лучше уроки учи». Не начинал орать: «Ты нормальный, нет? Как вообще можно о таком думать в твоем возрасте!». Пожалуй, он был единственным взрослым, которого я знал, кто не считал, что дети — идиоты. Кто разговаривал с нами нормально, как с равными, не избегая «скользких» тем. Вот даже сегодня, когда спорили о компромате, как бы он ужом не извивался, он ни разу не сказал: «Вы еще слишком молоды для подобных тем»... И о чём бы его не спрашивали — он к любому вопросу подходил серьёзно. — Ты понимаешь, как тебе поправить текст? Или давай сейчас вместе по нему пройдемся? — Понимаю, — сказал я. — Не надо проходиться. Я сам хочу попробовать так написать. Это... это выглядит занятно. Интересная задача. — Хорошо. Успеешь внести правки до четверга? Я буду в редакции весь вечер, если что — оставишь статью у секретаря, я предупрежу. — Да, я сделаю, — пообещал я, заталкиваю тетрадку в сумку. На душе у меня стало совсем спокойно. Был хороший профессиональный разговор, ничего больше... — Данил, ещё одно... У тебя точно всё в порядке? Я едва удержался, чтоб не вздрогнуть. И не выронить тетрадку. Вместе с сумкой. Но удержался. Мысленно выдохнул, сказал сам себе: «Соберись, тряпка» — и максимально расслабился. А чего мне напрягаться, если со мной все хорошо, и я понятия не имею, о чём он говорит? — Ну... вроде да... если не считать двойки по алгебре и проблем с классной... Кстати, Александр Петрович, я тут планирую ещё статью написать! Вот смотрите, уроки литературы — для чего они нужны в школе? По сути, это ведь единственный предмет, где человека можно научить думать. На всех других предметах всегда есть правильное и неправильно. Дважды два — это четыре, с этим не поспоришь. Африка где стояла — там стоит. А ускорение свободного падения — всегда девять и восемь. Тут всё дано — только запоминай, больше ничего не требуется. А вот литература... В ней нет правильного, есть только разные мнения. Вы сами только что сказали: писатели тоже промывкой мозгов занимаются, упаковывают мысли в интересную историю — и внедряют. Один — одно, другой — другое... И если бы мы просто читали, мы бы проглотили и согласились... Но ведь литература — это наука. И разве не задача этой науки — научить нас видеть, что и как нам внедряют, и начать относиться к этому критично? Сравнивать идеи? Спорить с ними? Но... У всех литераторш уже настолько мозги промыты, что они точно знают «это произведение про это, то произведение про то, так сказал Чернышевский, подтвердил Белинский, значит это истина. И вы эту истину должны заучить — и нефиг разбираться, что на самом деле было...». И знаете, я вот думаю — может быть, столько людей не имеют своего мнения, потому что их не научили своё мнение иметь? Более того — им запретили иметь свое мнение. И сделали это учителя литературы! Поэтому, учителя литературы — зло. И то, чему они нас учат — не литература. И вообще не урок, а цирковая дрессировка, поскольку они делают из нас говорящих попугайчиков, а не мыслящих людей... И нужно запретить уроки литературы в школе как калечащие личность. До тех пор, пока новые учителя не появятся, нормальные... — Н-да, — только и мог произнести Полонский, когда я закончил говорить. — Не думаю, что школьное руководство одобрит статью, основная мысль которой: «учителя литературы — зло». Тем более, насколько я помню, курирует вашу газету как раз учитель литературы... — Ну, Екатерина Юрьевна — единственная литераторша, кто хоть немного ученикам думать разрешает. Жаль, она лишь с десятого класса уроки ведет... Когда все уже настолько мыслись разучились, что даже пинками не заставишь. Она сама жаловалась, что все старшеклассники, которые к ней попадают, уже безнадежно испорчены... Так что — она против не будет. А вот вы бы точно такое не напечатали! — На самом деле, может быть, и напечатал. Если бы вы, коллега, опять же, сместили акценты с вымещения ваших обидок на конкретного учителя на что-то по-настоящему важное. Потому как это действительно большая проблема — то, что в школе не учат высказывать своё мнение, не учат размышлять. И если ты действительно сможешь написать такую статью — серьёзно, без детских выпадов: «Учителя зло, всех уволить, личность искалечили» — то я готов её рассмотреть. Успеешь до четверга? Я моргнул. Я нёс весь этот бред только с оной целью — увести разговор как можно дальше от случая в подъезде. И кто мог предположить что это выльется в написание ещё одной статьи для городской газеты? — Ну... да... успею... — выдавил из себя я. — Хорошо. А больше ты ничего рассказать мне не хочешь? — Что рассказать? — я невинно хлопнул глазами. Полонский нахмурился и покачал головой. — Ты хорошо умеешь врать, Данил. Правда хорошо. Думаю, мать и учителей ты дуришь без труда. Но, видишь ли, я уже почти два десятка лет журналистикой занимаюсь. И три года — работаю в городском совете. И я всегда точно знаю, когда мне врут. И я не знаю, что было там, в подъезде. Но я точно вижу — ты врёшь. И ты напуган. Сильно напуган. Меня это беспокоит. «Если бы ты туда не припёрся и меня не напугал — я бы не был так напуган! И беспокоиться было бы не о чём!» — я едва удержался, чтобы не сказануть это вслух. А ещё по краю сознания мелькнула мысль: может, это реально не так плохо — быть журналистом, если можно научиться людей «считывать»? Хорошо бы самому так уметь... — Вам не о чём беспокоиться, — сказал я хмуро. — У меня всё хорошо. — То есть, то, что этот практически взрослый парень тискает тебя по подъездам — тебя вполне устраивает? «Да, меня всё устраивает, только отъебись от меня уже!» — вертелось у меня на языке, но я снова сдержался. Сказать так, или даже просто ответить: «Это не ваше дело» — это всё равно, что прямо признаться, чем мы там в подъезде занимались. Поэтому я продолжил гнуть свою линию. Даже понимая, что Полонский знает, что я вру. — Я не понимаю, о чём вы говорите. Это было похоже на то, как на ринге уйти в глухую защиту, которая связывает тебя самого, не давая пространства для маневра. Но другого выхода я пока не видел. Полонский смотрел на меня. — Вот теперь я точно знаю, что всё ты понимаешь. «Думайте что хотите, из меня вы хрен чего вытянете!» — подумал я, но вслух ничего не сказал, продолжая смотреть на него в упор взглядом полного дебила. — Данил, я понимаю, ты мне не доверяешь. И что я, в принципе, лезу не в свое дело. Но... Я правда беспокоюсь. Ты всегда умел влипать в неприятности. И я понимаю почему, достаточно хорошо понимаю. Потому сам был таким же. Тут и наше чисто профессиональное любопытство, жажда получать новое: новые впечатления, новую информации, новый опыт... Желание «попробовать всё, что можно и что нельзя». И как я понимаю, особенно то, «что нельзя» — ведь это же самое интересное, верно? И ещё — эта твоя зависимость от сильных эмоций, когда постоянно нужно себя раскачивать... Чтобы жизнь была, как горки в парке аттракционов — из одного «Ух!» в другое. Это всё мне знакомо. Но тебе только четырнадцать... И мне кажется, ты не всегда себе отдаешь отчёт в том, что ты творишь. И о последствиях не думаешь вообще. Я боюсь, что то, что ты считаешь «небольшим развлечением», может кончиться не очень хорошо. И для тебя. И особенно — для этого твоего друга... Я слушал его молча, едва удерживаясь, чтобы не закусить губу. То, что он говорил, было правдой. Ну, может быть, кроме слов «небольшое развлечение» — всё-таки мои отношения с Алькой были развлечением достаточно большим. Но в целом — да, я действительно хотел попробовать «всё» и я действительно не думал о последствиях. И что оно могло «плохо кончиться» — я в принципе понимал. Но какого фига до всего этого Полонскому?! Это, в любом случае, мои проблемы, его они не касаются! И я продолжал упрямо молчать. Полонский наблюдал за мной некоторое время, а я усилием воли заставил себя не отводить взгляд. — Ты знаешь, что в нашем Уголовном Кодексе есть статья сто двадцать первая «Мужеложство»? Тебе надо пояснять, о чём речь или сам догадаешься? Срок — до пяти лет в крайнем случае. Так что, если твои отношения с тем юношей носят подобный характер — а я предполагаю, что так оно и есть, — то... Ты сам понимаешь, чем всё может закончиться... Я стоял молча, только сердце стучало так, словно пыталось разогнать кровь до сверхсветовой. И мысли в голове скакали с той же скоростью. Да, я понимал, что всё, что мы творим с Алькой — это не очень хорошо с точки зрения «общественности». Что если об этом узнают, то его запросто могут обвинить в «растлении несовершеннолетнего» или даже «изнасиловании» — если кто-то, например, моя мамаша, за это возьмется.... Но... Я никогда не думал, что сам факт, что два парня любят друг друга — уже преступление! Так же не бывает! — Я не понимаю... — сказал я тихо. — Это всё, конечно, никаким боком это меня не касается... Но я не понимаю... Ведь так не бывает! Если такое, ну... такие отношения... Если это у людей добровольно — то какое кому до этого дело? Какое дело до этого Уголовному Кодексу, если никто в результате не пострадал? Ведь он должен преступления пресекать... А тут... В чём преступление-то? Полонский вздохнул, покачал головой. — Данил, я думаю, ты и сам понимаешь, что такое Уголовный Кодекс. И какая у него основная задача... Оградить людей от преступлений? Чушь! Да, в какой-то мере это работает, но лишь в какой-то мере. Главное — это держать людей в страхе. Сделать так, чтобы на любого нашлась статья. Не за то, так за это. Не за то, с кем спишь — так за то, что говоришь. Не за то, что говоришь — так за то, что думаешь. И даже не обязательно садить... Пока ты не высовываешься — наша фемида закрывает глаза. Но стоит только поднять голову... Как у нас всегда говорили — был бы человек, а статья найдется. — Но ведь... А как же «перестройка», «переход на новые рельсы», «гласность, демократия и плюрализм» — и всё вот это, с чем вы сейчас так носитесь? Разве мы не покончили «с нашим тоталитарным прошлым и его пережитками» — как вы в своих статьях пишете? Полонский лишь хмыкнул. А потом сказал с сказал с горечью: — Красивые слова, правда? Но скажу тебе по секрету — никто не будет менять то, что работает. А управлять людьми, держа их в страхе — это работает. Сейчас мы можем говорить что угодно, и даже писать что угодно, и есть иллюзия, что мы добились своего — свободы. Но... Уголовный Кодекс не изменился. И если понадобится — посадить могут любого. За тунеядство, за мужеложство, за пропаганду... Странно, что статью «За инакомыслие» год назад отменили... Но чем её заменить — всегда найдется. Я чувствовал, как внутри меня закипает буря. Я сейчас понимал Дарта Вейдера — то что он перешёл на темную сторону. Будь я джедаем и обладай силой — я бы тоже перешёл. И разнес бы к чертовой матери всю вселенную. Потому что... Потому что... Ещё недавно, думая про Алькин «бизнес», я считал это «неправильным» и «опасным» — потому что это нарушение закона, потому что за это можно попасть в тюрьму... Но! Если сам факт, что он меня любит — уже нарушение закона, и в тюрьму можно попасть только за это, то какая тогда разница? Можно торговать наркотой, воровать, совершить убийство — что угодно можно, если ты всё равно уже виновен, по умолчанию! Разве не так?! Какой смысл соблюдать закон, если что бы ты не делал — ты всё равно его нарушишь? — То есть цель любого общества — сделать всех людей преступниками? Чтобы каждый чувствовал себя виноватым и боялся наказания? И закон — просто инструмент, с помощью которого можно управлять людьми? Манипулировать через страх и вину? Так? — Да, Данил. И это не нами придумано. Вспомни историю про «первородный грех». Как это было удобно — внушить людям, что они греховны от рождения и держать их в повиновении... Я же говорю — эта схема работает. Поэтому она не изменится никогда. При любом строе. Махровый ли это феодализм или «развитой социализм» - никакой разницы. — И поэтому так важно собирать компромат? Чтобы иметь возможность посадить тех, кто захочет посадить тебя? Кто успел первый, тот и прав, да? Полонский рассмеялся: — Ух, в какую сторону ты сразу пошёл! Не тратишь слова на возмущение, но сразу ищешь способ повлиять на ситуацию и оказаться в выигрыше. В этом ты весь... И в чём-то ты прав: кто располагает информацией — у того больше шансов держать всё под контролем. Против отдельных людей — это работает. Но против системы ничего нельзя сделать... Запомни это... И будь осторожнее. Я не хочу, чтобы ты попал в беду, понимаешь? — А что вам за дело, если и попаду? — выпалил я резко. Это получилось очень грубо, но сейчас я был так зол, что мне было плевать. Полонский вздохнул. — Во-первых, ты один из лучших моих учеников. Во-вторых, я давно знаю твоих родителей. А в-третьих... Я догадываюсь, что ты не считаешь меня достаточно хорошим человеком — да я, собственно, и не претендую... Но... за мою жизнь мне приходилось видеть немало трагедий... И каким бы я ни был циником, наблюдать, как ломаются судьбы, мне нелегко... Он сказал это просто и устало. Так, что я смутился. После той встречи я только и делал, что подозревал его, думая только о том, какое зло он может мне причинить. Самые худшие варианты просчитывал. Но... За те два с лишним года, что я ходил в городской клуб журналистики, Полонский никогда не делал мне лично ничего плохого. Да, я действительно не считал его «достаточно хорошим человеком» — он был хитрым, беспринципным, себе на уме, журналюгой во всей красе... Но ведь я и сам был таким же. И себя я тоже не считал «достаточно хорошим». Но я знал — я могу беспокоиться за других, за тех, кого я знаю. И сделать для них что-то «просто так», я могу. Несмотря на то, что я — ещё та сволочь. Так почему я на него так нападаю? Может, он действительно «мне добра желает»? Я опустил голову и уставился в пол. Что сказать сейчас — я понятия не имел. Полонский тоже помолчал, а потом заговорил снова, уже другим тоном — тем, которым обычно на клубе рассказывал «истории из жизни». — Когда-то, много лет назад, когда учился в университете и пытался ухаживать за твоей матерью, у нас в общежитии жил один парнишка, учился он курсом младше. Странный он был, немного экзальтированный — я бы так сказал. Не из тех, кто легко сходится с людьми. И как-то так получилось, что я один раз за него заступился, другой раз помог... А потом так и повелось, что стал я за ним присматривать... Вроде как питомца завёл — может быть, так неправильно говорить по отношению к человеку, но я думаю, ты меня понимаешь... Я кивнул — потому что это я действительно понимал. У меня самого так бывало. Поможешь так двоечнику-однокласснику с уроком или во дворе за мелочь какую-нибудь заступишься — и начинаешь этих людей вроде как своей собственностью считать, реально вроде своего домашнего животного, словно ты за них ответственность несёшь. И дальше с ними возишься, пока они на шею не сядут. Я в начальных классах — по молодости лет — сильно от такого страдал, но потом как-то сумел от «питомцев» отвязаться — может потому, что все мои мысли стал занимать один Алька и стало не до других... — Ну так вот, — продолжал Полонский, — однажды я вернулся в общагу с каникул пораньше — и застукал его с парнем в весьма недвусмысленном виде. И я даже не скажу что был очень этим шокирован или удивлен — я уже подозревал нечто подобное. Мне скорее забавно было видеть, как он перепугался. В то время я был достаточно глупым и не видел всю глубину проблемы. Так же как ты думал: кому какая разница? Моё отношение к нему не изменилось, мы остались друзьями, как и были... Но... Я в самом деле не понимал... Понял, когда его вызвали на совет комсомола на «проработку». А я в те времена комсоргом нашего факультета был, и естественно в таких мероприятиях обязан был участвовать. И скажу тебе — это был ад кромешный. Мне стыдно вспоминать об этом, но тогда я и слова не мог сказать в его защиту... Все «клеймили позором» — и я клеймил. Вошел в роль образцового комсомольца, обязанность которого «пресечь и искоренить противоестественные буржуазные веяния» и «очистить наши ряды от чуждых элементов»... Об уголовном преследовании речь тогда не шла — доказательств не было, только подозрения, но статьей ему пригрозили, а также отчислением из университета, исключением из комсомола — и прочими карами... В общем, «проработали» человека со всем комсомольским пылом. А вечером он вскрыл себе вены. Хорошо, что я догадывался, что он может что-то подобное выкинуть, старался его не выпускать из виду... Спасти удалось. Но... Учёбу он бросил, уехал к себе в район, ещё больше замкнулся в себе. Он умер спустя пять лет. Я узнал об этом не сразу, спустя некоторое время, от общих знакомых... О том, что его так и не оставили в покое... И дело дошло до того, что ему стали «шить» сто двадцать первую уже на полном серьёзе... Он не стал ждать суда — а закончил то, что не удалось в общаге. И в этот раз спасти его было некому. И я... Я до сих пор чувствую свою вину... Да, я понимаю — я ничего не смог бы сделать в любом случае. Но... Полонский замолчал, потом посмотрел на меня: — Я очень не хочу, чтобы подобные истории повторялись, Данил. Поэтому и говорю: если тебе нужна помощь или совет, то ты можешь рассчитывать на меня. Он продолжал внимательно смотреть на меня, ожидая ответа. А что я мог ответить? Растаять от печальной истории и начать плакаться ему в жилетку о своих проблемах с Алькой? А смысл? Даже если допустить, что он действительно хочет исправить «ошибку молодости» и мне помочь — я все равно не представлял, что я могу ему сказать... Странно, когда нас вычислила Ритка, когда Славка заявил, что всё знает — я даже отпираться не стал, сразу признался во всем. Но сейчас я чувствовал, как вокруг меня сами собой выстраиваются стены — всё выше и толще. Может, это потому, что и Ритка, и Славка — это свои. И этот тип — взрослый... — Мне... Мне очень жаль... Что такое случилось с вашим другом. Это... это действительно ужасно.... Такие тупые законы существовать не должны. Но... Вы ошибаетесь. Ко мне это не имеет отношения. А если бы и имело... То... В свете всего сказанного, самым правильным было бы молчать обо всем в тряпочку. И не рассказывать об этом никому. Тем более человеку, который воспевает компромат... Я правда не собирался говорить последнюю фразу. Честно-честно! Я просто её подумал — а она взяла и сорвалась с языка раньше, чем я успел его прикусить. Похоже, мой внутренний механизм «удержания мыслей при себе» сегодня уже достиг своего предела и перестал работать. Я почувствовал, как краска стремительно заливает лицо, и уже собирался извинтиться — как Полонский расхохотался. — Ну вот, получил я за свои высказывания! — сказал он сквозь смех. — Может быть и заслужено: любишь играть роль циника — будь готов принимать последствия. Хотя, обидно, конечно, я так и не смог заслужить твоего доверия... — Простите... — сказал я, и, чтобы замять неловкость, заговорил быстро: — Дело не вас... Ну, не в том, что конкретно вам доверять не могу. Просто вы взрослый... А взрослые — это другой биологический вид. Они существуют, чтобы ругаться и комплексы нам насаживать... И разговаривать с ними нормально нельзя. Когда им говоришь правду — они орут, что ты не то делаешь, или не так думаешь. Когда им врёшь — они орут из-за того, что врёшь... Они пытаются нас жить учить, а сами уже давно забыли, что такое «жить». Сами давно умерли — и нас изо всех сил пытаются в свой гроб загнать... Может, не все взрослые такие... Вы, например, точно получше других будете... Но это уже инстинкт... Видишь взрослого — притворяйся. Что ты — тупой, послушный, мёртвый... Иначе они от тебя не отстанут и завоспитывают до смерти... Так что — это не вы виноваты, что я вам не доверяю. Это куча других людей уже постаралась... Я, как всегда, нёс бред, и сам уже не отслеживал, что говорю. Просто говорил — чтобы увести беседу как можно дальше. И от моих отношений с Алькой, и от его печальных воспоминаний о прошлом, и от собственных тяжелых мыслей о будущем. И мысленно взмолился, чтобы Полонский «повёлся» на мою уловку... И он «повёлся». Сказал со смешком: — Как же тебе взрослые-то не угодили! Тебя послушаешь — так мы просто исчадия ада. — Вовсе нет! Я не думаю, что взрослые — плохие. Просто... Большинство из тех, кого я знаю — не настоящие. Как будто у них своего ничего нет. Не только своего мнения нет, но и желаний тоже нет... Они как будто бы не для себя живут, а... так, чтобы это со стороны «хорошо выглядело». Всю свою жизнь чужой меркой меряют. Им важно не то, что с ними происходит, а «что соседи подумают», «что люди скажут»... А сами они забыли, что для них важно... — А дети, по-твоему — не такие? Что, скажешь среди твоих друзей, одноклассников нет таких, кто самого себя потерял — и искать не собирается? — спросил Полонский с усмешкой. — Есть, конечно... И чем старше — тем хуже. Вы же нас хорошо «воспитываете»... Но... Мы, всё равно хоть немного живые... А вы... Вы даже смеяться разучились. Хоть раз видели взрослого, который бы смеялся по-настоящему? Разве что когда набухаются до невменяемости... А так, на трезвую голову — никогда. Вот даже вы сегодня посмеивались... Но не потому что вам весело было, а потому что вы хотели показать, что вам смешно... И во всем так. Не живете — а показываете, что живете... Полонский сложил руки домиком, подпер ими подбородок и посмотрел на меня насмешливо — точнее, если исходить из теории, которую я ему сейчас сочинял, изобразил насмешку. — Ну, может быть, ты в чем-то и прав, хотя всё это звучит достаточно безжалостно по отношению к бедным нам. Но... Данил, скажи, что ты сам собираешься делать? Тебе уже четырнадцать... Не так много лет осталось до черты под названием «взрослость»... А у твоего приятеля — и того меньше. И что будет тогда? Да, Полонский действительно был похож на меня — он умел находить с ходу «больное место». И сейчас он так меня «припечатал», что на минуту у меня дыхание перехватило. Что будет, когда кончится детство? Я не хотел об этом думать. Я не мог об этом не думать... И про себя самого... И про нас с Алькой. Мы никогда не говорили о будущем... Разве тот единственный раз, когда он сказал про «хорошо бы иметь свою квартиру, когда ты поступишь»... Но и тогда мы разговор свернули — ни слова лишнего. Я пытался нарисовать себе эту картинку. Что я уже студент, а Алька — занимается каким-то «бизнесом» (желательно законным), и что я прихожу после занятий в наш дом, и мы начинаем целоваться прямо в прихожей, а потом он тащит меня в кровать... И мы дурачимся, ласкаемся, кормим друг друга сосисками, болтаем о всякой ерунде... Но... Даже в таких фантазиях я быстро скатывался от будущего к настоящему... Вот мы живем вместе — но не потом, а сейчас. Такие, какие мы есть. Что вместо универа — привычная школа, вместо бизнеса — торговля шмотками среди одноклассников... Я не видел нашего будущего. Не мог представить взрослого Альку. И себя взрослым тоже представить не мог... А время нашего детства действительно истекало... По сути, оно уже истекло — и это просто я пытался удержать его всеми правдами и неправдами. И понимать это было больно. И всё-таки не я не сдавался. — Не все становятся взрослыми, — сказал я тихо. — Ведь есть же Эйнштейн... И Джордж Лукас. И Битлы. И другие... Которые не перестали жить, даже когда выросли... Полонский поднялся из за стола и подошел ко мне. — Кажется, я понял твою основную идею, Данил. Для тебя жить равно творить, так? И дело не во взрослости — а в том, что большинство людей с возрастом отказываются от своего творчества: от желания что-то предпринимать, изобретать, создавать, менять мир... И это, к сожалению, правда. Но только отчасти. Может быть, тебе сложно это представить, но не все имеют эту потребность — творить — изначально. И не нужно презирать этих людей, говорить, что они «мертвы» и злиться, что «их неправильно навоспитывали». Просто смирись — они другие. И они живут, как могут. Но — и это хорошая новость, — если ты родился с этим жгучим желанием создавать новое, то его уже ничем не выбить. Разве что сам человек не потухнет изнутри, не сломается... Ведь именно таких людей — непростых, неудобных — чаще всего и пытаются сломать... И ты спрашивал, что мне за дело до тебя? Так вот... Я вижу в тебе эту искру — такую же, как когда-то была и во мне тоже. И ты действительно можешь «не повзрослеть» — в твоей терминологии. Остаться таким, как сейчас — с твоим любопытством, с твоей кипучей энергией, твоими бесконечными идеями, живым, настоящим — ты сможешь это. Если только не произойдет что-то, что тебя сломает... И я... как бы глупо это не звучало — я действительно беспокоюсь за тебя. Он положил руки мне на плечи, смотрел прямо в глаза — весь такой добрый и понимающий. В самом деле понимающий: потому что он сформулировал то, что я сам сформулировать не мог, хотя оно и вертелось у меня в голове. И сейчас меня просто раздирало на части. С одной стороны бешенная радость — есть человек который действительно меня понимает, который считает, что во мне «есть искра», и что я действительно смогу остаться «собой», который не приходит ужас от моих высказываний, а наоборот поощряет мою «свободу мысли». А с другой — страх. Просто дикий ужас — есть человек, который действительно меня понимает. Видит меня изнутри со всеми моими тараканами, со всеми слабостями и «ненормальными» желаниями. И если я доверюсь ему — не использует ли он всё это против меня? — Я... я справлюсь, — сказал я тихо, не отводя взгляд, хотя мне очень хотелось — не просто опустить голову, а вообще смыться как можно дальше. — Я не позволю себя сломать. Никому. Но... Если что-то случится... — на этих словах я незаметно скрестил пальцы на руках, — я буду знать, что могу поговорить с вами. Полонский усмехнулся, а потом неожиданным легким движением взлохматил мои волосы. Рука у него была большая и теплая. Когда-то так делал мой папа — когда я был совсем маленьким. И почему-то от этого стало совсем грустно, чуть ли не до слез — от того, что я вырос, от того, что с папой мы сейчас стали общаться так мало, что чем дальше, тем больше он уходит куда-то вглубь себя, и всё реже вспоминает, что есть я... — Ну, хоть на этом, спасибо, — сказал Полонский, отпуская меня и возвращаясь к своему столу. — Я жду твоих текстов в четверг. Иди, а то уже совсем поздно... Мама твоя ещё ругаться будет — а она и так обо мне не самого высокого мнения. Я хмыкнул, вспоминания всё мнения моей матери о её бывшем кавалере. «Не самое высокое» — это было еще мягко сказано. — Она в любом случае будет ругаться, — пожал я плечами, подхватывая свою сумку. — Это её любимое занятие. Поэтому ничего страшного... И это... спасибо вам... Ну, что предложили помощь... На самом деле я вовсе не чувствовал благодарности — внутри меня творилось что-то такое, что можно было сравнить с торнадо особо крупных размеров. И больше всего на свете мне хотелось, чтобы этого разговора — его «личной» части — вообще бы не было. Но... Я ни в коем случае не мог показать, что со мной происходит. — Я буду рад, если ты ее примешь, — сказал Полонский и голос его звучал серьезно. Меня хватило на то, чтобы кивнуть в ответ и сказать «До свиданья». И даже на то, чтобы спокойно выйти за дверь его кабинета. А дальше я сорвался с места — и рванул по коридору к выходу. Жалея, что не могу выбежать из самого себя. Убежать от собственных мыслей. Сейчас, когда больше не нужно было притворяться, держать маску равнодушия и «ничего не понимания», меня скрутило. Все напряжение, которое скопилось в теле, выходило наружу с холодным потом и ознобом, даже зубы начали стучать. Я ругал себя, называл «тряпкой» и «кисейной барышней», убеждал, что волноваться вроде бы не о чем, что Полонский действительно, может быть, желает мне только добра. Но из живота во всё тело поднималась паника. Мы с Алькой окончательно запалились. Доигрались! Да и нельзя всё это больше считать играми. То, что мы делаем — преступление. До пяти лет лишения свободы. Это даже больше, чем дают за воровство или спекуляцию шмотками. И это уже не получится списывать, что «мы ещё дети» и «сами не ведаем что творим»... Сейчас об этом догадался Полонский — легко догадался, с одного взгляда практически... Догадались Славка и Ритка... А кто ещё может догадаться? Или, может, догадался уже, а я этого просто не вижу, вгоняя себя в самоуспокоительный транс заклинанием «Все люди идиоты»? «Мы будем осторожны» — да как бы не так! Мы можем это по сто раз в день твердить, но стоит нам друг друга увидеть — как вся осторожность летит к чертовой матери... И что мне делать со всем этим? Что мне делать... — Данька! Я почувствовал, как меня резко схватили за плечо, едва я вылетел из дверей редакции. И это стало последней каплей — Какого хуя ты тут делаешь? — прошипел я, дернулся, стряхивая Алькину руку. — Какого хуя ты делал там?! Все ваши уже чуть ли не час как вышли! — прошипел он в ответ и снова попытался прикоснуться ко мне, но я увернулся. — Не здесь! Пожалуйста, давай только не здесь! — проговорил я быстро, и прежде чем он ответил, понёсся на всех парах в сторону парка — не той его части, которая примыкала к спортшколе и была щедро освещена фонарями. А другой — заброшенной, темной, поросшей кустарником. И остановился только забурившись в самые сугробы и заросли, куда зимой ни одна живая душа не заглядывает. Алька послушно тащился за мной, не отставая, несколько раз пытался что-то сказать, но я только отмахивался. — Что случилось? — спросил он, тяжело переводя дыхание. Я повернулся к нему. В зимней темноте я плохо мог разглядеть его лицо. Но мне и не надо было видеть — я знал каждую его чёрточку. Его резко отчерченные скулы и прямой нос, губы тонкие и обветренные, небольшая ямочка возле виска — след от ветрянки, серые глаза — и веко у левого глаза сейчас, скорее всего, чуть подергивает, как всегда, когда он «на грани психа», ёжик коротких волос, спрятанных под шапкой... Мой Алька... Весь — мой... Самый родной на свете... Я быстро шагнул вперед — и обнял его, обхватил руками шею, вдыхая запах. И его руки тут же сомкнулись на моей спине, прижимая крепко-крепко. Так хорошо... Я хочу, чтобы так было всегда! Я хочу никогда не разрывать объятий! Чувствовать его, дышать им, стать одним целым... Но... Я чуть отстранился, скользнул руками с шеи на щеки, прижал к его лицу ладони. А потом, приподнявшись на цыпочки, коснулся его губ своими. Легко и нежно... Мне хотелось большего, хотелось почувствовать прикосновения его языка, хотелось ощутить его вкус — такой обалденный, что крышу сносит. Но... я разорвал поцелуй раньше — потому что иначе не смог бы остановиться. Остановиться и сказать то, что сказать было необходимо: — Алька... Послушай... Мы больше не должны видеться. Совсем. Понимаешь?