Признайся мне первым

Холодно. Внизу что-то шевелится. Ноги. Шаг, ещё шаг... Я успеваю сделать шагов пять прежде, чем понимаю, что это я, и я иду вперед, иду по какой-то кромешной темноте. И кругом холодно. И внутри холодно. И делаю ещё шагов десять прежде, чем получается остановиться. Из темноты выступают приземистые кирпичные коробки. Гаражи? Да, в свете луны разноцветными лоскутами отсвечивают гаражные двери... А сбоку тянется гигантской змеей темная труба теплотрассы. Я стоял на месте, озираясь по сторонам, стараясь дышать ровно. Но дыхание сбивалось. Что я здесь делаю? Я провел рукавом по лицу — почему-то оно было неприятно мокрым. Хотел поправить шапку — но её не было. Я проверил как следует, поискал на затылке, на лбу — не было. Потерял? Блин, мать меня убьёт... Озираясь кругом, я чувствовал, как нарастает паника... Почему я здесь? Почему без шапки? Что вообще происходит?! Глаза зацепились за выступающий кирпичный угол гаража... Я знаю это место! Когда-то Алька целовал меня тут — прижав к стене, неистово, считая, что сидящий у теплотрассы Славка ничего не видит и не слышит... Алька... целовал... меня... И я вспомнил. Алька, темный парк, его губы, пахнущие сигаретами, быстрый поцелуй... И собственные слова: «Мы не должны больше...» А потом... А потом был пиздец... Я обхватил голову руками, зарылся пальцами в лишенные шапки волосы, словно пытался выдавить из головы воспоминания: мы орём друг на друга, кидаем друг другу самые злые слова, разрываем друг друга на части ненавистью, обидой, страхом... А потом? Что было потом? Я не мог вспомнить. Я смутно помнил, что ударил Альку... Я смутно помнил, что он ударил меня в ответ... Я помнил, что я не хотел жить. Я понял, что и сейчас жить не особо хочу. Зачем? Если у нас всё равно нет будущего... «Убей меня» — это было последнее воспоминание... Просьба, которую Алька не выполнил... «А если это ты убил его?!» Страх прошил меня сверху донизу, словно меня как жука на иглу накололи. А если... Если я его убил? Если я вышел из себя настолько, что потерял контроль... Если заходился от ярости, от ненависти, так, что самого себя не помнил... Кто знает, что могло произойти?! «Ведь каждый, кто на свете жил...» — отдалось в голове. Я завертелся на месте, пытаясь сообразить, куда мне идти... Ломанулся к гаражам, но вспомнил, что прохода там нет, побежал как угорелый вперед, потом дошло — я бегу не в ту сторону... «Соберись, тряпка!» — скомандовал я себе. Остановиться. Вдохнуть на счет три, выдохнуть на пять, как меня учил Борисыч. Сосчитать до десяти. Снова вдох... Выдох... Теперь идти вдоль теплотрассы к бане, потом к остановке. Через дорогу... Мимо забора техникума, вход в парк... Подальше от центральных дорожек, мимо засыпанной снегом собачьей площадки, ещё дальше, в самые заросли... Это должно быть здесь... Должно быть здесь.... Я должен найти его... Должен найти Альку.. Пока не поздно... Найти его... Следы в сугробах — их хорошо видно... Здесь давно никто не ходил, кроме нас... А вот те самые кусты... И сосна... И что-то темнеет на снегу... Алька!!! ...Я поднял из сугроба свою сумку... Несколько минут тупо смотрел на неё, сжимая порванный ремешок. Точно... У меня была сумка... С «редакторской» тетрадкой, черновиками статей и набросками моего гениального романа о космических пиратах, ордене Звезды и пожирающей пространство расползающейся черной дыре... Ничего важного... Альки нет... Я осмотрелся. В зарослях кустов весь снег был примят, даже отдельных следов не вычленить... Похоже, отношения мы выясняли бурно... Зато все входы-выходы в «место разборки» были видны хорошо. Вот здесь я сам только что прошёл, спотыкаясь и падая... Вот эти двойные следы — это мы шли... Я впереди, а он — за мной, быстро, старясь догнать и взять за руку... Оба — на взводе. Но ещё вместе... Ещё — одно целое... А вот эти две цепочки на следов на снегу — очень красноречивы. Одна — к ближайшей дорожке, тянется глубокими резкими вмятинами. Другая — смазанная, через сугробы, через заснеженную поляну, к дальней дорожке... Я выдохнул... Мы уходили одновременно. Каждый — на своих ногах. Это было очевидно — слишком демонстративны были следы, ведущие в разные стороны. «Пошёл ты на хуй, мне с тобой больше не по пути» — вот что они кричали... Значит... Он не пострадал! Значит, я не убил его, не ранил... С ним — всё в порядке... ...За исключением того, что «нас» больше нет. Мы разбились. Было целое — остались осколки. И ничего больше... Я стоял посреди сугробов, только сейчас в полной мере осознавая, что наделал. «Мы должны были расстаться! Вместе быть — слишком опасно! В первую очередь — для него! Он и так по краю ходит — а ты его в пропасть толкаешь! Так больше быть было нельзя!» — сказал я себе. «А без него — можно?! — от этого внутреннего крика у меня внутри словно бомба рванула. — Ты вообще подумал об этом?! Ты сможешь жить без него?!» «После того, что он мне тут наговорил? После всего, в чём он меня обвинял? После того, как он врал?! После всего...» Я пытался вспомнить, возродить в себе ту ненависть, с которой я кричал ему: «Достал ты меня уже!», с которой я наносил удары, мечтая стереть его в порошок, уничтожить, превратить в кровавое месиво... Ненависти не было... Вообще... Да, он «наговорил», но... «Ты что, думал, ты ему скажешь: «Давай расстанемся», и он такой сразу: «Да, давай, хорошая идея»? Так, что ли? Конечно, он психанул! Ты бы тоже психанул на его месте! Чем ты вообще думал, когда выдумал это: «Мы не должны больше видеться»? Ты вообще о чём-то думал?!» «А зачем он припёрся к редакции?! В самое осиное гнездо — где нас было можно засечь, просто из окна выглянув! Если бы он не пришёл, я бы... Я бы вернулся домой, «переспал» бы со всем, что узнал... Заел бы это завтраком, заучил бы уроками, успокоился... И возможно завтра, к нашей встрече, я бы нашёл нормальное решение! Не стал бы так обрубать всё в панике... Он сам во всём виноват!» «Ты виноват ещё больше... Ты обвиняешь его в том, что он ничего не рассказывает, скрывает, всё решает без тебя... А сам ты?! Он правильно говорил: «Ты всё решил, а меня перед фактом поставил...», «Сразу в панику — и драпать»... Ты даже не попытался обсудить это с ним! Чем ты лучше него?!» Ничем... Я убил не его — я убил нас. Сам. «Я же хотел как лучше! Хотел спасти его, Альку...» «Как лучше? А ты знаешь, куда благими намерениями дорога выстлана? И что теперь будешь делать? Без него? Совсем... Зная, что он никогда больше не обнимет тебя... Никогда не скажет: «маленький мой»... Никогда не коснется твоих волос губами... Не будет ревновать... Ворчать на тебя... Кормить тебя печенькой с рук, говорить с небрежным высокомерием: «На хуй школу»... Никогда... Ты этого хотел, да?! Этого?!» «Какая теперь разница...» — ответил я сам себе. Потому что теперь и в самом деле уже не было разницы, что я хотел, и что можно было бы сделать по-другому... Мы расстались. И может быть, у Альки появится шанс... Когда я не буду больше тянуть его вниз... И Оксана... Она же любит его? Может быть, с ней он сумеет измениться... Ведь ему больше не будет срывать крышу от ревности, он сможет справиться с агрессией... И может быть, даже со своим «бизнесом» завяжет... Ведь деньги ему были нужны, в первую очередь, чтобы нас, нашу любовь защитить — теперь я это понимал... Но Оксана — девушка. И с ней не будет проблем... Если они начнут встречаться — никто не осудит, все только рады будут. Как бы это не было больно — это будет действительно хорошим выходом. Раз уж мы наши отношения всё равно порвались — остается только думать, что это к лучшему... «Если только он сейчас какую-нибудь дурь не выкинет» — сказал жестокий внутренний голос. И меня как кипятком обожгло, стало жарко даже на морозе, пот на спине выступил... Я сорвался с места и побежал — запинаясь об стукавшую по ногам сумку. И думал только одно: с ним же ничего не случилось, да? Он же ничего не сделает? Он же не настолько псих, чтобы что-то сделать? В его подъезд я ворвался, ещё плохо соображая, и даже не понимая — чего я хочу, чего добиваюсь. Но ко второму этажу, когда дышать стало больно, я остановился... Что я творю? Мы же расстались... Разрезали по живому — но уже разрезали... А теперь — чего я хочу? Ворваться к нему в квартиру, обхватить его крепко-крепко, вцепиться так, чтоб никогда больше не отпускать? Помириться? И снова привязать его к себе... Чтобы потом — что? У нас нет будущего. Вообще — нет... Тогда — это не честно! Это совсем по-гадски! Вначале: «Мы больше не должны видеться», потом — прибежать к нему... Потом — снова расстаться, потому что это неизбежно.... Потом — понять, что я не могу без него... И опять по кругу... Так нельзя! Ты его бросил — теперь держись от него подальше. И нечего с ним как кот с мышью играть! Но я просто хочу убедиться, что с ним всё в порядке! Просто узнать, что он дома, что он живой! Нет, никаких примирений, ни каких объятий, ничего! Я позвоню в дверь — и стразу же убегу. Если дверь откроют — я это услышу! Даже на первом этаже! А открыть может только он — бабка глухая. С этими мыслями я преодолел последний пролет. Остановился у его квартиры. «Алька, прости меня... Прости меня за всё... За то, что втянул тебя в это... За то, что в тебя влюбился... За то, что заставил тебя влюбиться в меня... За то, что сломал тебе жизнь... Прости меня... Пожалуйста, будь счастлив...» Я не плакал, слезы просто сами текли и текли, я почти ничего не видел. Надо было постучать — и спускаться, как я задумал, но я никак не мог решиться. Вдруг за дверью раздался шум, звякнули ключи... Я вздрогнул — и ломанулся вниз. — Данька! — его голос настиг меня, между вторым и первым этажом. — Данька, постой! Он ещё что-то кричал, но я не слышал из-за звона в ушах, из-за гула в голове. Быстрее, ещё быстрее, выскочить из его подъезда, заскочить в свой, пролететь два этажа — и плевать, что грудь разрывается от боли, словно при каждом вздохе по легким ездят наждачкой. Плевать... Сейчас мне уже было на всё плевать... Я сам не понимал, чего я хочу, зачем я что-то делаю, зачем живу... Я просто стоял у своей квартиры и механически жал на звонок. *** — У всех дети как дети, а у меня — наказанье господне! На кого ты похож?! Я повернул голову в сторону большого зеркала, висящего в прихожей, чтобы посмотреть на кого я похож... И сам ужаснулся. Я уже понял, что потерял шапку, и что ремень сумки порвался, но вот что воротник новой, привезенной из Москвы модной курточки будет практически оторван, а рукав весь перепачкан — даже не представлял... Все штаны и низ куртки были облеплены снежной коркой... У меня сжалось всё внутри в ожидании ора. — Что у тебя с лицом? — следующий вопрос совсем поставил меня в тупик. Я поднял глаза и посмотрел в лицо своему отражению. И то, что я там увидел, меня совсем не порадовало. На скуле слева краснел кровоподтек, а левый глаз почти заплыл. Но это была не проблема — такие украшения у меня периодически появлялись, дело обычное. Хуже было то, что вся нижняя часть лица была в алых смазанных пятнах, и под носом виднелись засохшие красные дорожки. А в уголках губ были остатки вспенившейся слюны... И это было плохо... С прошлой субботы это бы уже третий раз, когда у меня шла кровь носом... Первый раз с Алькой в переодевалке после моего выступления. Второй — вчера ночью, я обнаружил это утром, когда увидел кровь на подушке. А вот сейчас — снова... И так много... И пена на губах... Значит... Это не просто «шторка задергивалась», это ещё хуже — полный срыв... И если мать поймет — то ором дело не ограничится... Скорее всего, опять поволокут по врачам... В областную... — Что случилось?! Ты будешь говорить?! Хочешь мать до инфаркта довести?! — Ничего... — сказал, стараясь говорить как можно более ровно. — Я не виноват, правда! Я через парк из редакции шёл... А там какие-то парни... Пристали: «Дай закурить»... И я им говорю, что нету, а они давай докапываться... Ну я врезал одному... Он — мне... А потом какие-то дядьки в парк вошли — они и драпанули... — Господи... Ну почему это всё случается именно с тобой! Сто раз тебе говорила — хватит по ночам шататься! Допрыгался! Больше вечером из дому — ни ногой! Тебе ясно?! — Угу, — буркнул я, пытаясь расстегнуть замок курточки, но это никак не получалось, то ли из-за того, что пальцы так замерзли, что плохо слушались, то ли из-за того, что руки дрожали... Только сейчас я заметил, что кожа на костяшках практически содрана... Почему?! Как я должен был бить, чтобы так получилось? С Алькой... С Алькой точно всё в порядке? Я же... не покалечил его, да? — Ты хоть запомнил, как они выглядели? Надо в милицию сообщить! — Не видел я... Темно было... — буркнул я. Снова дернул застежку молнии — и снова с нулевым результатом. Ну почему она не расстёгивается! Мне хотелось поскорее избавиться от одежды — и закрыться в своей комнате, свернуться калачиком под одеялом... Под тремя одеялами — так мне сейчас было холодно. А ещё я понял, что мне больно — левая сторона головы саднила и «тикала», руки были вообще как неродные... Эта боль и раньше была — просто мозг был настолько занят другим, что она только где-то на периферии сознания отслеживалась... Но сейчас, когда я увидел кровоподтеки и ссадины, игнорировать это я уже не мог. — Ну что ты там возишься?! Раздевайся быстрее! Совсем меня хочешь с ума свести? Хватит уже! — захотелось закричать мне. — Я не хочу никого с ума свести! Я хочу... Я хочу, чтобы меня сейчас обняли... Мне плохо... Холодно... Больно... Я просто хочу тепла!!! Если бы... Если бы я пришёл такой — весь разобранный — к Альке, он бы не стал ничего говорить... Он бы сам расстегнул мне куртку... Прижал бы меня к себе... Может быть потом бы и обругал — если было за что: за то что я опять в какую-то очередную фигню вляпался или что-то подобное... Но это — потом... Вначале — он бы просто меня обнял... Я это точно знаю, потому что именно так оно всегда и было! Потому что со всеми своими проблемами я шёл к нему! К нему, а не домой! И воспоминания накатили болезненной волной... Как во втором классе я здорово подрался в школе — я уже не помнил с кем и из-за чего, но только мой школьный форменный пиджак порвался полностью — разошелся по шву на спине практически на две части. И портфель я потерял... Я до чёртиков боялся идти домой — и пошёл к Альке, в малосемейку. Это был тот редкий год, когда мы учились в одну смену, и он был дома. Он тогда ни слова не сказал — затащил меня к себе в комнату, усадил на пол, сам сел рядом, притянул к себе за плечи. И сжимал мою руку, поглаживая пальцы, пока я не успокоился. А потом, ворча и называя меня «чучелом», стал зашивать мне форму. Я тогда очень удивился, что он умеет — я в то время сам ни разу иголки в руках не держал. А он сказал с какой-то горькой усмешкой, словно правдываясь: «Мать поздно проходит с работы, усталая, ей не до того, чтобы ещё мне пуговицы пришивать и дырки на одежде заштопывать, нафига мне её дергать...» Да, в то время Алька ещё пытался оправдывать их — своих родителей: они устают, слишком заняты, у мамы «слабое здоровье», у отца — «работа нервная», у них «жизнь такая»... Всё старался делать сам — и еду готовил, и себе и им на ужин, чтобы они не напрягались. И свою одежду сам стирал и гладил. В комнате порядок поддерживал. Даже в боксе — на кухне и в санузле — прибирался сам без напоминания, чтобы соседи на родителей не орали, что те опять своё дежурство пропускают... Тогда — до истории с Гордейкой — он ёще надеялся, что, может быть, они увидят, что от него не только «одни проблемы», но и польза есть, что он будет им нужен... Хотя внутри, наверное, уже понимал, что это бесполезно... И я помню, что в тот момент, когда он сказал это: «Нафига мне её дергать», мои собственные проблемы у меня полностью вылетели из головы... Ну да, мне бы влетело дома за порванную форму и потерянный портфель, но... По сравнению с тем, как жил Алька, это было такой ерундой! И тогда уже я сел с ним рядом, прижался щекой к его плечу, пытаясь передать мысленно: я с тобой... А потом мы вместе пошли в школу искать мой портфель — уже веселые и довольные, как на очередное приключение. Или в этом году... В сентябре, когда я в очередной раз сорвался на Тамарушку... Я за лето успел позабыть, какая она, а тут... На первом же классному часу она решила нам разгон устроить по поводу второй обуви — больше не к чему пока прикопаться было. И набросилась на Илюху Вшивкова — что он вместо второй обуви домашние тапочки носит. Типа: «Ты бы ещё босиком пришел!», «Совсем стыд потеряли — в чем дома, в том и в школе, если форму отменили, это не значит, что можно образиной на занятия приходить!» И так далее... И я просто взбесился. Мы не много с Вшивковым общались, но я знал, что его мать работала маляром в том же ЖЭКе, что и Алькина. А отца у него не было. А жил он даже не в малосемейке — в бараке Заречкой. Эти кошмарные кривые домишки собирались расселить ещё давным-давно, так как они не соответствовали никаким нормам, но всё не получалось. Вначале была олимпиада, потом — руководство фабрики и города начало меняться практически в такт с похоронным маршем Шопена по телевидению, а потом случилась перестройка и стало совсем не до расселения бараков... И там продолжали жить люди: как у Горького в «На дне» — сильно пьющие и без какой либо надежды на будущее, несмотря на наш «развитой социализм» и «конец просвещенного двадцатого века». И я понимал: у Илюхи, может, кроме тапочек, никакой другой обуви и не было... И другой школьной рубашки, кроме той, которая вся стирана-перестирана до потери цвета и уже мала так, что манжеты чуть ли не на середине предплечья болтаются. И других брюк, кроме этих, с отвисающими вытянутыми коленками... А Тамарушка — она это понимала? Наверное... Она же классный руководитель, не может не знать, в каких условиях её ученики живут! Знала — стопроцентно! Зачем тогда она начала человека перед всем классом унижать за то, в чём он совершено не виноват? И я разозлился так, что потерял контроль. Выдал какую-то фигню на тему, что мы живем в свободной стране, в чем хотим, том и ходим — чтобы на себя внимание отвлечь. Ввязался в спор, завёлся от него ещё больше — и «сорвал урок»: обозвал учителя «дурой» и вылетел из кабинета хлопнув дверью так, что за замок погнул... И, ничего не соображая от злости, попёр, куда глаза глядят... И остановился у Алькиного дома... Когда я поднялся к нему, меня всё ещё трясло от ненависти, я даже говорить толком не мог. Но говорить было и не нужно. Алька притянул меня к себе, прижал мою голову к своему плечу, ерошил мои волосы... Это была уже не та осторожная ласковость, как в детстве... Теперь мы могли позволить быть так близко, как это возможно... И это было классно! Тепло и уютно... Даже вся моя злость начала устаканиваться. А потом я сидел у него на коленях, как на кресле, привалившись к его груди, и распинался на тему: правильно, что сейчас учителям зарплату платить перестали! Потому так раньше было — это хуйня полная! Учительская зарплата была чуть ли не в два раза выше, чем на фабрике. Работы — в два раза меньше, чем на фабрике, та же Тамарушка сразу после шестого урока всегда домой сваливала, ни минуты не задерживалась. Чем не лафа? Вот и идут в учителя всякие, которым на детей плевать, — просто чтоб больше получать и меньше работать. А когда будут учителя получать фигу с маслом, то никто из этих мымр и близко к школе не подойдет! Устроятся они в какой-нибудь магазин картошку фасовать. Картошка — не ребенок, ей больно не будет, хоть что с ней делай! А в учителя пойдут только те, кто по призванию. Такие, как наш историк или другая литераторша, или Борисыч... Алька меня слушал, ухмылялся, а потом изрек: «И тогда все хорошие учителя подохнут с голоду. Аминь.» И поцеловал меня в макушку. А я только вздохнул в ответ. Я и сам понимал, что все рассуждения у меня — идиотские. Но... Что такого вообще можно сделать, чтобы запретить людям лезть туда, куда им лезть не следует? Чтобы не было плохих учителей, сволочных воспитателей, грубых врачей? Тех кто может сказать беззащитному детсадовцу или малышу-первоклашке: «ничего из тебя путного не выйдет», «да кому ты тут вообще нужен», «тюрьма по тебе плачет»... И Алька почувствовал, что мне стало совсем тошно от этих мыслей, потому обнял меня ещё крепче, и прошептал, почти касаясь губами уха: «Данька... Ну что ты... маленький мой...» И я просто растаял, забыв обо всём плохом... А сейчас... Сейчас Альки больше не было со мной... Не было никого рядом, кто мог бы просто обнять меня, когда мне плохо... И мать это точно не сделает. Я не понимал, не мог понять: неужели это так трудно — просто обнять, а не ругаться?! Даже если я виноват — я же всё-таки ее сын! Почему она ни разу в жизни меня не обняла?! Почему взрослые так сильно хотят нас воспитывать, что даже забывают любить? — И что это за истории опять у тебя в школе? — продолжала говорить мать, пока я пытался справиться с замком куртки и болью воспоминаний. — Мне Маргарита Анатольевна звонила, а я не знала куда деваться! Я к ней должна с проверкой идти — а приходится про твои художествах выслушивать! Ладно литература, я тут всё понимаю, Тамара Алексеевна — не тот учитель, который может тебя хоть чему-то научить... Но что за дикости про дискотеку мне порасказывали? Что ты там опять устроил?! И с Кузнецовым тебя опять видели... Ты что, снова с ним связался? Мало тебе прошлого года?! Я замер на месте, даже дыхание перехватило от новой волны страха. Не, не зря мы расстались! Совсем не зря! — Ничего я с ним не связался... Он на дискач к Таньке Журавлёвой припёрся, они типа встречаются, ну и пришлось поздороваться... Не буду же я при всех его посылать! — Очень надеюсь, что так оно и есть! Потому что если я еще раз услышу, что ты с этим уголовником разговаривал, то из дома больше вообще не выйдешь! А с матерью Журавлёвой я поговорю. Такая приличная девочка — и на тебе! Чем он только вас так всех очаровал, что вы хвостом за ним ходите?! «Держись, пожалуйста, держись! Ещё немного! Снять эту куртку долбанную — и быстрее к себе... Я выдержу... Я смогу...» — Никто за ним хвостом не ходит... Мне вообще на него насрать... Так же как и ему на меня... «И самое смешное — сейчас это правда», — добавил я про себя, чувствуя, что внутри меня зарождается дебильный смех, который того и гляди вырвется наружу. — Данил! Что за выражения?! Набрался всякого от этого своего... «Не моего... Больше уже не моего... В этом всё дело...» — Ну что ты всё ещё копаешься-то с курткой этой?! Господи, никакого сладу с тобой! То скандалы в школе, то драки! Ты хоть день спокойно прожить можешь?! Я думала, когда этот хулиган от тебя в прошлом году отвязался, ты хоть немного на человека станешь похож! Но нет... Или всё-таки ты с ним продолжаешь встречаться? Думаешь, я на него управу, если что, не найду? Всё внутри меня стянулось в тугой узел. Я пытался удержать это в себе... Быть спокойным и равнодушным, наврать, как обычно.... Чтобы мать ничего не заподозрила, чтобы Алька был в безопасности... Просто продержаться ещё немного... Но у меня ничего не вышло... — Отстань от меня уже!!! — закричал я. — Был у меня друг, один-единственный, теперь — нет! Довольна? Что ещё от меня надо?! Хочешь меня дома запереть — да запирай, пожалуйста! Какая разница — если я всё равно один! — А ты чего на мать орёшь? Разорался тут! Шатаешься ночами чёрте где, на двойки скатился, куртку новую всю уделал, сумку порвал — и туда же, орать он тут будет! Друга у него больше нет! Нет — и слава богу! Забыл, что он тебя чуть не угробил? Тоже мне «друг»! Да таких «друзей» поганой метлой гнать надо! И хватит уже там копаться! Я что, ужин тебе двести раз греть должна?! Мать стояла в дверях кухни, уперев руки в боки, её ноздри раздувались от ярости... Я всё понимал: да, она волнуется за меня... Она хочет «как лучше»... Она злится... И у нее есть причины... Я в самом деле шатаюсь чёрте где по ночам, и куртку порвал, и морду разбил, и на двойки скатился, и проблем от меня до кучи, и «у всех дети как дети», а я — «наказание господне»... Но я так не могу больше! Я больше так не могу! — Да пошёл этот ужин на хуй! Ничего мне от вас не надо! — выкрикнул я. И рванул собачку дверного замка, раздирая пальцы. Вырваться... Убежать подальше отсюда... Куда угодно, хоть на край света! Хоть на тот свет! Отстаньте от меня, оставьте меня уже в покое! От меня — только проблемы... Альки со мной нет больше... И будущего у меня нет... Я же не смогу, в самом деле, стать богом... А меньшее... Меньшее мне нужно! Тогда... Зачем всё это? Мать что-то кричит в вдогонку, но я не слышу. И слышать не хочу. Подъезд, улица, чужие дома... Всё чужое... Мне некуда идти...Всё равно... Просто хочется спрятаться... Где-нибудь... Где тихо... Темно... Где никого нет... Незнакомый дом... Незнакомый подъезд... Чердачная площадка — такая же, как все чердачные площадки... Забиться в угол... Я приваливаюсь к стенке, обхватываю руками колени... Спать не хочется... Но бодрствовать не хочется сильнее. Думать не хочется... Плакать не хочется... Чувствовать не хочется... Жить — слишком геморно... Умирать — слишком геморно... Замереть... И не шевелиться больше никогда... Вот и всё...