Признайся мне первым

Его не было на школьном крыльце. И на школьном дворе. И за оградой. И на площадке, мимо которой я шёл от школы к дому… Не было… «Ты же этого хотел, да? — спросил я самого себя с ненавистью. — Мы не должны больше видеться, так ты ему сказал? Ну вот, он тебя услышал, сделал как тебе нужно было! Что не так-то? Чего ты сейчас глазами водишь, за каждым деревом его высматриваешь?! Не придёт он!» «Ага… Особенно после всего, что он вчера услышал… После того, как тебе другой в любви признавался, обнимал тебя, по спине наглаживал… Да после такого послать на хер – это вполне нормальная реакция! У тебя другой – вот и трахайся с ним… Так ведь? Тем более… он же сам сказал, что всё это его достало… Ты его достал…» — второй внутренний голос подключился незамедлительно и начал свой пилёж. Я остановился, ещё раз огляделся вокруг, остановил взгляд на качельке во дворе – той самой, с которой всё началось. С той самой, где он уже ждал меня однажды… Она стояла, засыпанная снегом выше сидушки. Одинокая металлическая скелетина торчащая из сугробов… «Думаешь, он так и будет – приходить к тебе раз за разом? После всех ваших ссор, после всех твоих выходок – будет приходить? И ждать тебя? А ты будешь спокойно заявлять ему: «Мы не должны видеться» и крутить жопой перед другими? Зная, что он всё равно тебя не оставит? Фигушки! У любого терпения есть пределы!» «И вообще, а чего ты переживешь-то? Ты радоваться должен! — включился третий голос. — Хотел его от себя спасти – вот и спас! Сбылась твоя мечта… Или все твои слова про то, что «мы не должны больше» — это просто повыделываться? Самому себе показать, что ты о нём заботишься? Или… ты просто его хотел «проверить» — посмотреть, насколько ему будет больно от твоих слов, чтобы понять, насколько сильно он тебя любит? Ты же любовь болью меряешь? А на самом деле ты совсем не хотел расставаться! Надеялся, что он будет ломиться в закрытые двери, на это рассчитывал? Чего ты вообще хочешь?» Чего я хочу? Хороший вопрос… Нет, я точно знал, что тогда в парке, когда я сказал своё «мы не должны больше» я не думал о том, чтобы «повыделываться». И уж тем более о том, чтобы Альке больно сделать, заставить его психовать, что-то «проверять» и «испытывать»… Я тогда… Я тогда вообще ни о чём не думал! Просто напуган был до чёртиков… И нёс всякую херню, которая первая в голову приходила! Я ни о чём не думал… Ни о том, что он будет чувствовать… Ни о том, как я сам без него буду… Ни о том, что произойдет дальше… Не думал… В этом вся проблема… А сейчас? Сейчас думаю, думаю, не переставая – и что? Додумался до чего-то?! Я только вздохнул тяжело. Куда не ткни, как не крути – по любому выходит пиздец… Может быть, правы «нормальные» взрослые, такие как мои родители? Жить себе спокойненько в своих вселенных, держаться подальше, делать так, как тебе удобно… И никакой боли… И никакой любви… С этими мыслями я дотащился до своего дома, зашёл в подъезд и начал медленно подниматься по ступенькам, шаря в карманах в поисках ключей… Открыть дверь, скинуть ботинки и куртку, рухнуть в кровать – и лежать вот так до вечера… Или до конца жизни? Я уже начал поворачивать ключ в замке, когда услышал быстрые шаги – с верхних этажей, прыжками через три ступеньки, вниз… Ко мне! Алька! *** Он остановился почти на половине лестничного пролета, недостустившись до моей площадки ступеней на пять. Стоял, держась за перила, и смотрел на меня. За его спиной было подъездное окно, и казалось, что Алька светится в лучах хилого зимнего солнца. Даже взглянуть было больно, глаза резало… Но я взгляда не отводил – смотрел на него, как и он на меня. А в голове вопили сотни голосов. «Прости», «хочу быть с тобой», «не оставляй меня», «хочу, чтобы ты был счастлив», «прости», «обними меня сейчас», «никогда не отпускай», «люблю тебя», «я так люблю тебя», «не уходи», «прости», «Алька… мой Алька…», «прости», «прости меня…» Но я ничего не говорил. Просто стоял, смотрел, чувствуя, как от яркого света начинают слезиться глаза. — Вот… — Алька вытащил из кармана что-то тёмное, вязанное, знакомое… — Шапка твоя… я случайно тогда… Он сделал шаг на ещё одну ступеньку – и снова остановился. Словно между нами стена. Словно мы чужие. За сто световых друг от друга, каждый в своей вселенной. И меня окатило волной ужаса – гораздо более сильного, чем тогда, когда Полонский втирал мне про то, что «за это» посадить могут. Потому что… Тот, кто стоял сейчас передо мной – это не Алька! Алька схватил бы меня за руку, припёр бы к стенке, наорал бы на меня… Или наоборот, спрашивал бы с тревогой и нежностью: «Ты как?», прижимая меня в себе… крепко… Он не стоял бы вот так, взирая на меня с другого конца галактики пустым взглядом! И если сейчас ничего не сделать, то… То мы не просто расстанемся… Я потеряю его… Альку… Не просто человека, а кусок своего сердца… Нашу дружбу, нашу жизнь, всё то, что было, всю ту дурь которую мы творили, всё счастье, всю боль… Алька, который был моим солнцем, погаснет навсегда! И я погасну тоже… Алька во мне, он – это я… Сколько раз я это сам себе говорил… Но так и не понял главного! Потерять его – это все равно что себя потерять! Расстаться с ним – на самом себе крест поставить! А жить тогда зачем? Даже если это будет спокойная, безопасная жизнь, в которой ни с кем не случится ничего плохого – зачем она нужна?! «Пожалуйста, не гасни!» — сказанные им вчера слова теперь уже из меня криком рвались обратно. Пожалуйста, не гасни, Алька!!! Пожалуйста!!! Что угодно, только не это!!! И я сделал шаг вперед, и, с трудом разлепляя губы, выдохнул: — П…рости… Аль… ка… Его бровь дернулась. — Прости? Это значит всё, да? Я моргнул от удивления. «Что – всё?» – хотел спросить я, но прежде, чем я рот успел открыть, Алька резко выдохнул – и швырнув в меня шапку, рванул вниз мимо меня. Моё тело среагировало быстрее, чем до головы дошло, что вообще происходит. Секунда чтоб развернуться (и пусть дурацкая шапка на пол падает), метнуться за ним, врезаясь животом в перила… Я хотел просто схватить его за руку, но не рассчитал – и проскользил по лестнице тараном, сбивая Альку с ног, впечатываясь в него в падении, вцепляясь обеими руками… Мой! Не отдам никому! Мы грохаемся рядом с батареей под почтовые ящики. Боль в бедре и колене – ну и плевать! Я держу его крепко – и чувствую, как его руки судорожно обхватывают меня в ответ. Мы замираем. Только дышим почти одновременно. — Ты псих? – выдыхает он. — Ага… — отвечаю я. И вижу, как меняется, оживает его лицо, как уходит пустота из глаз… Как он возвращается из далекой-далекой галактики. Ко мне! Ко мне одному! Я не могу сдержать дебильной улыбки. — Ага! – повторяю я, и мне хочется кричать от радости. Потому что… Потому что сейчас я понял всё! То, что и так всегда знал, но за последние дни, похоже, совсем забыл... Жить «как люди живут» — нахуй! Трястись от страха – нахуй! Да, возможно, нашей любви «ничего не светит», и в «правильном» мире нам нужно расстаться… Так безопаснее, и лучше для всех, и всякие прочие бла-бла-бла… Но… Следовать правилам – нахуй! Так не бывает, да? В такой ситуации как не крути – один пиздец, да? Всё так запуталось, что выхода не видать, ага? Нахуй! Пусть у других – «так не бывает», но я – не другие! У меня – будет! Я говорил, что стану богом? Говорил, что буду жить, как сам желаю? Что буду делать, всё, что хочу? Так чего я сейчас фигнёй страдаю?! Я не покончу с собой, как тот парень из рассказа Полонского! Не поддамся, не буду убегать во всякие «мы должны», «мы не должны» и «это невозможно»! И испортить нам жизнь не позволю! Буду бороться – хоть со всем человечеством! И если кто к нам полезет – пожалеет! На куски порву! И к чёрту мир со всеми его «законами» и «правилами»! «Ты – моё солнце»… «Пожалуйста, не гасни»… Не погасну! Что бы не происходило – я дам больше себя погасить! И тебе погаснуть не дам! Ни за что! Я наклоняю голову и утыкаюсь лбом в Алькино плечо. Так привычно. Так тепло… И руки Альки так же привычно скользнули по моей спине, коснулись шеи, затылка… — Данька… — шепчет он… И это тоже привычно… Мой Алька… Мой… Ещё ближе… Как жаль, что нельзя просочится сквозь его кожу… Внизу хлопает дверь. Шаги на лестнице – стук каблуков… Слишком знакомый стук… Но как же?! Ещё только полвторого! Она ещё минимум три часа должна быть на работе! Эту мысль я начинаю думать уже между третьим и четвертым этажом, а додумываю на чердачной площадке – в тот самый момент, когда слышу звон ключей у своей квартиры и удивленный возглас: — А это ещё что?! Мы переглядываемся с Алькой… Он рядом со мной, тяжело дышит, весь покрыт испариной, но его рука крепко сжимает мою. Я чувствую, как подрагивают его пальцы – и понимаю, что меня самого трясёт. А сердце наверняка где-то в районе третьего этаже потерялось. А где потерялось Алькино – он и сам, наверное, не знает. Потому что мы оба вспоминаем – из замка моей квартиры торчат ключи, а на ступеньке валяется моя шапка… Ситуация – хуже не придумаешь... И при этом я едва сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос. Это не смешно, говорю я сам себе, это всё вообще не смешно – но смех рождается где-то в животе и начинает переть из всех щелей, мне кажется — меня сейчас просто разорвет от смеха. Краем глаза я вижу, как Алька закусывает губы – чтобы свой смех не выпустить. И это становится последней каплей – смех вырывается из меня диким фырканьем. — Данил? – требовательный раздражённый голос звучит снизу. А потом каблуки снова начинают стучать по лестнице — вверх. Смех замирает в горле – и меня бросает в пот. Она же не собирается переть на чердак? — Данил! – голос уже звучит уже этаже на третьем – и раздражения в нём становится ещё больше. Я вздрагиваю, вскакиваю – и чуть не падаю от накатившего головокружения. Но Алька, поднявшийся одновременно со мной, меня удерживает… Так нежно… Как может только он… Мой Алька… Мой, не чужой! Тут, рядом со мной, а не на другом конце галактики! Наши пальцы всё ещё переплетены… Я быстро поднимаю связанные руки и касаюсь губами его запястья. Это все, что я могу сделать сейчас, вместо всех слов, которые я не успел и не смог сказать… Надеясь только на одно – он поймёт! Он поймёт всё то, что понял я. Он поймёт… А потом я отрываюсь от него – и бросаюсь вниз так быстро, как могу. — Мам? А ты чего так рано? – говорю я тоном «как обычно» — немного дурашливости, немного виноватости, немного вызова… Да, я умею врать – и сейчас стараюсь во всю. Потому что там, позади меня – Алька. Отступать некуда. — Ты что там делал? На чердаке? – мама предпочитает задавать свои вопросы, а не отвечать на мои. Ну и ладно! Я выкручусь… — Да ничего не делал… Я квартиру открывал… Там замок заело… Ключ никак не проворачивался…А тут дверь в подъезд хлопнула… Ну и… Я немного испугался – и на чердак рванул… — Испугался? – мамина бровь резко взлетела вверх. — Ну… Я же не думал, что это ты… Просто… Я сегодня весь день так… Вон, у Елены Аркадьевны журнал на стол упал – я чуть не подпрыгнул… И сейчас тоже… Ой, мам, пойдем домой… А то… чего-то у меня ноги подкашиваются… И холодно… Знобит как-то… И я покачнулся и схватился за перила вполне естественно – тут мне даже врать особо не пришлось. Испарина, которой было покрыто тело, реально начала «морозить», хотя несколько секунд назад «жарила», а перед глазами опять начинало «плыть»… Мама посмотрела на меня внимательно – и потом коснулась рукой лба. — Господи, да ты же весь мокрый! И горяченный! Не надо было сегодня в школу идти! Ох уж это твое упрямство… Говорила тебе – отлежись! Но нет! Вот почему ты такой?! Когда надо на уроках быть — прогуливаешь, когда лучше бы дома остаться – в школу идешь… Не ребенок – а наказание… В кого только?! Мама выговаривала всё это обычным раздраженным тоном… Ну и пускай выговаривает… Главное – мы спускались вниз. Всё ближе и ближе к нашей квартире. Всё дальше и дальше от Альки. И мне так хотело запрокинуть голову и посмотреть наверх, между перилами – чтобы снова встретиться с ним взглядом, убедиться, что в го глазах нет этой пустоты, этого ужаса… Но я так и не рискнул этого сделать. Просто облизнул губы, которые ещё недавно касались его кожи… — А что твоя шапка в подъезде делает? Ты же её вчера потерял? – мама продолжает допрос. — Так не потерял… Я, оказывается, её на журналистике забыл… А ребята забрали… И отдали… А на мне сейчас другая… Я эту в карман затолкал, а потом когда ключи стал доставать, она выпала… А тут ты дверью хлопнула… Ну и… Вот… — И всё-таки я не понимаю! Чего тут можно испугаться? Ну хлопнула дверь – и что? — Не знаю… Ой, мам… постой минутку… — Что опять… — Ничего… Просто… Голова кружится… Я сейчас… Сейчас пойду… Но никуда я не пошёл – опустился на лесенку, держась рукой за перила. Просто умирающий лебедь. И это возымело действие – мать вместо вопросов про шапку и чердак стала спрашивать «где болит, что болит и как болит»… Я отвечал слабым голосом, медленно, но верно доползая до своей квартиры. А там под матерены причитания, приправленные нравоучениями, раздеться, лечь в кровать, позволить запихать в себя таблетки… Главное – пока мама обо мне заботиться, в подъезд она не выйдет. И на чердак не попрётся! И если враньём можно защитить Альку – да здравствует враньё! Впрочем… не так уж сильно мне пришлось врать. Слабость накатывала волнами, и стоило мне оказаться в кровати, как меня накрыло такой усталостью, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть. И я уснул раньше, чем мать вернулась в мою комнату с новой порцией таблеток. *** Телефон звонил и звонил, и мне казалось, что я страус, который пытается засунуть голову в песок, чтобы спрятаться этого дребезжания. Сквозь полудрему я слышал мамины шаги и её резкое «Да?» — сказанное в трубку, и уже готовился накрыться подушкой, чтобы посапывать дальше, как следующая фраза меня едва на метр над кроватью не подбросила: — Данил? Он спит. А что ты хотел? От сна и следа не осталось. Звонят мне! Кто? Алька? Не-не-не, с ним бы мать не стала разговаривать – сразу бы орать начала, чтоб он не вздумал больше сюда названивать. А тут её голос звучал хоть и с ноткой раздражения, ноболее или менее вежливо… Тогда кто? Славка? Зачем? Что-то случилось? — Статьи? Какие статьи? Какие статьи? – повторил я за матерью недоуменно, пытаюсь понять, чего вообще происходит…. Статьи… Бля! Меня снова чуть не подбросило. Ну да! Я же обещал Полонскому сдать статьи… Какие-то… Когда-то… В четверг? А сегодня что? Среда? Пятница? Сегодня была физика… Значит – четверг… Или это было вчера? Сколько я спал? От темного квадрата окна, подсвеченного фонарём, подсказки ждать не стоило: утро, вечер – один хрен. Запах жаренного лука из кухни был более информативен – мама готовит ужин. Значит, если я не пропал сутки, сегодня вечер четверга… И в это время я должен быть в редакции у Полонского со своей писаниной… Что-то исправить… Что-то по новой накатать… Вот только что? На какую тему? Что я там ему наобещал?! — Он не говорил ни про какие статьи… — в голосе матери растерянность. — Он плохо себя чувствует… И кстати! Что это у тебя за манера держать детей до самой ночи на своих собраниях?! А потом они по тёмным по улицам вынуждены ходить, неприятности себе искать… Да, представь себе! Он с этого твоего собрания пришёл весь избитый, злой, дерганый… Всё срывом закончилось! Да… Да… Да вот не знаю, «как он»… Сейчас спит, а что там на самом деле… После нового года в областную поедем… Да… Я вообще не понимаю, что с ним происходит! Я похолодел… Что с ним происходит! Что тут можно ответить на месте Полонского?! «Не беспокойтесь, уважаемая Людмила Михайловна, ничего страшного. Просто он с парнями по подъездам обжимается». Пауза тянулась и тянулась – Полонский что-то говорил и говорил… Рассказывал о своих подозрениях? Втирал матери, чтобы она лучше за «ребёнком» присматривала? Пугал её неприятностями? Я уже был готов с перепугу выскочить из кровати, быстро натянуть на себя джинсы и свитер – и сигануть в окно… А чё, второй этаж, сугробы внизу огромные, жив останусь… А вот если мать узнает правду – вряд ли… — Я всё понимаю, Александр Петрович, всё понимаю… Ну да, о чужих детях рассуждать – это проще некуда. Приятно слышать, конечно, твоё мнение о том, какой он у меня одарённый… Но мне все эти его закидоны поперек горла уже! Он и раньше без царя в голове был, а сейчас вообще становится неуправляемым, чем дальше, тем больше! Я представить не могу, как с этими его придурями бороться! Тем более, когда некоторые эти его придури поощряют… Медленно выдохнув, я перестал остервенело совать ногу в рукав… Он ничего не сказал… Пока не сказал… А что ещё скажет?! — А это не поощрение, да? Все эти твои «идти в ногу с перестройкой», «следовать закону гласности»… Или как ты там говоришь? Угу… Угу… Ну да, зачем? А что нынешние дети и так распустились окончательно, берегов не знают, обо всём судят, на всё у них своё мнение – это так и надо, да? Ну конечно… Ты раз в месяц с ними в своём клубе в игрушки играешь, а мы в школе потом управу на них найти не можем!... А что «в наше время?», Саша! Мы, между прочим, тоже своё мнение имели, но понимали, когда и что говорить! И кому говорить! А эти! Никакого уважения ни к чему! И туда же: «свобода слова», «плюрализм»… Фраз новых нахватались, только чтобы дурость свою прикрыть! Как бы я всё ещё не был напуган, но едва не засмеялся, представив лицо мамы, высказывающей свой взгляд на современную молодежь Полонскому. Дышать понемногу становилось легче, мысли в голове прояснялись, страх отступал… Если мать села на своего любимого конька – хрен её оттуда сгонишь. А уж Полонский если начнёт телеги задвигать, то всё, конца-края этому не будет… Два филолога, блин… Может быть, они сейчас углубятся в свой идеологический спор, устроят битву гигантов и забудут про маленького незаметного меня? Но не тут-то было. Следующая фраза матери заставила меня напрячься: — Нет, я не говорю, что Данил плохой… Просто я уже не знаю, чего от него ждать! Может, ты скажешь: вот что мне с ним делать — с таким умным, талантливым, «неординарно мыслящим» — как ты там ещё его назвал? Раз ты так хорошо в современной молодежи разбираешься – так давай, посоветуй, а то я уже совсем измучилась… Я замер. Конечно, сарказма в материном голосе — хоть ложкой хлебай, но… Мама никогда не умела просить о помощи. Даже вместо простого: «Вынеси мусорное ведро» или «помой посуду» она предпочитала фразы типа: «Ну конечно, мусор в этом доме вообще не выносится, мы же тараканов разводим!» или «А вымыть за собой тарелку кому-то вероисповедание мешает…». Меня это всегда бесило, но что с этим сделаешь, если мать по другому разговаривать не умела… И все, кто с ней общался, к этому уже привыкли: что её едкие фразы и риторические обращения в небеса – это в переводе на русский значит: «Помоги мне, пожалуйста». И я был уверен, что Полонский это тоже понимал – что при всём сарказме, мать действительно у него спрашивает совета: что ей со мной, таким неуправляемым, делать. И что он ответит? Что? Ведь с него реально станется начать советы давать… Ну, чтобы он, такой умный, да не мог все проблемы на раз-два порешать? Ага, счаз! Что-что, а высказывать своё ценное мнение по любому вопросу, Полонский любил не меньше матери… Может, застонать сейчас громко-громко? Забиться в конвульсиях, изобразив припадок? Что бы она сразу трубку бросила и ко мне побежала? Но… Тогда меня вообще по врачам затаскают и из дома не выпустят… Итак мать чего-то про областную говорила… А Полонский что-то вещал и вещал… И мать даже почти его не прерывала, только изредка выдавала едкое «Ага», «Ну конечно» или «Угу, кто бы мог подумать»… Я слушал, медленно вдыхая и выдыхая… Нет, наверное, он ей не про это говорит… Не про свои подозрения… Потому что если бы он подозрения озвучил, то вряд ли мать своими «ага» и «угу» отделалась, тут бы ор на весь коридор стоял… Или он это… Так плавно её подводит к главному? Я на всякий случай всё-таки натянул джинсы и свитер, вытащил из шкафа старые кроссовки, всунул в них ноги… Не самая лучшая обувь для зимы, но лучше чем в носках по снегу… Не, конечно, это был уже совсем крайний вариант: проскочить мимо матери, схватив куртку с вешалки – и в подъезд. Я понимал – это не выход. Дальше-то куда? Не в Антарктиду же, в самом деле… И не к Славке под кроватью жить и питаться зеленым горошком… И уж тем более не к Альке — тогда нам вообще хана обоим... Да, от неминуемой расправы побег спасет, но только потом всё равно придется возвращаться, врать, выкручиваться. Поэтому лучше начинать врать сразу. И так врать, чтобы никто и придраться не смог! Я же решил, что никому не позволю в нашу жизнь лезть – значит так и будет. «К чёрту мир!» — повторил я про себя как заклинание, и, стоя за дверью, начинал продумывать варианты. Что Полонский может вообще сказать матери? Про то, что в подъезде видел? А хрен ли! Ничего он толком не видел! А что он там себе напридумывал – не мои проблемы! Разве я виноват, что у него такое больное воображение и фантазия извращенная? Меньше порнухи надо смотреть, Александр Петрович, вот и не будут вам везде обжимания мерещиться! То, что я с Алькой общаюсь? Так он же не знает, кто такой Алька и что мне к нему «на пушечный выстрел запрещено приближаться». Я с кем угодно там мог быть – хоть с Жекой, хоть с Рустамом, да даже со старшим из братьев Каллимулинных – они все высоченные, а ничего кроме роста Полонских и разглядеть толком не мог! А общаться с друзьями в подъездах никто не запрещает. А если он много матери намекать начнет… То я ведь тоже намекнуть могу! Чего это товарищ Полонский так мой жизнью интересуется? Чего это он так меня нахваливает: и «одаренный», и «неординарно мыслящий»? Может ему обжимания везде и мерещатся, что он сам меня потискать не прочь? Я хмыкнул, вспомнив Алькины подозрения, все эти «Он к тебе клеился» и «Смотрел так, словно съесть был готов»... Не, это бред конечно, но лучшая защита – это нападение! Не ему ли, воспевателю компроматов и главному знатоку «журналистской этики» этого не знать? Там более, я его предупредил даже, когда говорил про то, что «всегда можно посадить того, кто пытается посадить тебя, кто первый успел — тот и молодец»... Не, в тот момент я вряд ли о чём-то таком думал, просто нёс всякую чушь, лишь бы совсем в панику не впасть, но если так подумать — это вполне можно счесть «предупредительным выстрелом в воздух». И у него вполне могло хватить ума это именно так и понять — ещё раньше, чем я сам понял, что сказанул... Я стоял за дверью, прислушиваясь к разговору, и чувствовал себя как перед выходом на ринг, на финальный бой… Руки напряглись, внутри всё сжалось в тугую пружину. Ну, давай, Александр Петрович! Покажи, чего ты собираешься делать — и увидишь тогда на что я, такой «неординарно мыслящий», способен! — Ну я даже не знаю... — заговорила наконец мать. Голос у неё был какой-то задумчивый, даже раздражения и едкости в нём поубавилось. И я осторожно выдохнул, немного расслабляясь. Что бы Полонский ей не втирал — о подозрениях своих он не сказал ни слова. — В теории всё это хорошо звучит, да... Переходный возраст, новое поколение, растущее в непростое время, потеря ориентиров... Но... Откуда в них столько агрессии?! И Данил... Он же всегда был добрым мальчиком... Несмотря на все его выходки... Но сейчас... Постоянные конфликты — со всеми... Эти драки чуть ли не каждый месяц... Вот скажи, разве Володя таким был в его возрасте? Что? Говоришь, по разному бывало? По разному — это как? Вот чтобы ему сказали что-то — а он сразу в истерику и кулаками махать? Да никогда в такое не поверю! Да... Да... Вот и я про то же — он и мухи не обидит! Тогда в кого Данил такой? Что? Ну спасибо, Александр Петрович, давай ещё вообще из меня чудовище сделаем! Ой, да не надо, не надо, знаем мы ваши комплименты! Думаешь, я не в курсе, как меня на факультете называли? Да, за себя постоять я всегда могла. Но заметь — словами! И чтобы я хоть раз и себя вышла — не было такого! А этот... Не ребенок — а комок нервов! Чуть что не по нему — сразу взрыв. Я как на вулкане живу! Да ещё бы знать «из-за чего это»?! Он же ничего не говорит, такой скрытный стал... Что значит «имеют право на тайны», Саша? Ты мне эти разговоры прекрати. Родители о своём ребенке должны всё знать! Тем более в наше, как ты говоришь, «непростое время» с его «потерей ориентиров»... Ну да, ну да... Тебя послушать — так воспитывать детей вообще легче легкого! Что ж ты тогда своих-то не завёл? Угу-угу... Вот только давай без этого, всё равно не поверю... Последнюю фразу мать произнесла чуть ли не кокетливо, и я едва сдержал смешок, представляя, что там Полонский ей такого сказанул... Типа, что он так вот живет без жены, без детей, потому до сих пор не может забыть её прекрасных глаз — или что-то в этом роде? Ха-ха, во даёт! А интересно, она ему действительно когда-то нравилась? И он реально до сих пор по ней сохнет, страдает... И обо мне заботится, потому что я её чем-то напоминаю? Ага, сюжет для мелодрамы. Или порнухи. Но никак не для реальности. Начиная с того, что Полонский вообще не похож на человека, способного по кому-то сохнуть. И заканчивая тем, что у меня с матерью ничего общего — ни внешне, ни внутреннее. И не удивительно, что она сейчас так вопрошает: и в кого я такой? Да вот разве что в самого себя... И странно, я думал, мать Полонского на дух не переносит, да он её особо не жалует, а сейчас вот беседуют вполне себе по-дружески, даже типа флиртовать пытаются... Неожиданно... Вообще много неожиданного в этом разговоре. Например то, что мать Полонского спрашивала, каким был папа в детстве... Я знал, что она родилась и выросла в другом городе, на севере области, и с папой, как и с Полонским, познакомилась только во время учебы в универе. Но что Полонский знал папу в школьные годы — для меня было новостью. Папиным школьным другом был дядя Миша — и больше он ни о ком не упоминал. И когда мать начинала что-то про Полонского говорить — типа, что они там в Горсовете «совсем совесть потеряли», и что «газета у нас продажная», и что «некоторым лишь бы скандалы собирать, вместо того, поднимать важные для города проблемы» — папа на это никак не реагировал, лишь шевелил бровями и уплывал взглядом в какие-то заоблачные дали. Я был уверен, что он с Полонским даже знаком не был... А оказывается — был... С детства... Интересно... И интересно — как мою мать в универе называли? Я — псих, папа — инопланетянин, а она — кто? Железная Леди, как Тэтчер? Ей бы подошло... Из-за всего этого всякого «интересно» и «неожиданно» я окончательно расслабился. И кулаки разжались, и заведенная пружина внутри начала раскручиваться обратно, и стальной обруч, который стягивал грудь, мешая дышать, почти растворился. Тем более фраза Полонского про «имеют право на тайны» как бы намекала на то, что он пока ничего рассказывать не собирается... И забыл, что нужно быть на чеку — и чуть на пропустил мимо ушей следующую материну фразу. — Угу... угу... Подожди, я сейчас посмотрю, может он уже проснулся — сам ему скажешь. И её шаги по коридору... Я едва успел ломануться к кровати и как был — в джинсах и свитере — забаррикадироваться одеялом, как дверь открылась. — Данил? И что мне делать? Притвориться, что ещё сплю? А почему бы нет? Пошёл Полонский с своими статьями куда подальше! Не, конечно, если меня в городской газете опубликуют — это, наверное, круто... И не будь той встречи в подъезде и всех этих «разговоров за жизнь» — я бы от радости до потолка прыгал, карандаш бы изгрыз до грифеля, доводя свои работы «до ума», переписывая их так, чтобы они реально весь город на уши поставили. Но что, если вся эта «редакторская деятельность» — лишь повод, чтобы снова мне мозг выносить? Нет уж, нафиг надо! Но с другой стороны... Если Полонскому чего-то надо — он не отстанет. И если буду от него бегать — он ещё больше неладное заподозрит... И потом... Как там кто-то умный в какой-то книжке говорил: держи друзей близко, а врагов — ещё ближе... А кто мне Полонский — друг или враг? Действительно хочет помочь и спасти меня неразумного от жизненных трагедий? Или свои интриги плетёт? Надо разобраться... И страх тут не поможет! И я же всё решил — к чёрту мир! Я не сдамся, не сломаюсь, не погасну. Я со всем смогу справиться. Но для этого мне нужно стать как Штирлиц. Или как Джеймс Бонд. Хитрым, умным, невозмутимым. Только так я смогу нас с Алькой защитить... — Мммм? — выдавил я из себя самый сонный возглас. — Не спишь? Там с тобой Полонский поговорить хочет. Про какие-то статьи спрашивает... — Статьи? — я изображаю полное непонимание, а в след за ним — внезапное прозрение: Ой, блин!!!! Точно же... статьи!!! Для газеты... Отнести должен был...Сколько времени? Я ещё успеваю?! — Уже девятый час. И даже не думай, что ты куда-то пойдёшь. Он сейчас на телефоне — иди сам с ним разберись. И больше не давай обещаний, которые не собираешься выполнять... Я жду, что она сейчас развернется и выйдет и из комнаты. Но хренушки, она не только не ушла — она свет в комнате включила и к столу моему попёрла, по пути приговаривая: — Почему учебники-то на полу валяются? А это что — тетрадь? Такое впечатление, что её верблюд жевал... Я бросил взгляд на «верблюдову тетрадку», которую мать уже собиралась поднять — и похолодел. Это была та самая тетрадочка, в которой я карандашом мои нескладные вериши на лавке и в чужом подъезде нацарапывал... Про «ты самый классный, ты — офигенный»... Аааа! Я выскакиваю из кровати, как табакерочный чёртик на пружинке и хватаю тетрадь на секунду раньше, чем мать до неё дотягивается. Мне хочется орать: «Это моё, не смей трогать!» — но в последний момент я успеваю сообразить, чтотакая реакция может показаться матери странной — и тогда она вообще не отстанет, поэтому я быстро бормочу: — Ничё она не пожеванная... я сам всё приберу... просто портфель утром перекладывал... Я мысленно готовлюсь к очередной нотации на тему: «все нормальные люди, когда портфель перекладывают, учебники на полку ставят, а не на пол не высыпают...», но мать смотрит на меня и выдаёт совсем другое: — А ты почему это в одежде? Чёрт! А ладно, выкручусь! Главное — тетрадка у меня. Я крепко сжал её — и написанные строчки толкнулись в сердце воспоминанием: «Ты меня любишь. Я тебя — тоже»... И от этих слов, таких простых, таких ясных и однозначных, вспыхнули щёки... Господи, неужели это действительно так просто, как аксиома в геометрии? И почему эту простоту так сложно понять — даже когда ты сам уже всё написал? Почему нужно наворачивать ещё кучу всяких теорий, обоснований и прочего — когда это и так очевидно?! Сейчас меня прошло этим пониманием настолько, что всё остальное из головы вылетело. — Данил? — мамин голос вернул меня в реальность. Так... Пришло время врать... — Я замёрз очень сильно... Когда спал... Вот... Натянул на себя, что было... — И кроссовки тоже? — Ну да... ноги мерзли... я носки спросонья не нашёл, а кроссы тут валялись... Холодно очень... Мать быстро подходит ко мне и касается рукой лба - так же как подъезде. И реакция ее почти такая же. — Ну конечно... чего и следовало ожидать... Опять температура поднялась. Ведь говорила утром — не ходи никуда... — Так контрольные же... Оценки нужны... — У тебя целая четверть была, чтобы оценки получать! Учиться нужно было, а не дурью маяться! Что за привычка такая — всегда в последний момент спохватываться... Завтра дома останешься, я врача вызову. — Неееет... Зачем врача? Я так полечусь... — Ага, а потом мне Тамара Алексеевна будет выговаривать, что ты опять без справки уроки пропускаешь! А ей потом отчитываться по посещаемости, и между прочим — передо мной... — Так один день всего до каникул остался... Зачем... — Затем, что хватит людям нервы мотать. Всё. Иди, разберись со своими статьями, если Полонский ещё трубку не повесил! И учебники потом с пола прибери... *** Нет, Полонский трубку не повесил — хотя я на это в тайне надеялся. — Данил? Как себя чувствуешь? Ага, и он туда же... И чё мне ответить? Сказать что «плохо» — он может заподозрить, что это после разговора с ним меня переколбасило. И ещё больше обо всём догадаться. Да, мать уже успела сказать ему про «срыв», но мне точно не хотелось это с ним обсуждать. Сказать, что «хорошо» — тогда начнет спрашивать, почему я с статьями не пришёл... И я сказал хрипловатым голосом, чуть ли не подкашливая между словами: — Приболел немного... Александр Петрович, я помнил про статьи, правда, хотел после школы дописать и принести... Но уснул сразу... Похоже, температура... Мама хочет врача завтра вызвать... И я покосился на мать, которая вышла из моей комнаты и двинулась в кухню, но по пути остановилась послушать наш разговор... Ну да, наверное только детям «чужие разговоры слушать не положено», а взрослым — сколько угодно можно... Особенно наши, детские... Ведь « родители о своём ребенке должны всё знать»...Ха, и они ещё удивляются, что мы им врём! Впрочем, ладно, пусть слушает, я ведь их разговор тоже подслушивал — так что у нас типа бартер получается... — Ясно... А я хотел тебя попросить хотя бы завтра тексты сдать. Очень они для выпуска подходят... Но если болеешь... — Я могу сейчас поправить... А потом с кем-нибудь передать... Я снова покосился на мать. Администрация и редакция газеты в соседних зданиях. Конечно, передавать что-то через мать не лучшая идея, но с другой стороны... Если бы он что-то хотел сказать — он бы сказал. И если захочет что-то сказать — то по-любому найдет способ... Поэтому пофиг... Мама поджала губы, отрицательно мотнула головой — и ушла-таки на кухню. А Полонский в трубку рассмеялся: — Не думаю, что Людмиле Михайловне понравится эта идея. Да и температура — не та штука, которая способствует вдохновению. Давай лучше так сделаем. Выпуск пойдет в верстку десятого января. Поэтому до восьмого ты всё поправишь — и принесёшь в редакцию. В любое время. Если меня не будет — просто отдашь секретарю. Или передай с Андреем Морозовым. Он всё равно в каникулы ко мне собирается с текстами для «Следствия»... — «Следствия»? — вопрос вырвался у меня сам собой. Полонский хмыкнул: — Вот что бывает, когда пропускаешь собрания. Мы с ребятами этот проект ещё в ноябре обсуждали. Сделать в газете колонку «Следствие ведут журналисты». Я даю ребятам тему, они по ней работают — выясняют обстоятельства, опрашивают людей, фотографируют, пишут текст... А мы потом выбираем лучший для публикации. Уже один материал вышел, весьма интересный — про то, как люди в конце двадцатого века живут в бараках без каких-либо удобств, ожидая очередь на квартиру по двадцать лет... При том, что новое жилье предприятия стоят, но метры в них получает кто-то другой и без всяких очередей. Твой Морозов, кстати, как раз писал, совместно с Русланом Сабровым из десятой школы. Хорошо вышло... А сейчас у нас новогодняя тема — провести опрос жителей кто и как встречает новый год — ну и сделать соответствующие выводы: что люди в нашем городе понимают под словом «праздник»... Я где стоял там и присел — на «возлетелефонную» банкетку. Это что за дела такие?! Мой зам практически проводит настоящее журналистское расследование на настоящую злободневную тему для настоящей колонки в газете — а я про это ни сном ни духом?! Из пальца высасываю статьи поэппатажнее — чтоб звуча побесить, — которые потом каким-то чудом в детсадовское приложении затиснут? Это нормально, да? Да я бы тоже мог про бараки написать! Бывал я там, когда к Вшивкову заходил... И это реально не те условия, в которых жить можно! И конечно, про это нужно писать! И мне есть что про это сказать! Так почему не я?! И Морозов мне даже ничего не сказал, блин, заместитель называется!!! И про праздники тоже ведь тема! Как у нас встречают новый год? Да первый ответ очевиден — бухают. Каждый по своему — кто-то за новогодним столом и умными разговорами, как мой папа, кто-то в дрыбадан с воплями и драками, как у Альки в малосемейке... Кто-то втихушку, по чердачным площадкам или заброшенным сарайкам — как мои одноклассники (да и я сам, чего греха таить)... Бухают все. И это... страшненько, наверное... Что для людей праздник — это обязательно пьянка до усрачки. Или нет? Или есть те, кто как-то по другому празднует? И как — по другому? Как ещё можно праздновать, не бухая? Интересно было бы узнать... И это всё без меня?! «А надо на было на собрания ходить, вместо того, чтобы крышей ехать, от того, что твой любимый с девками у тебе перед носом выгуливается. И башкой стукаться поменьше!» — заявил внутри меня вредный голосок. Но от него отмахнул, и сказал быстро в трубку: — Я тоже могу написать! Про праздники! Какое там точное задание? Кого опрашивать, сколько? Фотографии какие нужны? — Ого, кони сытые бьют копытами, аж температура сразу спала? — Полонский снова рассмеялся. — Вот только что делать будем, если у тебя через день-другой запал пропадет? Или там драка очередная случится? Или в больницу опять загремишь? Вон, твоя мать мне сейчас жаловалась, что у тебя что не месяц, так какая-нибудь история... И — позволь напомнить — с тебя ещё две статьи, которые ты мне сегодня «забыл» принести, хотя мы договаривались... Я закусил губу. Ну да... Так оно и есть... Но если я сам напишу — и лучше чем все остальные — неужели не напечатают? И я буркнул в трубку: — Я ведь могу попробовать? Не понравится — возьмете морозовскую... Или ещё кто напишет... Незаменимых у нас нет, правильно? — Ох, Даня... Попробовать ты можешь что угодно. Но если постоянно хвататься что-то новое «пробовать», старое на полпути бросив — это вряд ли к чему-то хорошему приведет... Мысль, сказанная Полонским, была, наверное, правильная. Вот только слышать её приходилось так много раз и от такой кучи народа (включая мать, Ритку и Тамарушку), что от неё прямо тошнить начинало. — Ага... Вначале доделай старое, потом берись за новое... Вот только... Если старое в тебя уже не лезет? А новое — в душе горит? И что тогда? По рукам себя бить — нет, это делать нельзя, ты же старое не доделал? Знаете, когда я в садике был, меня оставляли кашу утреннюю доедать — до самого ужина. Вот сидишь, её ковыряешь, противную, холодную... Ни обед есть нельзя, ни полдник, пока эту старую кашу в себя не впихаешь... Так скорее с голоду помрешь... Вот и с этим «доделай старое» — та же история.. Но я, если чё, не про статьи! Я их обязательно допишу, правда, мне интересно! — А по-твоему, надо делать только то, что интересно? — в голосе Полонского звучала искренняя заинтересованность — или именно её он пытался изобразить. Но мне было пофиг, меня уже «несло». — Да! Иначе — зачем? Вот нам говорят: это надо делать, потому что НАДО, потому что принято, потому что все так делают. А кому надо? Кем принято? Кто — все? И человек тратит жизнь на какую-то фигню непонятную. А если бы делал, что интересно — то может быть великое открытие успел совершить! Или гениальный роман написать! Или просто был бы счастлив, занимаясь тем, что нравится. А не сидел бы сто лет над своей старой кашей, которую «надо» съесть, потому что все едят. И потому что «надо вначале старое доделать»... И если мир так устроен — то к чёрту мир! Я сам не заметил как сказал то самое, что вертелось у меня в голове всё это время. И осёкся резко, замолчал... Вдруг Полонский как-то догадается, что это мое «к чёрту мир» относится не только к вопросам «делать то, что интересно», но и к «любить, кого хочется»? Поэтому я быстро заткнулся и стал ждать, что Полонский засмеётся — обычно взрослые именно так реагировали на мои подобные высказывания: ой, какой забавный ребенок, такую чушь городит. Либо, если это были взрослые вроде Тамарушки, орать начинали: он тут еще рассуждать будет, мир его не устраивает, иди лучше математику учи. Полонский, конечно, не из тех, кто орёт. Поэтому я ждал смеха. Это было больше в его духе. Но он сказал серьезно: — Это интересная точка зрения, Данил. И ты имеешь на неё право. Но... Ты должен понимать, что жить, имея такую точку зрения, не так-то просто. Если ты посылаешь к чёрту мир — будь готовым, что он может послать туда же и тебя. — Я знаю... — ответил я тихо. — Но мне плевать. Потому что иначе... Если «жить как люди живут»... Это значит самого себя к чёрту послать. А это ещё хуже... Это — самое страшное. Я не хотел этого говорить... Я же решил быть Штирлицем и Джеймсом Бондом: хитрым, невозмутимым, умеющим скрывать мысли и чувства... Но слова вырвались сами — потому что это была моя правда. Моя собственная... И она рвалась наружу... Полонский некоторое время молчал. И я тоже, ругая себя внутри за то, что сказал ему так много... — Я тебя, понял, Данил ,— произнес он наконец, всё так же серьёзно. — Может быть, ты и прав. Только... Будь осторожен, ладно? И ещё... То, о чем мы с тобой в прошлый раз говорили... Если ты думаешь, что я расскажу об этом твоей матери или кому-то ещё — ты ошибаешься. Не считай меня большим подлецом, чем я есть. Меня бросило в пот — и хорошо что я сидел, потому что ноги моментально ослабли. Он всё понял! Всё, что я на самом деле имел ввиду! Но как?! Как?! И всё же... «Не считай меня большим подлецом, чем я есть». Может мне показалось, но в его словах была горечь... Неужели ему и в самом деле неприятно, что я о нём плохо думаю? И он действительно на моей стороне? Или... Пока я судорожно думал, пытаясь восстановить дыхание, Полонский продолжил как ни в чём ни бывало: — Когда напишешь статьи — и те, для «Голоса», и про новый год для «Следствия» — приходи в редакцию. Посмотрим, какой репортаж у тебя получится. И насколько твоё «новое» превзойдет «старое». Я обычно с трех до шести всегда в своем кабинете. — Угу... — только и мог сказать я. — Выздоравливай. И он повесил трубку. А я остался сидеть, пытаясь собрать мысли в кучку. И немного успокоить сердце, которое рвалось ускакать куда-то в пампасы. — О чём вы с ним так долго говорили? — высунулась из кухни мать. — О статьях, — ответил я растеряно. — Надо будет после праздников к нему с текстами подойти... В городской газете опубликуют... — О, поздравляю, — по материному тону трудно было понять: она на самом деле меня поздравляет, или это сарказм. Я надеялся на первое, хотя почти был уверен во втором. — Значит ты теперь настоящий журналист... Надеюсь, журналистская слава не помешает учебники наконец прибрать. И хватит уже тетрадь мучить — ты её скоро обратно в целлюлозу превратишь! Я опустил глаза — и только сейчас понял, что всё время разговора сжимал тетрадь в руке. Мою тетрадь, с моими стихами, с моими чувствами, моим признанием... И я почувствовал как возвращается из далеких пампасов на родину сердце, как свободнее становится дышать, как глупая улыбка изнутри вылезает наружу — во всю мордаху. Да, это так! Это моя жизнь, моя любовь, мое настоящее... И — в самом деле — к чёрту мир! Почему-то сейчас эта мысль не вызвала у меня бесбашенной агрессии или желания бороться, воевать со всеми... А просто накрыло тихой радостью, такой пушистой и теплой... Как Алькино дыхание, когда он зарывается лицом в мои волосы... Хорошо... Как это хорошо! — Ага, сейчас приберу! — ответил я беззаботно. Потому что мне совершенно всё равно, что мне говорят, и что на это отвечать. Просто хотелось поскорее уйти в свою комнату. В свой собственный мир, где я — несомненно — стану богом, и где всё будет хорошо, ни смотря не на что.