Признайся мне первым

«Давайте поговорим» — и тишина. Слышно, как тикает будильник на Славкином столе. Как тяжело дышит Алька. И как диван поскрипывает от того, что Славка на нём поудобнее устраивается. О чём говорить, я не знаю. — Послушай, Дань... — Славка всё-таки решает начать «разговор». — Я правильно понимаю, что это всё — из-за того, что тот тип наговорил? Я снова обхватываю руками колени и говорю тихо: — Дело не в том, что он «наговорил»… Просто... Я же действительно раньше не задумывался! Ни о чём. Просто делал, как мне удобно. И считал, что это просто «игры»... И раз никто ничего не знает — значит, всё зашибись... Но... Уже до хрена народу знает! Ладно, ты или Ритка... Но этот тип тоже знает! И это опасно уже! Поэтому... Мне лучше быть одному. А тебе... Тебе вообще в это лезть не надо! Серьёзно, Слав... Только проблем отгребёшь! Это же правда — то, что он сказал... Понимаешь? За это в тюрьму сажают... И вообще... Мне было трудно объяснить, что значит «вообще»... Просто внутри меня разрасталась чёрная дыра беспросветности... Такие отношения, как у нас с Алькой — это же реально пиздец полный! Не взяться за руки на улице, не поцеловать при всех, не танцевать вместе на дискоче... Да, блин, мы даже сказать «люблю» друг другу не можем, потому что, когда один парень такое другому говорит — это бред! А ещё — жить в постоянном страхе, что родители узнают... А если узнают — точно «этого так не оставят»... И будущее... Его нет. Совсем. Да, может, глупо сейчас думать о будущем, которое вообще не известно будет или нет, но... У такого человека, как Славка, оно точно должно быть! Мне не следует быть помехой... Я не мог решиться — поднять глаза и посмотреть на него, на Славку, на человека, которому я жизнь почти сломал. И на Альку, которому я жизнь сломал точно — уже без вариантов. Не смог. Поэтому ещё сильнее обхватил свои колени, ещё больше сгорбился, и куда-то туда, вниз, повторил: — Это всё правда... Слав, послушай... Ты ещё во всем этом не увяз так сильно, как мы. Поэтому... Пока не поздно... Лучше просто выкини из головы все эти глупости, ладно? Некоторое время было тихо, я слышал только дыхание. И не мог понять — Славкино оно или Алькино. А потом Славка сказал: — Дань... Это — не глупости... И вряд ли я смогу просто «выкинуть из головы»... — А с какого перепугу ты вообще решил в парня влюбиться? — спросил Алька резко. — Девчонок кругом — полным-полно, ты весь такой отличник, спортсмен и всё такое... Любую позови — бегом побежит. Так какого хрена? Или просто насмотрелся на нас, и тоже захотелось чего-то «этакого» попробовать? — Это не так! — Не так? А как? Или просто с девчонками не срослось, решил, что с парнем проще будет? Но теперь-то ты понимаешь — не проще. Понимаешь — насколько «не проще»? Поэтому, реально, найди себе тёлку нормальную — и... совет вам да любовь. На хрена тебе все наши проблемы?! Алька говорил зло, с каждой фразой злее и злее. Было странно, что он на мат не сорвался... Мне показалось даже, что вместо «совет вам да любовь» он хотел сказать что-то вроде «и ебитесь, сколько влезет»... Но сдержался... Я понимал его злость — и был с ним согласен. Во всём, кроме одного. Да, Славке нужно было принять — со мной ему ничего не светит, кроме проблем. И найти себе девушку. И жить с ней долго и счастливо. Но — и Альке нужно было сделать то же самое! И я уже собирался сказать: «На хрена вам обоим этот гемор, это я просто такой бракованный, оставьте меня уже в покое!», как заговорил Славка. И в его голосе не было ни возмущения, ни злости. Он звучал так тихо и отрешенно, что я замер от неожиданности. — Данька мне ещё с начальной школы нравился. Так что — все ваши выкрутасы тут совсем ни при чём. Дань... Послушай... Ты, наверное, даже не замечал, но... Я всегда смотрел только на тебя... Славка повернулся ко мне. Я не видел этого, но почувствовал его взгляд. Жаркий до ледяной дрожи. И понял — он действительно смотрел на меня. Так, как сейчас. Так, словно никого больше не существовало, даже Альки, сидящего рядом. И ком в горле стал просто огромным... Я сильнее уткнулся лбом в колени, до боли зажмурив глаза — чтобы слезы не могли выскочить. А Славка продолжал говорить: — Смотрел на тебя... Мечтал другом стать... Когда ты в секцию пришёл — чуть от радости не прыгал, что мы теперь видеться будем чаще. А когда разные смены начались, даже всерьёз хотел на второй год остаться, чтобы в один класс попасть. Но настолько плохо учиться не смог... И когда в прошлом году мы наконец-то снова в одну группу попали, стали домой вместе ходить, разговаривать... Я думал: всё, ура, теперь-то мы точно подружимся! И я буду для тебя самым лучшим другом, единственным и неповторимым. Да вот только хренушки! Место «единственного и неповторимого» оказалось занято... Когда вы прошлой весной поссорились, у меня вроде как надежда появилась, но... Я тогда ещё до конца не понимал, что я на самом деле чувствую, чего хочу... И всё упустил... А потом мог только смотреть на вас — и с ума сходить... И... Вот вы оба говорите: «Выкини из головы», «Нахрена тебе наши проблемы?». Вы думаете, я не пытался? Из головы выкинуть? Я за этот год чего только не передумал... Сто раз говорил себе: что у меня ноль шансов, и ничего мне не светит, и вообще, такое чувствовать — это бред, так нельзя... Но я ничего не могу с этим поделать! И теперь я точно знаю — и что чувствую, и чего хочу. И это точно не «желание «этакого» попробовать», и не потому, что «с парнем проще»... И это не только ваши проблемы! Это — мои проблемы тоже! В комнате воцарилась тишина. Я даже дышать боялся — а эмоции разрывали меня изнутри. И главной был стыд. Потому что... потому что, если говорить совсем честно, когда Славка мне признался, я думал про это примерно так же, как и Алька. Типа чувак так сильно очаровался моей сексуальной озабоченностью, наблюдая за нами, что тоже решил попробовать «запретненького»... А на самом деле… На самом деле оно вон как было... А я ничего и не замечал! Столько лет — вообще ничего не замечал! И продолжал бы «не замечать» дальше, даже после его признания... Считал бы, что человеку «просто потрахаться захотелось, ничего серьёзного»... Потому что это удобно так считать! Чтобы делать то, что в голову взбредет, не принимая в расчёт, что чувства другого могут быть так же глубоки, как твои собственные... И даже не считая нужным это понимать и принимать... Но... Если это так, если Славка в самом деле такое чувствует — это ещё хуже! Это — совсем плохо! Если бы он просто «хотел потрахатся» — его ещё можно было бы спасти! Просто найти ему какую-нибудь девчонку подходящую — и всё! Но если... Если это у него это так серьёзно, то... Что же делать-то теперь? Может быть, мне лучше умереть? Тогда и Славка, и Алька были бы в безопасности… Они смогли бы от меня освободиться... Если не будет моего «дурного влияния», если никто не будет выносить им мозг — может, с ними всё будет хорошо? Ну да, вначале они расстроятся... Но потом смогут найти кого-то гораздо более подходящего! Кого-то, кто гораздо лучше, чем я! И тут даже искать долго не придётся — потому что кто угодно лучше! Как вообще можно было в такого, как я, влюбиться?! В чмо, которое только и делает, что других использует? В мудака, который не видит чужих чувств и не считается с ними? В равнодушную скотину? Вот даже сейчас, после всех Славкиных слов, я должен был как-то среагировать, ответить что-то, потому что... Потому что когда человек вот так душу раскрывает — для него ведь важно какой-то ответ получить. Но я не могу, даже голову поднять не в состоянии... Вот такая я сволочь... — Надо же, как трогательно, — сказал Алька вместо меня. По идее эта фраза должна была звучать насмешливо или с издевкой, но в его голосе была растерянность. И даже грубость не могла эту растерянность скрыть. — И чего ты так на него запал-то? На обычного первоклашку? Несмотря на то, что у меня слёзы стояли в горле и по телу то и дело проходила холодная дрожь, я не смог не улыбнуться. Алька озвучил тот вопрос, который крутился у меня в голове. Почему? Почему я? Чем я мог так понравиться Славке, с которым и не общался-то почти до прошлого года. Как так получилось? Да, я должен был спросить это сам, и спросить по-другому — с такой же искренностью, с которой Славка говорил... Но... Алька спросил за меня — так, как смог... И всё, что мне теперь оставалось — слушать ответ во все уши. — Потому что он — Данька, — ответил Славка с нервным смешком. — Уникальный. Другого такого нет... Глупо звучит, я знаю... Но до того, как мы встретились, я не представлял, что такие люди бывают... — Такие — это какие? — сумел выдавить я наконец. — Такие дебилы? — Такие, которые светятся, — теперь голос Славки прозвучал мягко, словно он сам начал светиться. — Я сам всю жизнь был «спокойным ребенком». Удобным. Никому не создавал проблем. Как мама говорила: «Куда поставишь — оттуда и возьмешь». Меня отец в бокс потащил только потому, что считал, что я слишком тихий... Но я думал — так жить нормально. А тут — ты... Как взрыв... И все эти твои истории... — Что за истории? — в голосе Альки теперь уже неподдельный интерес, который только прикрыт раздражением. «Что за истории?» — чуть не спросил я одновременно с ним. Я всё ещё не понимал... «Как взрыв...» Но разве взрыв — это что-то хорошее? Да, я всегда много выделывался, и со мной всегда что-то случалось. И про это в самом деле, можно сказать: «как взрыв». Но от таких «взрывов» люди от меня обычно только шарахались. А мать хваталась за сердце и говорила, что «никаких нервов не хватит с этим ребенком!»... Что, ну что в этом может привлечь?! — Ну, их много было... Я думал, ты знаешь… Многие из них легендами обросли... В нашей школе, во всяком случае... — Я-то в другой школе учился... — буркнул Алька мрачно. — А что, Данька реально много дичи творил? — Ну, дичи — не дичи, но... Даня, ты не против, если я расскажу? Я чуть повел плечом, и промычал что-то неопределенное, что, впрочем, вполне могло сойти за согласие. Да, я был совсем не против... «Я хочу понять, почему он меня полюбил, чтобы проще было помочь ему меня разлюбить» — сказал я себе. Но... это было неправдой. А правдой было то, что я хотел это слушать — мягкий Славкин голос, рассказывающий обо мне... Когда он говорил: «Я смотрел только на тебя», «Уникальный, другого такого нет» — у меня внутри словно что-то гореть начинало. Хотелось и плакать, и смеяться, раствориться в этом голосе — полностью... «Это неправильно, — говорил я себе. — Мне нужно держаться подальше! Я должен быть один, я не должен позволять себя любить! Это только принесет всем несчастье!» Но... Я хотел это слышать! Я так хотел, чтобы они продолжали говорить — обо мне... Обо мне одном... И я слушал, сцепив пальцы на коленках так, что было больно... — С Даней всегда что-то случалось. Не успел он в школу прийти, как всё на уши поставил... Одна история с инопланетянами чего стоила, помнишь, Дань? Когда ты решил, что наш завхоз — пришелец, и у него в кладовке вместо запасов веников и ведер находится тайный вход в школьные подземелья, где спрятан космический корабль и похищенные сокровища Земли. Данька тогда целую команду начал набирать — для борьбы с пришельцами. Следили за завхозом, по пятам за ним ходили, и в школе преследовали, и после. Как только он оглядывался — прятались. А потом Данька решил, что «пора брать пришельца за хвост», пока он не послал на свою планету приказ о завоевании Земли. И стал всех подговаривать остаться в школе на ночь, чтобы проникнуть в кладовку. Все сдрейфили... И Данька решил провернуть всё один. Спрятался под лесенкой, досидел там до ночи, потом взломал замок на кладовке... Ох, какой скандалище потом был! Завуч орала... Линейку собрала для всех младших классов, выставила Даньку и давай его и так и этак позорить... И я... Я тогда подумал, что я бы, наверное, от стыда умер на его месте. А Данька стоял, смотрел на всех огромными глазищами, а потом и говорит: «Ну как вы не понимаете? Я же Землю спасал!» И я тогда понял: он действительно «Землю спасал»... Для него это было не игрой, или шуткой, или просто желанием учителей подоводить... Что он реально верил, что завхоз — злой инопланетянин. И был готов вступить в неравный бой... И, наверное, ему было чертовски страшно... Ночью, в пустой школе, где «инопланетный десант» притаился, и могут его запросто аннигилировать — но он всё равно пошёл... Чтобы «спасти Землю»... Кто бы из младшеклассников, тех, кто над ним на линейке ржали, так бы смог? — Н-да... Такое только Данька мог выкинуть, — сказал Алька... И к моему удивлению, в его голосе чуть ли не гордость звучала. Но чем гордиться-то? Я смутно помнил ту историю с инопланетянами — добрейшего завхоза Карла Викторовича с головой, лысой как арбуз (именно эта необыкновенная лысина, похоже, и впечатлила моё детское воображение), его кладовку с ведрами, вениками и сломанными партами, где никак, ну совершенно никак не находился потайной ход, мамин ор на следующий день: «Я уже все морги обзвонила, а он тут в инопланетян играет!»... И свою горькую обиду на слово «играет»... Прав был Славка — я тогда не играл. Может, поначалу, когда только начал придумывать... Но потом, как часто бывало, поверил в собственную выдумку настолько, что она стала реальнее реальности. Да, для меня это было взаправду. Что не отменяет того факта, что я был идиотом. Полным. «Историю с инопланетянами» мне потом долго поминали — она даже была одно время моей «визитной карточкой», пока всего остального не наслучалось... И каждый раз я чувствовал злость на себя... Ведь, в самом деле, нужно быть больным на всю голову, чтоб такое устроить... — А потом был случай с собакой, — продолжал Славка. — Когда он, первоклассник мелкий, в одиночку полез защищать от троих восьмиклассников бездомную дворнягу... Они её пинали, она скулила, выла дико... Мы с ребятами, с одноклассниками, из школы как раз шли, начали орать на них, чуть не ревём... Но им же пофигу, что «мелочь» им сделать может? А тут — Даня... И это было... страшно... Я тогда впервые увидел, что значит это ваше «шторочка задернулась». Данька в одного, который над собакой наклонился, врезался на полном ходу — головой по челюсти. Несколько зубов ему выбил, себе лоб раскроил... Его другой попытался схватить — искусал его до кровищи... Третьему в шею вцепился и повис на нём как клещ... Тот давай орать, задыхаться, пытался отодрать Даньку от себя, об угол школы биться начал, чтобы его с себя сбить — и ни в какую... Данька намертво держался. Сам весь в крови, уже непонятно в чьей, всего трясёт, глаза закатились, на губах пена, тело как железное. Учителя набежали — и они ничего сделать не могли... Тогда всё «Скорой» кончилось... Для всех четверых... А Даньку потом школьные хулиганы по широкой дуге обходили — не дай бог с таким припадочным связаться... Я сжался ещё сильнее. Вот значит, как оно было... Наверное, это тот самый случай, когда я получил перелом ключицы... Но я почти ничего не помнил... — Я помню... — сказал Алька с тихой яростью. — Меня там не было, но Ритка Лукашина рассказывала... Если бы был — убил бы всех троих... Данька тогда в больнице почти две недели пробыл... Я хотел этих уродов найти и урыть их всех нахер по одиночке... Ритка запретила... Сказала, что от этого у Даньки только проблемы будут... Как я тогда ненавидел всю школу вашу! И себя — что ничего сделать не могу... — Я тоже ничего не мог... — тихо выдохнул Славка. — Хотя в классе меня считали сильным... Но тогда я был совсем никчёмным, мог только стоять со всеми и кричать: «Оставьте в покое! Не трогайте»... И всё... Не то чтобы трусил... Просто... Тогда я думал, что это бесполезно — лезть на трех дылд, которым я до пояса едва достаю... Что даже если полезу в драку, это ничего не даст. Все так думали... И только Данька — не думал: бесполезно или не бесполезно, получится или не получится... Он просто сделал то, что мог. И я тогда впервые подумал, что хочу быть таким, как он... Хоть он и на год младше... И такой странный... Но... — Нашел себе кумира? — ухмыльнулся Алька, и опять в его словах был вызов. Но Славка не среагировал на вызов, сказал просто: — Не знаю... Просто тогда для меня словно звезда зажглась... У меня на тот момент друзей особо не было. То есть приятели были — целый класс. Так получалось — у меня и в садике хорошие отношения со всеми складывались, и в классе... Но вот особо дружить, так чтобы «по-настоящему», мне ни с кем не хотелось. Я обычно сидел в стороне и за всеми наблюдал, мне это интереснее было. А здесь... Я тогда впервые подумал: вот с ним я хотел бы дружить... Но тогда даже подойти не решился... Просто стал наблюдать по привычке. И каждый раз поражался: ну как это? Как можно быть таким? Постоянно с какими-то вывертами, то одно, то другое... Как вообще может такое в голову прийти? Вот, например, когда Даня из кабинета химии реактивы спёр, чтобы повторить опыты человека-невидимки... Помнишь, Дань? Ты тогда говорил, что разгадал секрет невидимости и решил провести эксперимент в школьном туалете. Ух, что в школе творилось, когда оттуда фиолетовый дым повалил! Все уроки отменили, пожарные приехали... Беготни было, криков.... — А потом — педсовет и вопрос об исключении... — пробормотал я чуть слышно. Эту историю я помнил гораздо лучше, чем предыдущую. После неё все в моём присутствии громко начинали рассказывать анекдот «про Вовочку», тот самый: «Папа, папа, тебя в школу вызывают! Не пойдешь? Ну и правильно, чего по развалинам ходить!» — и громко ржали, показывая на меня пальцем. Хотя я ничего и не взрывал! Просто дымом чуть не задохнулся и небольшой ожог получил, а школа совсем не пострадала! Единственное, что было плохо — это то, что химичку лишили премии за то, что она за реактивами не уследила... А она не виновата была, правда! Это её девятиклассники были виноваты — они во время дежурства вместо того, чтобы тихо пол мыть, по всей школе друг за другом с тряпками носились, в «сифу» играли. И даже дверь в кабинет не закрыли! А какой нормальный человек сможет спокойно мимо пустого открытого кабинета химии пройти? Там же столько интересного! Я же не знал, что так получится... Тогда я разбил копилку, у мамы из карманов кучу мелочи выгреб, продал свой прекрасный финский ножик, который я недавно выиграл — и все деньги химичке в ящик стола положил. Она, правда, ругалась: кто над ней так издевается, целое расследование проводила — откуда деньги?! Странные люди всё-таки... Я понимаю, когда деньги пропадают — это ЧП. А когда появляются — это очень даже неплохо... Чего орать-то? Хорошо, что всё обошлось, и никто ни о чём не догадался. Но в любом случае — это была ещё одна очень тупая история... А Славка продолжал: — А помнишь, когда ты школьный радиоузел захватил? И заявил на всю школу, что ваш класс на проверочной не списывал, и ошибки у вас одинаковые, потому что все просто одинаково тему не поняли. Так что — объяснять надо лучше, а не на детей наговаривать! Ох, тоже шуму было! — Угу... — буркнул я. Шуму было много — настолько много, что после этого мне пришлось распрощаться со своим первым «А», в котором я был вместе с Риткой и половиной ребят из моей садичной группы, и перейти в первый «Б», где я толком никого и не знал. Но что поделать, Клавдия Васильвна, учительница «А» класса, наотрез отказалась меня учить и долго выговаривала моей матери, что она — заслуженный учитель, педагог с сорокалетним стажем, и не всяким «мялявкам» — и в классе, в гороно,— указывать ей, как ей с детьми управляться! И мать сильно на меня орала — она специально отправила меня в класс «самой лучшей учительницы», на которую у неё были «большие виды», а теперь «их отношения безнадежно испорчены»... Но с другой стороны, мне повезло. Валентина Ивановна, которая вела «бэшек», не была заслуженой, и стаж у нее всего был четыре года вместо сорока, и, по мнению моей мамы, она — «просто девчонка»... Но зато она была добрая. И на уроках у нее было интересно. И она смогла проучить меня всю начальную школу почти без проблем, и, несмотря на все мои выкрутасы, ни разу не пыталась меня куда-нибудь «перекинуть». И даже матери особо на меня не жаловалась... Может потому, что сама её боялась. Но в любом случае, хоть я скучал по Ритке и садичным друзьям, в новом классе мне было лучше, чем в старом, где царила вечно недовольная и постоянно придирающаяся Клавдия. — А история с «бельчиками»! Вот тоже — это надо было такое придумать! Насобирать пушистых почек от вербы, положить их в коробку и говорить всем, что это редкие зверьки из Австралии. Что они обладают интеллектом большим, чем собаки, понимают человеческую речь и даже имеют свои города и заводы, сами могут производить бумагу, как у нас на фабрике. А не двигаются они, потому что людей боятся — когда на них смотрят, они замирают. Я слышал, как хмыкнул Алька, и сам едва удержался, чтобы не хмыкнуть. Ещё одна глупая выдумка «в моём духе». Просто мне до одури хотелось иметь таких звериков — маленьких, пушистеньких, умных, чтобы они жили у меня в коробке своим «бельчиковым роем» — почти как муравьи в улье, со своей «королевой», «воинами», «рабочими»... А потом я придумал, что раз уж они такие умные, у них должны быть «исследователи», которые изучают окружающий мир. И «ученые», которые придумывают новые способы производства бумаги... Да, я тогда, после экскурсии на нашу фабрику, был сильно впечатлен огромными буммашинами, и часто думал, а как можно собрать что-то подобное в домашних условиях? И, может быть, именно из-за этой мысли изначально и начал бельчиков придумывать. Но потом эти придумки выросли в целую «бельчиковую цивилизацию», и вскоре я, как обычно бывало, начисто забыл, что это просто выдумки, и начал свято верить — что так оно всё и есть. И был готов бить морду любому, кто скажет, что это не так... — И я помню, была большая драка, когда кто-то эту коробку с бельчиками у Даньки отобрать пытался... Я тогда опять не успел... Побежал на шум, когда уже на весь коридор орали: «драка, драка», когда учителя пришли... Даня и парень из третьего по полу катаются, вцепились друг в друга, чуть ли не рычат, девчонки визжат, завуч кричит, коробка на полу валяется, всё высыпалось... Я потом, пока все занимались «выяснением обстоятельств», собрал бельчиков в коробку... Потом пытался отдать их тебе... Но ты в меня этой коробкой швырнул и убежал... Я тогда не понимал... Ругал себя — я ведь хотел как лучше, думал, мы подружимся... Но только всё испортил... Ты на меня с такой ненавистью смотрел, что я подумал — это конец, ты меня никогда не простишь... А я даже не мог понять — за что? — Это... не так... — сказал я, едва выдавливая слова сквозь ком в горле. — Я... не ненавидел... тебя... просто... просто... Я не мог сказать, что «просто», — если бы начал говорить, то разрыдался бы, а мне нельзя было плакать сейчас, никак нельзя. Мне пришлось впиться зубами в губу, чтобы удержать то, что поднималось: «Просто сказка кончилась». Это нельзя было объяснить, но... Я помнил, чем кончилась история с бельчиками — тем же, чем всегда кончалось большинство моих историй... Пришёл чувак из третьего, весь такой: давай, расскажи про своих зверьков! Ну, я, естественно начал рассказывать, просто соловьём заливался: о бельчиках я мог говорить часами, лишь бы слушатель нашёлся. А он заявляет: всё ты врёшь, они не настоящие. И вывалил содержимое коробки на пол. Типа вот смотри, это просто почки от вербы. И всё. В этот момент рухнул мой мир. Бельчиков больше не стало. Были только почки от вербы — и ничего больше. У меня взяли и отняли мой мир. Отняли то, что было важнее, чем мир настоящий. Меня самого у меня отняли! Словно меня разрезали пополам — и выкинули половину. И я тогда понял, что сейчас убью. Или сам умру — потому зачем мне жить, если того, во что я верил, больше нет? И плевать на последствия. Дальнейшего я почти не помнил... Это был один из самых сильных «срывов» за всю начальную школу. Тот, который кончился областной больницей, Глебом Валентиновичем, таблетками, очередным «никаких нервов с тобой не хватит» в исполнении моей мамы... Да, было что-то еще... Кто-то пытался вернуть мне коробку, когда я снова вернулся в школу... Дурацкую коробку с почками от вербы, которые никогда уже не будут бельчиками. Потому что бельчики умерли вместе с частью меня самого… На хрена мне была нужна эта коробка?! Но... Я даже не думал, что это был Славка... И что я тогда сделал ему больно... — Данька... — это голос Альки тихий, близкий... Пока я тонул в воспоминаниях, он успел переместиться от двери к дивану. И сейчас был где-то совсем рядом, стоит только наклонить голову — и я уткнусь ему в плечо. Я хочу! Я так хочу этого! Хочу, чтоб меня обняли сейчас! Хочу чувствовать тепло! Хочу... Я шарахаюсь в противоположную сторону так резко, что стукаюсь о шкаф. Больно... — Дань, осторожнее! — это Славка. Он тоже где-то рядом... И я сжимаюсь ещё сильнее — чтобы стать меньше, стать невидимкой, исчезнуть. Это было бы лучше всего... Если я сейчас сорвусь, заплачу, прижмусь к Альке или возьму Славку за руку — всё полетит в тар-тарары. Всё начнется по-новой — мы опять будем убивать друг друга своей любовью, но уже не вдвоем, а втроем, ещё больнее, ещё безумнее... И чем всё это кончится? Сто двадцать первой статьей? Или сразу тремя могилками на кладбище? — Даня, прости... — говорит Славка тихо. — Наверное, мне не надо было вспоминать эту историю, да? — Нормально всё... — выдавливаю я. — Прости... Что я тогда... Тебя обидел... — Да я думал, что это я тебя обидел! Знаешь... Я их тогда себе взял... Бельчиков твоих... Они у меня до сих пор живут... Я вскидываю голову — так что снова ей о шкаф стукаюсь. Но мне плевать. — Что? Живут?! Славка сидит на ручке дивана — как взъерошенный воробей на жёрдочке, облизывает губы, постоянно теребит волосы — отросшая чёлка просто дыбом стоит. А Алька действительно совсем рядом. Только руку протяни — и можно вцепиться в его пальцы. Бледный-бледный, только серые глаза кажутся огромными — может из-за темных кругов под ними. И ссадина скуле чуть ли не светится... И оба смотрят на меня. Смотрят на меня одного... Я быстро отвожу глаза — утыкаюсь взглядом в шкаф. И повторяю тихо: — Живут? — Ну... Просто... Я тогда подумал — классно же, если бы это на самом деле зверьки были... И чтобы у них были свои порядки, как в настоящей стае... И в общем... Славка краснеет — я вижу это даже боковым зрением. А сердце бьётся так, что готово из груди выскочить. Они — живы? Мои бельчики — живы?! Они — настоящие?! Это просто я их предал — когда перестал в них верить... А Славка — он их спас... Он придумал их снова... И я понимаю, что сейчас зареву. Глупо! Это просто идиотизм! Вот скажи кому — ржать будут! Чтобы парень четырнадцати лет от роду плакал из-за какой-то хрени, которую придумал в первом классе, про которую уже успел забыть сто раз и вспоминать боялся — это же бред отборнейший! Но... знать, что кто-то ещё верит в то, что важно для тебя — это... это... Это и самое настоящее! Даже когда Славка признался мне в любви, даже когда он меня поцеловал — я не чувствовал того, что почувствовал сейчас... Меня накрыло пониманием: он ведь действительно меня любит! Я это знал сейчас — не словами, не мыслями, а словно каждая клетка изнутри взорвалась этим знанием... И это... Это было просто кошмаром! И в то же время — чем-то таким тёплым, таким светящимся, как забытое солнце детства... Чем-то таким, чему даже названия нет, просто ощущение: я наконец-то дома... Я снова ухнул вниз, в свою темноту, зарываясь в колени, обхватывая себя руками, чтобы как-то унять дрожь — чтобы ни Славка, ни Алька этого не заметили. Не заметили, что я почти сорвался... Не бросились бы меня успокаивать... Не сказали бы слов, которые невозможно вынести... Не прикоснулись бы ко мне... — Спасибо... — выдавил я, собрав всего себя в одной точке — в горле, где рождались слова. — Им... Им, наверное, было хорошо... У тебя... — Данька, ты в порядке? Алька слишком близко. И он знает меня слишком хорошо, чтобы понимать — нифига я не в порядке! Я ощущаю всем телом, как его рука тянется, чтобы коснуться моего плеча. И просто вжимаюсь в шкаф. — В порядке, — говорю я быстро, так быстро, как только могу. — Лучше... Лучше расскажите... Что-нибудь... Ещё... Я сам понимаю — это опасно. С каждым словом всё становится только больнее. Мне. Альке, который сейчас заходится от ревности. И Славке, который душу наизнанку выворачивает при своём сопернике. Это нужно прекратить. Соврать, что я спать хочу, мне нужна тишина, и хватит эти разговоры разговаривать. Те более, они вообще ни к чему не ведут, только сердце рвут. Замкнуться в своей темноте — и никого туда не пускать больше... Но я не могу... Я — реально полный отморозок, помешанный на боли. Я хочу продолжать слушать то, что режет меня на части ржавой пилой. Я хочу это слушать! — Ну... Я ещё помню, как ты шпионов ловил... Тоже разбирательство было... Ты тогда объяснял, что нашел в туалете на подоконнике газету с кроссвордом. И сразу понял, что это не кроссворд — а шпионский шифр. Который ты, естественно, расшифровал сразу, и понял, что шпионская встреча пройдет сегодня в семь вечера на отвороте в деревню Никитино. И сбежал с уроков шпионов ловить... Хорошо, что кто-то из знакомых тебя на автовокзале засёк, когда ты на никитинский автобус садился... Я едва сдержался, чтобы не посмотреть в сторону Альки — потому как ловить шпионов на никитинском автобусе мы поехали вместе. Не то чтобы специально так вышло — просто я встретил его возле нашего «тайника», из которого забирал рогатку и самопал. Глупо же идти на шпионскую встречу безоружным, да? Ну он и решил со мной поехать. А потом... Потом это вылилось в скандалище: «Из-за этого хулигана ты совсем от рук отбился, опять он тебя во что-то втравил!» И никто даже слушать не стал, что Алька тут совсем ни при чём! Что это была моя идея! А он даже и не верил ни в каких шпионов, просто решил за мной присмотреть на всякий случай. Тогда я понял окончательно: взрослые — упёртые идиоты! Ни логики у них, ни здравого смысла — вобьют себе в голову какую-то дурь и носятся с ней. И никак их не переубедить... А ещё тогда был первый раз, когда мать заявила со всей категоричностью: «Чтобы я тебя больше с ним не видела!» Она и раньше Альку не больно жаловала, а тут совсем взъелась. Я тогда спорить не стал, просто решил трактовать её слова буквально: она не хочет нас видеть вместе? Хорошо, не увидит. Просто мы не будем ей на глаза показываться — и всё. Конечно, нас засекали вдвоем — и каждый раз был ор. Иногда сильнее, иногда меньше... Я где-то врал, где-то скандалил... И чем дальше — тем больше врал и меньше скандалил. Потому что... Скандалить начинаешь, когда пытаешься что-то объяснить. Когда ещё надеешься, что объяснить можно. Но когда ты точно понял, что тебя всё равно не услышат — какой в скандалах смысл? — Да, знатно мы тогда шпионов половили... — говорит Алька, и я чувствую, что он улыбается, словно вижу, как его тонкие губы нервно вздрагивают в этой улыбке. — Ну, для Даньки это дело обычное — кого-то ловить. Вон, когда мы мелкими были, он рассказывал, что в домике на пустыре бандиты собираются и делят награбленное. И у них там что-то вроде пещеры Али-Бабы. А домик этот — вообще не домик, а газовый распределитель. Но Данька так про этих бандитов расписывал, что я повёлся... Поверил, что череп с молнией на двери — это тайный бандитский знак, а не стандартное «Не влезай, убьёт»... Реально подумывал о том, чтобы как-то дверь открыть и внутрь пробраться, раз он так хочет... Хотел сварочный аппарат у отца спереть и им замок вынести... Хорошо, что меня газовики заловили раньше, чем всё на воздух взлетело... Алька говорит это со смешком, но мне совсем не смешно, ни чуточки! Блин, сколько же дичи я на самом деле творил, это ж мама дорогая! — Да, Данька — он такой, — усмехается Славка, и в его голосе нежность. — Он своими идеями может так увлечь, что про всё забываешь... — Бредовыми идеями, — буркнул я, ещё дальше забиваясь в угол. Хотя куда уже дальше? Я и так по стене чуть ли не размазался, ещё немного — и в шкаф таки просочусь. — Бредовыми, — согласился Славка. — Иногда. Но иногда — ты делал то, что никто другой бы не сделал. Как в случае с собакой, которую ты спас, когда остальные даже не пытались. Или ещё история в столовой — помнишь? Когда девочка, тоже первоклашка, кажется, а может и из моей параллели, но мелкая, кашу есть не могла. Сидит, давится, ревёт, а училка орёт на неё. Все молчат, хотя каша действительно мерзкая... И тут Даня подходит и заявляет училке: «Вы сами-то эту гадость есть пробовали?» А когда училка возмущаться начала, как обычно нудеть: «Да ты кто такой, лучше помолчи, вас кормят — так ешьте и не выступайте, ишь нашлись тут барчуки — еда наша им не нравится!» — взял и прямо на неё тарелку опрокинул. Она завизжала тогда, его за ухо схватила, руку вывернула... И это был первый раз, когда я влез в историю. Я тогда подскочил и стал кричать, чтоб она тебя отпустила... Помнишь, Дань? Мне хотелось угукнуть — но угук застрял в горле. Потому что... Я помнил столовую и кашу... И своё возмущение... Учитывая, что половину детсадовской жизни я провел в посудомоечной за «доеданием» то завтрака, то обеда — можно понять, почему меня так прорвало, когда я понял, что в школе та же бадейка. Только еда ещё более паршивая. И вместо того, чтобы просто сплавлять детей доедать что-то «по тихому», над ними стоят и ором заставляют жевать. Да, это меня так бесило, что забыть трудно. Но вот Славку я снова вспомнить не мог... Скорее всего, я был в таком бешенстве, что всё кругом опять плыло и терялось, но... В любом случае, я не замечал Славку... Раз за разом не замечал. А он... Он раз за разом пытался мне помочь. — Ясно... Не помнишь... Ну... Я так и думал... Но я помню... Потому что... На самом деле я именно тогда понял, что хочу не просто подружиться... Что я хочу тебя защищать... Ты — псих, как все говорят, да. И то, что ты порой творишь — дурь полная. Но ты — человек, который всегда делает то, что считает нужным, наплевав на последствия... Ты тот, кто пытается всех защитить... И при этом ты сам — такой беззащитный... Хрупкий... И тебе нужен кто-то, кто всегда будет на твоей стороне. Кто поддержит... И тогда я решил — это должен быть я. Я не мог тебя понять... Я не представлял, что у тебя в голове творится, что вот так можно жить, вот так можно действовать... Но я знал точно — я хочу быть рядом с тобой... Даже несмотря на то, что ты меня не замечаешь... Все равно — я хочу быть рядом... Славка замолчал — и стало тихо. Так тихо, что я слышал, как нервно Алька сцепил руки — так, что пальцы хрустнули. И как Славка облизнул пересохшие губы — тоже слышал. А ещё — как кровь закипает у меня под кожей лица, заставляя его гореть. «Я хочу быть рядом»... «Хочу тебя защищать...» Каждое Славкино слово жгло сладкой болью... Потому что... Потому что... Я медленно выдохнул, словно вспоминая, как надо дышать, и сказал, едва шевеля губами: — Славка... Ты что... Влюбился в меня только за то, что я псих долбанутый? — Нет же! Может, ты псих... Но... Ты — солнце, Даня. Я влюбился в тебя поэтому... Ты для меня — солнце. Я не знаю, кем бы я был, если бы ты не сиял впереди. Наверное, остался бы такой тихой и послушной размазней без своего мнения, каким в садике был. Просто сидел бы в своём уголочке и смотрел бы на всё со стороны... Ничего бы не хотел особо, ни к чему бы не стремился... Если бы не ты... Знаешь, я и отличником-то стал только благодаря тебе... То есть... Мне учиться всегда было легко, если это письменно. Но когда нужно было у доски говорить, у меня все слова сразу пропадали. Но я думал, что и так сойдет... До новогоднего вечера... Ты тогда был в странном костюме, с посохом, с какими-то побрякушками, типа шамана или колдуна... И нужно было «костюм защитить» — стишок прочитать, спеть, станцевать, помнишь? Ты вышел, и стал читать «Вересковый мёд»... А оно же длинное… Всё сразу шуметь начали, типа «ну вот, зарядил на час, нахрена это нужно, давай заканчивай и вали»... И я тогда подумал, что если бы я был на твоем месте, я просто расплакался и убежал. И никогда бы больше на сцену не вылез. Но ты... Для тебя словно ничего этого не существовало... Ты вообще был не в зале, ты был там, в горах Шотландии... Я от тебя глаз отвести не мог... И даже не заметил, когда орать перестали... Только потом, когда ты закончил, понял: в зале тишина, и многие плачут... Я тогда подумал: ты — как солнце. Солнце, которое сияет вовсю — и ему все равно, что вокруг творится... И как я могу с тобой подружиться, если даже у доски на простой вопрос ответить не в состоянии? Я тогда стал каждый день руку поднимать, чтоб меня отвечать вызывали. Страшно было до чертиков, но я все равно выходил — и говорил... А потом привык, даже на олимпиады стал ездить. Сейчас с кем угодно говорить могу. Но если бы не ты — ничего бы не было. Ты меня сделал таким, какой я есть, понимаешь? Я слушал Славку — и по моим щекам текли слезы. Они всё-таки прорвались, как бы я их не сдерживал. Потому что сдержать это было уже невозможно. Если бы оно не прорвалось наружу, то разорвало бы меня изнутри... «Ты сделал меня таким, какой я есть» — звучало у меня в голове, даже после того, как Славка закончил говорить. Сколько раз я сам так думал — про нас с Алькой? Кем бы я был, если бы не стремился постоянно «произвести на него впечатление»: придумывая самые безумные игры, бросаясь в самые опасные авантюры, подражая ему во всем — и пытаясь превзойти? Кем бы? Наверное, тем самым «приличным ребенком из интеллигентной семьи», каких мамы выставляют напоказ: «Ах, посмотрите, какой миленький, и книжки умные читает, и по-английски говорит»... И я бы, наверное, старался быть таким — чтобы на меня смотрели хотя бы мамины подружки... Старался бы изо всех сил... И превратился бы в того самого дрессированного «гениального ребенка», диковинную зверушку, на радость моей мамочке. Но — в моей жизни появился Алька. И весь пыл моих «стараний» оказался направлен на него одного. Он был солнцем для меня. А я — оказался солнцем для Славки... И сам этого не заметил... ...Я помнил тот Новый Год в первом классе. Свой «шаманский» костюм помнил. И это всё тоже было ради Альки, хотя его и не было рядом. Для меня это была возможность «вернуться в лето», в то время, когда мы начали играть в индейцев. Когда распределяли, кто кем будет в племени — у меня даже сомнений не было: я — шаман. Тот, кто говорит с духами, знает тайны предков, с чьим мнением будет считаться даже вождь-Алька. Я придумывал волшебные заклинания, вырезал из дерева «амулетики», заговаривал ножики, рогатки, луки со стрелами... Я просто упивался этой ролью. А потом началась школа. Первый класс. Эта была непростая жизнь, в которой со мной постоянно «что-то случалось»... Я попал в новый мир — и исследовал его как мог. И даже на некоторое время стал забывать про Альку. И видеться мы стали реже… Но к Новому Году моя школьная жизнь вошла в какую-то колею (хоть и не очень ровную), и я всё чаще и чаще тосковал: по лету, по нашим играм во дворе... По Альке. Хоть вой! И «эти непонятные лохмотья» вместо «нормального костюма» я выбрал для того, чтобы самому себе напомнить о том, что было для меня важно. Я делал это, думая об Альке... А стал — Славкиным «солнцем»... Как же мы все проросли друг в друге! Переплелись, как корни сросшихся деревьев... И вот это всё — резать? По живому? Но — как иначе-то?! — Данька... — Алькин голос заставил меня вздрогнуть. Он ведь тоже это слышал! Всё это время — сидел, слушал, злился, огрызался иногда, но больше молчал — и с ума сходил... От ревности, от боли... Я бы на его месте давно взорвался, если бы мне пришлось выслушивать, как какая-нибудь Оксаночка распинается о своих чувствах — к нему. Убил бы обоих нахер! А он... Что он сейчас сделает? — Данька... Послушай... — голос Альки тихий, болезненно хриплый звучит совсем рядом. — Ты... Ты в самом деле — солнце... Поэтому... Пожалуйста, не гасни! Данька... Ты говоришь — «так лучше будет», думаешь, что всех нас защитить сможешь, но... Если ты вот так погаснешь, если станешь таким, каким в подъезде был — кому будет лучше?! Это... хуже чем любая тюрьма, это хуже чем умереть! Данька... Тебе не нужно ничего решать за нас! Мы сами выбрать можем, что нам делать, как жить... Рисковать, не рисковать, чего хотеть, к чему стремиться... Мы сами можем выбрать! А ты... Ты просто не гасни! Алька ещё говорит, но я уже не слышу слов. Меня накрывает — полностью, безвозвратно. Если раньше слезы просто текли беззвучно, а то, что рвалось, врывалось, разлеталось на осколки — оставалось внутри, в моей собственной «черной дыре», то теперь я просто не смог... Как бы я не старался — я больше уже не мог удержать всё это... — Данька... Алькино дыхание горячее, совсем рядом, щекочет волосы за ухом, обжигает шею. Близко... Так близко... Я всхлипываю, чуть наклоняю голову — и касаюсь макушкой теплой, чуть влажной кожи... И то же момент Алькины руки обхватывают мои плечи, прижимают к себе — и я не могу сопротивляться. Стук его сердца рядом... То, что я хочу слышать всегда... Алька... Мой Алька! Я чувствую, что кто-то касается моих волос — нежно, почти невесомо. Славка... Теплый. И уже реву навзрыд, не могу остановиться, задыхаюсь, кашляю почти до рвоты — выталкивая тот ком, который закрывал горло и давил на грудь. И со слезами уходит холод. Словно сердце оттаивает, и лишняя вода вытекает из глаз... Тепло... Тепло, как от солнечных лучей весной. «Ты — мое солнце»... «Пожалуйста, не гасни»... Я всё повторял и повторял про себя эти слова. И так и не понял, что мне удалось сделать раньше: успокоиться — или уснуть.