Признайся мне первым

Сквозь сон я слышал, как мама и папа собираются на работу, как журчит вода, как работает телевизор… Но просыпаться окончательно и вылезать из-под одеяла не стал. Мне сказано «никуда не ползать и отлёживаться» — вот и буду отлеживаться и ждать врача. Тем более под одеялком было тепло и уютно — почти как в Алькиных объятиях. А в школе меня ждала литература и классный час с Тамарушкой. Нафиг-нафиг такое счастье! Поэтому, когда хлопнула дверь и в квартире стало тихо, я спокойно перевернулся на другой бок, приготовившись мирно спать дальше. И тут дверь позвонили. Я с трудом разлепил глаза. Это чего ещё за дела? Нежели уже обещанный мамой врач? Так рано? Прямо с восьми утра?! Так ведь даже восьми ещё нет, родители только ушли… Звонок повторился… Я вылез из-под одеяла, натянул валяющиеся на полу рядом с кроватью штаны, пошарил в темноте в поисках свитера или футболки, но они куда-то запропастились… А в дверь позвонили третий раз, резко и настойчиво. Ну иду я, иду! И плевать на свитер, всё равно снимать, когда слушать будут… И вот такой — в одних кое-как натянутых старых джинсах — и я потащился открывать дверь. Щелкнул замком, отчаянно зевая — и встретился глазами с Алькой. Я чуть зевком не подавился. Моргнул. Открыл глаза — ну да, Алька! С таким же синяком на скуле, как вчера. Но это и всё, что напоминало о том кошмаре, в который мы едва не ухнули. А в остальном… Шапка залихватски на затылок сдвинута, куртка новая, фирмовая, дутая, какого-то охрененного металлического цвета — даже тусклой подъездной лампочки хватает, чтобы заценить, как она отсвечивает. Ещё круче, чем та кожанка, которую он осенью носил. И на губах — наглая улыбочка. Такая Алькина, такая родная. Красивый… Потрясающий… Я уже забыл, какой он на самом деле… И только сейчас понял, насколько он «не был собой» всё время после нашей ссоры, насколько измотали его боль, страх, вина… Каким он был дёрганым и подавленным… И недаром вчера в подъезде мне показалось, что он от меня за тысячи световых. Но теперь передо мной был настоящий Алька — как раньше. И он смотрел на меня. Смотрел так, как может смотреть только он, тем самым взглядом, от которого я с ума сходил. — Привет, — бросил он со своей обычной небрежностью. — Ты… что здесь делаешь? — вызвалось у меня. Хотя спросить хотелось не это. «Ты вернулся? Ты вернулся ко мне? Точно-точно? Мы вместе? Всё будет как раньше, правда?» — Да так, мимо шёл. Гулял… Люблю я, знаешь ли, по утрам гулять… Особенно в минус двадцать. Его тон был насмешливым — таким, как раньше. Но всё же мне чудилось напряжение. Словно он до конца не верил, что я не скажу снова: «Мы не должны больше…» — Ну что, пригласишь в гости? Или мне дальше гулять? Ещё больше насмешки — и ещё больше напряжения. Наверху — может на третьем этаже, может — на четвертом, хлопнула дверь. И это было сигналом для меня. Я не сказал ни слова — просто схватил его за руку и рванул внутрь квартиры, захлапывая дверь. Он, чтоб удержаться на ногах, крепче вцепился за меня… И я прильнул к нему всем телом, прижался голой кожей к холодной куртке, обвил его обеими руками — крепко-крепко. Мы целовались в коридоре — как раньше. Как тогда, ранней осенью, в наш «новый медовый месяц», когда я «изображал больного», а он приходил ко мне по утрам. Когда мы надышаться друг на друга не могли, сходя с ума от этого счастья — просто быть вместе… Прикасаться, ласкать, целовать — не думая ни о чём… Но сейчас совсем не думать не получалось… В голове скакало разное… Он действительно пришёл ко мне? Как раньше? После всего, что мы друг другу наговорили? После того, как он обвинял меня в невесть чём? После всех моих обвинений? После Славкиного признания? После всего вот этого — разве получится «как раньше»? Вот так, без всяких «объяснений и выяснений»? Разве так бывает? Но я не хотел… Не хотел сейчас ничего выяснять и объяснять! Да, я успел понять — если молчать и варить тихонько в голове своих тараканов — то в результате только компот из тараканов и выйдет… И конечно, нам «надо поговорить». Но… Что я могу сказать сейчас? Что я решил послать весь мир нахуй, стать богом, и сделать так, чтобы «у нас всё было хорошо?» Это не тянуло на хороший план… Это звучало «как обычные фантазии долбанутого Даньки» («слишком безумные и никому не интересные, ага» — толкнулось у меня в голове с болью и сожалением). Сказать просто: «Я люблю тебя?» — но даже от мысли, что я произношу такие слова, у меня чуть голова не взорвалась и бросило ещё в больший жар, заставило прильнуть к нему сильнее, не просто целовать — а остервенело покусывать его губы, тереться пахом о его бедро, стонать от сносящего крышу желания… Люблю тебя… Я твой… Люблю… С ума сойти… Вдруг Алька замер — скользнул языком по моим губам, прекращая поцелуй, разжал руки, выпуская меня из объятий, отстранился. Я вздрогнул. Мы стояли в коридоре, тяжело дыша, смотрели друг на друга. «Сейчас он заговорит…» — мелькнуло у меня в голове. «О том, что было в парке… И в Славкиной квартире… Спросит: «Ну что, ты все ещё думаешь, что «мы не должны больше»? Или: «Уже решил, что со Славочкой делать? Он же тебя так люююююбит»? Или еще что-то в этом духе… О том, о чём я вообще не хотел даже думать, не то что разговаривать! Особенно сейчас! Но Алька молчал — молчал и смотрел на меня… Его дыхание было медленным, а зрачки огромными… И в голове проскочило обычное: каким он видит меня сейчас? Заспанного, растрепанного, в одних наскоро натянутых джинсах, у которых ширинка чуть не лопается от стояка, дрожащего от возбуждения… Чёрт, если бы я его видел таким, то я бы вообще все слова забыл! А Алька всё смотрел на меня, как заворожённый. Потом поднял руку и поднёс к моему лицу. Скользнул пальцами по скуле мимо уже заживающего кровоподтека — и коснулся губ… Как тогда, когда Полонский нас застукал. Как на чердачной площадке, когда мы словно в трансе сидели… Меня снова окатило волной жара — хотя я и так чувствовал себя, словно у дракона в гортани в момент выдыхания пламени. Алькины глаза казались не серыми, а чёрными и бездонными… Его шершавые пальцы, ласкающие мой рот… Его тяжёлое горяченное дыхание… Как меня только не разорвало на части, от того, что внутри творилось?! Я чуть высунул язык, касаясь его пальцев… Лизнул, как головку члена, перед тем как взять в рот. Алька вздрогнул — и его зрачки стали ещё больше, хотя казалось, это уже невозможно. И по лицу прошла судорога… Смотри на меня… Смотри на меня, Алька! Смотри какой я… Твой… Скольжу по подушечкам пальцев нижней губой, лаская, заглатывая, посасывая… Глубже… И глаз от тебя отвести не могу… Неужели ты не понимаешь? Каждый раз, когда я с тобой, каждый раз, когда я такой — неужели ты не видишь? Я — твой! И что бы я там не говорил, когда меня заносит, или когда я злюсь, или ревную, или испуган до чёртиков — разве это имеет значение? Посмотри на меня сейчас — всё же понятно! Это никакими словами не сказать, никак не передать по-другому — то, что ты для меня значишь! Это больше, чем любые слова! И если я опять начну с перепуга хуйню нести — про то, что нам лучше расстаться, или про то, что ты меня достал — просто вспомни! Вспомни, какой я сейчас! Какой я бываю, стоит тебе только ко мне прикоснуться… Как я горю от одного твоего взгляда… И я… Я буду помнить… То, как ты сейчас смотришь на меня заворожённо, как тяжело дышишь, лаская пальцами мой язык, как твой стояк мне в живот упирается… И каким ты бываешь, когда я рядом — нежным… грубым… одержимым… Когда я буду сомневаться: любишь ли ты меня? нужен ли я тебе? или я реально тебя достал и ты хочешь меня бросить? — я буду вспоминать тебя такого… Потому что… Это, наверное, и есть другой способ «измерить» любовь — не через боль! Через желание… Ведь только с тем, кого ты любишь, кого хочешь до сноса крыши, ты можешь быть вот таким… Как будто сердце выдираешь и отдаёшь, не задумываясь… Когда всё тело кричит: «Я — твой!», «Я не могу без тебя!»… Даже если ничего не говоришь… Даже если так и не можешь произнести это чёртово «Я люблю тебя»… Это всё реально больше, чем любые слова! И нам не надо друг друга мучить, чтобы это понять! Главное помнить… И я смотрю на Альку, стараясь запечатлеть его такого — навсегда. Чтобы больше не сомневаться… Ни в нём, ни в себе. Внизу хлопает дверь в подъезд и кто-то начинает топать по лестнице — вверх. Мы замираем. Топ-топ-топ — дальше, на третий этаж… Я медленно выдыхаю… Да, это сосед дядя Толя с ночной смены возвращается… Только и всего. Но сердце всё равно успело из груди выпрыгнуть. И назад возвращается неохотно. — Пошли в комнату, — говорю, стараясь, чтобы голос не сильно дрожал. — А то вдруг мать опять что-то забудет… И как в прошлый раз припрётся не вовремя… Алька нервно хмыкает: — Ты же говорил: у неё «слепое пятно»… Она не увидит, даже если в упор смотреть будет… Поэтому пусть приходит, ага? — Ага, — отвечаю я, а внутри уже начинают поплясывать смешинки. Потому что вспоминаю — как это было. И тогда, когда мы целовались за дверью в моей комнате под аккомпанемент материных шагов, меряющих коридор. И тогда, когда мы валялись на моей кровати, раскуривая одну сигарету на двоих, и обсуждали способность моей матери не воспринимать то, что противоречит её картине мира… Это было так давно! Словно в каком-то в другом мире… Но… Сейчас мы снова возвращались в этот мир… Возвращались «домой», туда, где мы вместе… — Пусть приходит… И соседи по подъезду пусть ходят… Не увидят — так хоть послушают… Прикинь, идет такая тётя Зоя с четвёртого на работу — и тут слышит: «Да, да, ещё… Вставь мне уже… Давай… Сильнее… Ооооооо… Блять, сука, охренеть, ааааа… кончаююююю…» И она такая — стояла-стояла, слушала-слушала… А потом вместо работы домой побежала — подрочить. И дома даже до кровати не дошла — только дверь закрыла, сразу руку в трусы и давай наяривать… Кстати, интересно, такие старые сволочные швабры, как тётя Зоя, вообще дрочить умеют? Я несу этот бред, как раньше. И смотрю Альке в глаза — в них уже скачут чертенята. Особенно, когда я изображаю то, что должна была услышать тётя Зоя. Он бы хотел, чтобы я сказал всё это по-настоящему? От этой мысли сладко замирает сердце. — Кто знает… — протягивает он. — Только смотреть, как дрочит тётя Зоя — чур меня, чур… — А как я дрочу? Хочешь посмотреть? — Хочу. Всего тебя хочу… Меня снова окатывает горячей волной. И хочется сказать: «Да! Я твой! Делай, что хочешь!» Но я просто наклоняю голову и утыкаюсь ему в плечо. И чувствую его горяченное дыхание на своей макушке. Как раньше! Я — дома. Сейчас — я по-настоящему дома. Всё так, как и должно быть… Мы — вернулись! — Пошли всё-таки в комнату, — говорю я тихо. — Не стоит доводить тетю Зою до прогула… И до оргазма… Алька кивает и взъерошивает мои волосы. Тепло… *** Алька сбросил куртку, шапку и ботинки в угол за шкаф в моей комнате — чтобы не видно было, если вдруг кто заявится «не вовремя». А я тем временем развалился на кровати — как можно более в «порнушечной позе». А в голове звучало: «Всего тебя хочу»… Ага, хоти! Хоти ещё сильнее! Вот он я, как обед на подносе — кушать подано! Или «трахать подано»? И у меня опять закружились «безумные и неинтересные фантазии»: типа королевской дворец, куча разряженных гостей, входит строго одетый камердинер и с достоинством объявляет: «Леди и джентльмены, трахать подано!». И открываются дубовые двери, а за ними кроватки-подносики с красивыми парнями, у которых члены уже в потолок торчат, а один и вовсе при мыслях о том, что сейчас будет, весь обкончался… И камердинер, показывая на него, говорит важно: «Овсянка, сэр»… Алька садится на край кровати рядом со мной. — Интересно, что у тебя там в башке творится, — спрашивает он со смешком и проводит рукой по моему животу вдоль пояса джинсов. — У меня там гости готовятся есть овсянку… — отвечаю я честно. И прыскаю от смеха, которым я стараюсь прикрыть возбуждение — картинки в голове накладываются на Алькины прикосновения, и это вызывает сладкую дрожь… — А с чего ты взял, что там что-то творится? Алька качает головой, не отрываясь смотрит на меня: — У тебя же на мордахе всё написано… Когда ты в свои фантазии уходишь… — «Безумные и никому не интересные» — не удерживаюсь я. И тут же закусываю губу. Не стоило про это! Вот сейчас — не стоило! Когда мы рядом, «как раньше» — зачем вспоминать о том, что когда-то чуть всё не разрушило? И я уже открываю рот, чтобы быстро сказать: «Забудь, не бери в голову, не надо об этом, ладно?», но Алька отвечает раньше: — Интересные… Очень… Просто… Не хочу, чтобы кто-то ещё знал… Кроме меня… Меня окутывает теплом. Я ничего не говорю, просто чуть сдвигаюсь к краю кровати, чтобы коснуться щекой его бедра. А его пальцы теребят застежку на моих джинсах, потом, не расстегивая, ныряют под неё, проводят по резинке трусов, в которую уже головка упирается… Я подаюсь вперёд, чтобы его рука сильнее накрыла член… Но Алька не торопится, скользит по ткани трусов вдоль ствола, смотрит на меня. — Так что там про овсянку? — спрашивает он, вроде как с насмешкой, но его голос слишком хриплый. И хорошо знаю эту хрипотцу — она появляется, когда его зашкаливает от желания, но он пытается сделать вид, что «ничего такого нет» и он такой крутой и невозмутимый… Это так «по-Алькиному», что у меня сердце сжимается от узнавания… И снова в голове проскакивает: неужели это правда вот так — как раньше? Правда это — мы? Настоящие? И я начинаю то, что должен делать «настоящий Данька» — рассказывать «сказку Шахерезады»: — Да так, подумалось… Чем сперма не овсянка? Белок, калории, всё такое… Пища аристократов! И было одно королевство, где знать только таким по утрам и питалась… Но сперма должна быть свежеприготовленная, понимаешь? И вот, местному графу каждое утро на стол подавали пять-шесть мальчиков, потому что граф любил хорошо покушать. Он возлежал за столом, а его завтраки подходили к нему по очереди и начинали надрачивать ему в рот. И они были настоящие профессионалы! Потому что тут было важно приготовить сперму именно к моменту кормления, не раньше, не позже. Чтобы графу не приходилось ждать, пока завтрак дойдет до точки и обкончается. А обкончаться до того, как член окажется у графского рта — это было вообще преступление. Но среди завтраков был один помладше остальных… Его лишь недавно взяли прислуживать графу — он сумел пройти отбор из сотен кандидатов, потому что у него была очень вкусная сперма, но опыта ему сильно не хватало. И он смотрел, как его товарищи подходят к графу, как они у него перед лицом трясут своим здоровыми горяченными членами… А потом кончают ему в рот, и графские губы кончика касаются, слизывая самые вкусные капельки… ему от возбуждения крышу сносить начинало… И когда подошла его очередь… и он занял своё место… перед графом… посмотрел на графский жадно открытый рот… на его язык, в нетерпении облизывающий губы… Он… не выдержал… он кооооо..... ммммм… — Что-что он сделал? — переспросил Алька, рука которого уже залезла под резинку моих трусов и орудовала там так, что меня аж подкидывало. И от его прикосновений, и от того, как он смотрел на меня, и от звука его голоса, когда он старался говорить равнодушно, но только ни хрена это «равнодушно» не получалась, в каждом звуке — желание. Я понимал — он тоже на пределе. И это с ума сводило… — Коооончил… Он кончил до того, как… до того, как… поднёс член к графскому рту… на лицо… на одежду графа… на стол… ммммм… он кончал и кончал… Он пытался сдержаться… но… стоило ему посмотреть на графа… перемазанного спермой… с изумлением взирающего на него снизу… он совсемммм… ммммм… с катушек съехал… Он застонал… и со стоном вогнал извергающийся член… в ненасытный графский рот… двинул бёдрами… совсем не соображая… вцепился в графские плечи… вколачивался внутрь… застонал ещё громче… Ааааа… Аааалькаааа… Давай ужееее… — Давай, рассказывай… — Алька тяжело дышит, из последних сил сохраняя невозмутимость. Его пальцы скользят по стволу… Вверх — оглаживают взмокшую головку, заставляя меня подаваться вперед, тереться о его ладонь… А потом вниз… туда… к тому самому месту… но лишь слегка касаясь… чуть поглаживая вход… так, что меня прошибает всего — и стон сдержать невозможно… А потом снова вверх, к истекающей смазкой головке… Его вторая рука скользит по моим бедрам, стягивая джинсы вместе с трусами… Поглаживая… Лаская… — Расска…зывай… — говорит он хрипло. Ха! Он думает, я не смогу? Он что, забыл, кто лучшая в мире Шахерезада? Смотри на меня, смотри на меня одного… Смотри и слушай, все мои сказки — для тебя! Даже если меня от возбуждения на части разорвет… — Все смотрели… с ужасом… Это было неслыханно… опрокинуть завтрак раньше времени — уже преступление… А тут такое… Завтрак должен быть завтраком… А ебать в рот… своего господина… так остервенело… вбиваясь в самое нёбо… глубже… За такое… можно было и жизнью поплатиться… И все ждали, что сейчас граф оттолкнет дерзкого… И позовет стражу… И повелит отсыпать плетей… Но… Граф только обхватил крепче бёдра мальчишки… Его рот был наполнен спермой… самой сладкой… офигенной… круче всего, что он пробовал… Невозможно насытиться… Ему хотелось… ещё и ещё… И когда член… у него во рту… перестал извергаться… и стал мягким… он сам принялся сосать… Жадно причмокивая… старясь заглотить… ещё сильнее… Лаская зад своего завтрака… Облизывая яички… Лишь бы только получить ещё капельку… Этой вкуснотищи… Он уже не мог остановиться… И было утро… и был день… и был вечер… И только к ночи, когда его лучший завтрак… обед… ужин… упал без сил на их ложе… а граф едва мог шевелить уставшими от сосания губами… они оба, наконец, смогли насытиться друг другом… И они уснули… в предвкушении… что завтра… будет новый завтрак… И послезавтра… И до конца дней… До… концааааа… ммммм — Конец? Где… конец? Не вижу… — пальцы Альки снова скользнули — туда, оглаживая дырочку, а потом — снова вверх… сомкнулись на стволе… Я выгнулся, уже не сдерживая стона. — Где… конец…? — Сожми — и увидииииишь… Алькааааа… пожа…луй…стааа… Он тяжело дышит… И смотрит на меня… Я знаю, что смотрит, хотя сейчас меня кроет так, что перед глазами всё плывет… Я вцепляюсь руками в одеяло, на котором лежу, ещё сильнее выгибаясь навстречу его движениям… Я знаю — если он сейчас отпустит, уберёт руку — я просто сдохну нахрен от зашкаливающего желания… Но он не останавливается… А потом… Пальцы другой его руки снова касаются моих губ… И меня накрывает… Я лежу, всё ещё тяжело дыша, чувствуя, как тело покидают остатки сладкого напряжения… Слушая такое же тяжелое дыхание Альки. Мои глаза закрыты, но я знаю — он рядом… Со мной… Гладит мой живот, размазывая сперму… Словно что-то пытается нарисовать… Я накрываю его руку своей… — Ну вот и конец, — говорю я, выталкивая слова между выдохами. — Сказочке. Жили они долго и счастливо… И всё такое… — Угу… Хороший конец… Мне нравится… Кстати, про сказочки… Я тут в школу вчера ходил… Даже на английский попал… Мы про фольклор говорили, про всякие сказки ихние, песенки, пословицы… Вот, одна пословица запомнилась: «Можно смотреть бесконечно на три вещи — как горит огонь, как течёт река и как кончает Данька»… Я прыскаю. — Что, прямо так в Англии и говорят? — Ага, прямо так и говорят… — И что… — начал я, уже собираясь сказануть «все англичане знают, как я кончаю?», но вовремя осёкся. По той же причине, по которой моя «сказка Шахерезады» ушла от начального замысла про толпу гостей и «трахать подано», превратившись в историю парочки. Всё, никаких больше намёков на групповуху! Ни в каком виде! Ни в сказках, ни в шутках, ни в случайно брошенных фразах… Хотя мысль о том, что куча незнакомых чинных английских джентльменов в сюртуках и цилиндрах часами наблюдают, как я кончаю раз за разом у них на глазах, была достаточно интересной… Вот только… Из-за таких моих «итересностей» я уже чуть Альку не потерял! Хватит! Как бы меня не заводила его ревность и мысли «что было, если бы…» — хватит… Но предложение надо было закончить, и я выпалил: -… И что, в самом деле на это можно бесконечно смотреть? Как я кончаю? — Ага… Его голос звучит так, что я открываю глаза — и смотрю на него. Офигенный! Какой он офигенный сейчас! Не, не правы англичане… Бесконечно можно смотреть на три вещи — как горит огонь, как течёт река и как Алька глядит на только что обкончавшегося меня… И от его такого взгляда и огонь в сердце разгорается, и — река-не река — но что-то скоро вполне может снова потечь… Я переворачиваюсь на бок, чуть приподнимаюсь — и кладу голову ему на колени, скольжу рукой по джинсе. — Знаешь… Я тоже конец хочу… — Сказочке? — Алька откидывается назад, на спинку моей кровати, чуть разводя ноги, и это его движение — такое нарочито небрежное и откровенное сводит с ума… — Твой… — говорю я. И касаюсь застежки его штанов. — Ну так возьми, — отвечает он хрипло, с придыханием… Так сладко… Я расстегиваю молнию, тереблю крутецкую железную пуговицу с выбитыми буквами «MONTANA»… А там, под джинсой — всё такое горяченное… Я прижимаюсь к его обтянутому трусами члену, вдыхаю запах, трусь об него щекой… Как обычно… Как я люблю… Как раньше… Чуть сдвинуть резинку трусов, чтобы высунулась головка — как зверёк из норы. Я касаюсь её языком, скольжу губами — и чувствую себя почти как граф из моей сказки… Невозможно оторваться! Да и не нужно! И не нужно беспокоиться, что кто-то придёт, помешает, что какую-то дуру соседку зачем-то понесёт на чердак, или что в подъезд неожиданно кто-то ворвётся, или что у нас есть пять минут в чужой ванной и нужно быть «тихо»… Мне казалось, что последний раз мы лет сто назад были вместе вот так — когда можно расслабиться и «играть»: ласкаясь до одури, зацеловывая, отпуская — и начиная снова, слушая сбивающееся дыхание с едва сдерживаемыми (или даже не сдерживаемыми) постанываниями… Не вздрагивать от каждого шороха. Ничего не бояться. И не мучаться от боли… Потому что… Сейчас, когда я чуть не растворялся в этом беззаботном «как раньше», я понял: все последние недели между нами всегда стояла боль. И страх тоже. И даже когда мы вместе были, мы же не столько удовольствие хотели получить, сколько «доказательства»: давай покажи мне, насколько я важен для тебя, насколько нужен, ты же для меня что угодно сделаешь, насколько ты без меня не можешь, насколько у тебя крышу от меня сносит… И да, в этом надрыве был свой кайф — когда все нервы оголены, когда ты постоянно на грани и от эмоций шкалит… Это становится как наркота — хочется всё больше и больше… Но что потом? Пустой взгляд… Чувство, что он за тысячи световых… И всё то, что грело твою душу, что давало тебе смысл жить, навсегда погасало… Нафиг! Это слишком большая цена за «острые ощущения»! Не хочу! Ведь можно же так, как было в прошлом году, до нашего побега, когда мы как маленькие щенята ластились друг к другу, стоило только встретиться… Когда мы играли, бесились, постоянно находя поводы — коснуться, прильнуть, поцеловать… Да и без повода делая то же самое. И никаких сомнений и тревог, единственная забота — уединенное местечко найти. Или то, что было этой осенью, когда мы наконец достучались друг до друга… Когда курили одну сигарету на двоих, говорили обо всём на свете, когда все мысли лишь о том, чтобы ещё хоть чуть-чуть вместе побыть, а расстаться — вообще невозможно. Это… это было счастьем! Тогда почему… Почему мы друг другу ад начинаем устраивать?! И лето безумное, и этот накал последних недель… Зачем? И ведь реально же — не со зла. И даже не из сладкого извращенного удовольствия видеть, как любимый мучается, чтоб сильнее в его любовь уверовать… Просто… оно так получалось… Как-то… Само собой… Тут — ревность… Тут — недоверие… Тут — промолчали о чём-то важном… Тут сказали что-то не то… Тут — недопоняли друг-друга… А тут — страх, страх и снова страх… И это становилось привычкой — вот такая «надрывная любовь»… Но… ведь еще не поздно? Вернуться к тому самому «как раньше»? Не поздно, да? Алька уже не сдерживался — он развалился на моей кровати, откинувшись на подушку, судорожные вдохи перемежались со сладкими постанываниями. Футболка вместе со свитером задраны, обнажая живот и грудь, джинсы с трусами — приспущены на бёдра… И вот он такой — весь передо мной. Реально словно «кушать подано». Обалденный! И хотя в этот раз мы не договаривались играть в «спящую красавицу», и Алька не зарекался «сдерживаться и не реагировать» — даже наоборот, он реагирует и ещё как — я точно знаю: сейчас мне «можно всё». Продолжая посасывать головку, я стягиваю с него джинсы — совсем. И он тут же сам разводит ноги, ещё сильнее открываясь передо мной. Охренеть! Мой! Совсем мой! Я подаюсь вперёд, двигаясь губами вверх — по дорожке волос от лобка до пупка, дальше — к груди, прикусываю соски, целую ключицы… Скольжу животом по его члену… Чуть назад — и чуть вперед… Вздрагиваю, когда мой ствол касается его ствола, когда они трутся друг об друга… Руки Альки закинуты за голову, и свитер на них — как наручники… Я останавливаюсь… Смотрю на него не отрываясь… Вот такой — это тоже он! Раскинувшийся передо мной и беззащитный, покорный… И это завораживает… Мой!!! Я веду руками по его плечам, по предплечьям, чувствуя, как подрагивают мышцы под кожей… Мои пальцы уже под свитером… Двигаю вверх, освобождая его от шерстяного «наручника»… Касаюсь запястья… И замираю. А потом свитер летит на пол — а я сижу и тупо смотрю… Смотрю глазами на то, что почувствовал наощупь, и не смог поверить… Смотрю… Рваные красные воспалённые полосы, проходящие через прожилки синих вен… Я смотрел на его руки, и странная пустота поднималась откуда-то из живота к горлу, сметая все мысли и все желания. А в голове щёлкало: как раньше? Как раньше, да?! У нас всё по-прежнему и всё распрекрасно?! Сказочки Шахерезады рассказываем, письками играемся, фигню разную несём… И думаем, что всё «как раньше», будто бы ничего и не случилось и следов никаких не осталось… Но вот они, следы! Красные воспалившиеся свежие рубцы… На Алькиных запястьях… На его душе… Алька резко сел, отводя руку за спину. — Что, наигрался уже? — спросил он с насмешкой. — Это что? Слова прозвучали более резко, чем я хотел. — А тебе какая разница? Это было хуже любого удара. Как раньше, да? Словно ничего не случилось, да?! «А чем не как раньше? — заржал в голове «другой я». — А чё, вполне! Вы же всегда так делали, разве нет? И ножиком по коже, и словами по душе — как вы друг друга только не резали! Чем больнее, тем лучше — это же ваша любовь!» «Да, делали!!! Да, резали! Да, такая она — наша любовь! Но… это другое!!! Боль-болью, но… Мне всегда была разница! Всегда! Как он, что с ним — мне всегда была разница!!! И он знает… Знает это! Сто раз мы про это говорили, сто раз из-за этого самого ссорились — и вот опять, да?! Что мне ещё сделать, чтобы это изменить? Что?! Как сказать? Неужели он не видит? Я же всегда рядом! Всегда на его стороне! Со всем миром готов за него бороться… Разве нет?! Это он всё от меня скрывает, прячется… А потом — «какая разница»?! Словно я — чужой, словно только и гожусь на то, чтоб хуй сосать и сказки Шахерезады рассказывать!!!» «Ты хотел «как раньше» — вот и получай его» — ехидный голос в голове уже ржёт во всю. — «Ваше замечательное «как раньше» — не слышать и не видеть очевидного! И одними и теми же граблями — по темечку!» И опять резануло воспоминанием — как мы орём друг на друга в заснеженном парке — вот ровно про то же самое… И как меня выворачивает от желания избить его до полусмерти… И самому тут же сдохнуть… Потому что он не слышит… не хочет услышать… Не считает меня тем, кто я есть… Другом… Почему?! Ну почему же?!!! — Данька… — Я чувствую, как его рука — другая, не покалеченная, накрывает мои пальцы… — Данька, ты чего? — А тебе какая разница?! — выплевываю я, и понимаю, что по щекам начинают течь слёзы… Чёрт! Почему сейчас?! Вот так и здесь?! Не хочу! И я изо всей силы вцепляюсь зубами в собственную руку — между плечом и локтем, стискиваю зубы, чтобы хоть как-то остановить вырывающиеся из горла рыдания… — Данька! Прекрати! — Алька пытается схватить меня за плечи, но я отпускаю голову вниз, почти сворачиваясь в комок, ещё сильнее сжимаю зубы. — Данька… Пожалуйста… Не надо… Я… Я херню сказал… Данька… Маленький мой… Прости… От удивления у меня зубы сами разжались. «Прости»… «Маленький мой»… Правда?! «Ага, и тут «как раньше»! — «внутренний я» всё не унимался. — Стоит ему что-то такое сказануть — и ты таешь… Одно «прости» — и всё забываешь напрочь… От счастья чуть не лопаешься… Чёрт… Да это как на пианино играть — нажмешь черную клавишу — и ты в психоз, нажмешь белую — и ты сразу как удав по стекловате тащишься. Главное, знать где нажимать… А он, похоже, знает…» «Ну и что? — ответил я себе, не споря даже, просто выдыхая остатки боли. — Я тоже знаю, на что нажимать… И, нажимаю, наверное… Даже не до конца понимая, что делаю… А иногда — вполне понимая. И так мы и играем друг на друге… Как на пианино — всю гамму эмоций… И что? Ведь это не значит, что наши эти слова — неправда, а наши чувства — ненастоящие…» А Алька обхватил меня, прижимая к себе так, что не шевельнуться… Это типа «зафиксировал», чтоб я снова чего не вытворил? Смешной… Сто раз прав мой «другой я» — одного его слова хватает, чтобы я начал «таять» и от «счастья чуть не лопаться». И бешеная ненависть, и обида, и желание сдохнуть — всё растворилось… И я как-то обмяк сразу, словно из меня вытащили стальные прутья… И только слёзы продолжали течь, но это было уже неважно… Я выдохнул, прижимаясь мокрой щекой к его плечу… Чувствуя, как его пальцы гладят мои волосы. — Данька… Послушай… Про руку… Я сам не помню… Когда из парка ушёл… Совсем не соображал… А потом… Я шум услышал… В подъезде… И понял, что я дома уже… У бабок… В ванной сижу, на бортике… И что с руки в ванную кровь капает… А ты — в подъезде… Там… Рядом с квартирой… Голос Альки звучал глухо, отдельные слова вырвались с дыханием, почти неслышно… Но мне и не надо было слышать… Я словно уже видел всё это раньше… Пожелтевшая от ржавчины ванна, капли крови на эмали и капли воды из крана… Тишина… А потом рывок через коридор к двери… И крик в подъезд «Данька!»… И я убегаю вниз… — Я… Я тогда тоже ничего не соображал… И мысли всякие в голову лезли… Я хотел… Убедиться, что ты дома… В порядке… — В порядке? — Алька горько хмыкнул. Я потеря щекой о его шею. — Ну… Я думаю, наш с тобой порядок тогда не был сильно упорядоченным. Это скорее беспорядком можно назвать… Но… «Я так боялся, что ты умер… Я так боялся… И для меня просто узнать, что ты живой — этого было уже достаточно… Как бы я не злился, как бы не сходил с ума — всё равно… Мне даже тогда не было «без разницы…» — подумал я, так и не осмеливаясь сказать это вслух. Потому что другая мысль прошила судорогой: а если бы я не пришёл, а он так и остался сидеть на бортике, уставившись невидящим взглядом на то, как кровь смешиваясь с водой, розовым потоком утекает в канализацию… Вместе с его жизнью… И я, высвободив руки из его захвата, сам обнял его, прижимаясь ещё сильнее. — Знаешь, я беспорядок люблю… Но не такой… И давай… Давай постараемся… это всё не разваливать… Совсем… Я не знал, как это ещё сказать… И стоило ли вообще говорить. Сколько мы уже говорили всяких «никогда больше», сколько обещаний давали… И что? Всё же без толку… Вот почему так? Вначале живешь, творишь дичь всякую, и считаешь — это всё нормально… И даже никаких попыток ничего изменить не делаешь — зачем, нормально же всё, ага? И так пока пиздец не наступит… И тогда начинает доходить — нет, не нормально! Что нельзя так больше и что нужно по-другому… И ты себе прямо гением кажешься, типа во какое открытие сделал! Прямо мирового масштаба! Куда там Архимеду и Ньютону с их ванными и яблоками! И ты, такой всепонимающий — выводы для себя делаешь, теории новые выстраиваешь, новые способы ищешь — и даже находишь. Решения принимаешь, типа «Больше никогда…» или «Я стану богом»… И кажется — ну всё, жизнь сейчас точно-точно изменится и всё будет «по-другому». Но — нихрена! Потому что всё это — только в голове, а когда дело доходит до «действовать», ты просто делаешь чёртово «как раньше»… Как привык… Как старая дорожка была проложена — так по ней и катишься, хотя вроде как решил новые пути прокладывать… И всё насмарку! И… Кажется, что это вообще невозможно — по-другому… И путь между «решить что-то» и «начать это делать» оказывается гораздо длиннее, чем между «ни хрена не понимать» и «что-то понять»… А может даже, в «ничего не понимать» и лучше было… Потому что тогда ты просто дичь творил и ни о чём не думал, а сейчас — ту же дичь творишь, но только постоянно себе за это мозг выносишь, что «так нельзя», «ты же решил»… Чёрт, ну почему это всё так сложно?! Почему нельзя сразу: «понять что-то», «решить что-то» — и чтобы оно сразу как надо, так и сделалось? Зачем между всем этим — такая пропасть?! Но… Может быть, если мы постараемся просто хотя бы чаще вспоминать про то, что головой поняли, то мы сможем… Сможем научиться любить по-другому, не разрезая друг друга на части… Сможем быть счастливы… Не погаснуть… Я не сказал всего этого, просто сопел тихонько в Алькино плечо… А он проговорил с легким смешком, перебирая мои волосы: — Ага. И разваливать будем только учебники… И тетради… И одежду… Или что там у тебя ещё по полу валяется? Я хмыкнул сквозь всхлип, вспомнив, как вчера мать отчитывала меня за срач, который я до сих пор так и не удосужился убрать — за исключением тетрадки со стихами, которую я сразу, как вернулся в комнату запрятал в «тайное отделение» портфеля — за оторванную подкладку. И снова нахлынуло: «Ты меня любишь…» Ведь он на самом деле меня любит, правда? Любит, если из-за меня вены режет… Любит, если через дверь может почувствовать, что я рядом… Любит, если крышей едет после каждой нашей ссоры… Да, это «Закон Даньки» во всей красе… То, от чего я так хочу отказаться… И пока не могу этого сделать… Но… Я снова потерся щекой о его шею, провёл пальцами по позвоночнику снизу вверх, а потом отстранился — и посмотрел на него. Он сидел обнаженный, взлохмаченный, губа закушена, мокрые ресницы чуть слиплись, веко подрагивает… Мой! Мой Алька… Прекрасный… Охрененный… Мой… — Алька… — начал я, но дальше говорить не смог, опустил голову и коснулся его руки. Той самой, искалеченной. Он было дёрнулся, пытаясь убрать её за спину, но я не дал ему этого сделать… Провёл пальцем по рваным полосам, нежно поглаживая воспаленную кожу. Запястье… А потом — уже заживающий рубчик на предплечье, тот, за который ему Славка когда-то вмазал… И чуть выше — совсем старый рубец, память о нашей «клятве на крови»… И снова — запястье… Мне казалось, я чувствую, как пульсирует его боль под моими пальцами… Это — тоже моё! Наше! Его шрамы и мои шрамы — это часть нас! Часть нашей истории. Наше «как раньше» и наше «сейчас»… Я не хочу новых шрамов, правда! Я действительно постараюсь сделать всё, чтобы научиться «любить по-другому»! Но… Куда мы денемся от этих? Куда мы денемся от нашего рваного и воспалённого «как раньше»? Что он чувствует каждый раз, когда касается шрама на моей спине? Что я буду чувствовать каждый раз при взгляде на его руку? «Это — из-за меня»… Боль… Вина… И ещё что-то… Может неправильное… Скорее всего — неправильное… Но такое жгущее душу… «Это — из-за меня! Ради меня! Это — моё! Это то, что связывает нас навсегда! Наше… Наша любовь!» И ну его к черту, что эта любовь такая неправильная! Алькина рука скользнула по моему плечу. — Псих ты… Посмотри, что наделал… До крови ведь… Я приподнял голову и скосил глаза, чтобы увидеть то, на что смотрел Алька. Следы от моих зубов чётко были видны на коже… В нескольких местах выступили красные капли… И только сейчас я почувствовал боль… Не сильную, скорее — сладко зудящую… И вспомнилось — чердачная площадка, наш разговор о вампирах, и след от моего укуса на Алькиной шее. Его до сих пор ещё видно… Что Алька чувствовал тогда? И что бы чувствовал я, если бы он исполнил мою просьбу: «Укуси меня…», вместо того, чтобы прошептать: «Я не могу…», ограничиваясь поцелуем… От этого воспоминания сердце свело от нежности, так что я даже своё привычное: «Ага, псих, специально для тебя» не смог выдавить. А Алька наклонился и коснулся ранки языком, слизывая кровавые капли, а потом прижался губами к тому месту, которое раньше сжимали мои зубы… Нежно-нежно… И всё стало неважно. В голове только одна мысль стучала: «Как раньше!» — и в ней был целый мир… Наши детские игры в волков, когда мы «зализывали раны» друг у друга… Наша «Клятва на крови», солоновато-сладкий вкус во рту, который взрывал мозг сильнее любой наркоты… Наш «медовый месяц» в конце лета-начале осени, когда мы, сходя с ума от желания, целовали и кусали друг друга, стремясь оставить как можно больше отметин на коже, знаков — «ты мой…» И совсем недавнее «Укуси меня» на чердачной площадке… Всё в одном… И в то же время — совсем ничего, только пустота и наслаждение… Губы Альки скользнули дальше — плечо, ключица, ямка на шее… Я упал на кровать, откинулся на подушку, полностью открываясь перед ним… Алька навалился сверху, продолжая целовать, тёрся твердым горяченным членом о мой стояк… Словно продолжая прерванную мной игру, только поменявшись ролями… И теперь уже я, не сдерживаясь, стонал, вцепился в руками в его мокрые от пота плечи, приподнимая бедра, чтобы сильнее вдаться в его пах… «Может сейчас?» — мелькнуло в голове. Мы одни в квартире, мы на пределе. Может, мы не разобрались со всей болью, которая стоит между нами, но точно мы дали друг другу понять: «Я хочу быть с тобой, несмотря ни на что!»… Так может настало время для «по-настоящему»? Ведь Алька хочет этого… А я — вообще на всё готов, и пусть даже будет больно… Пусть будет! Я хочу так!!! Просто сказать: «Давай» — и он поймет… Или даже, ничего не говоря, развернуться, выгнуть спину, открываясь перед ним сзади… А может, наоборот, сказать — то самое, что так и не услышала тетя Зоя, попросить со стоном: «Вставь мне уже… Сильнее… Выеби меня…» Так, чтоб у него совсем сорвало крышу… Я ничего не сказал… И ничего не сделал… Сам не понимал, что меня останавливает… Точно не страх, что «будет больно»… Может быть, всё ещё стучащие в голове слова «как раньше»… Да, пусть сейчас будет так, как сотни раз было… Чтобы до конца убедиться — между нами всё по прежнему… Укрепиться на этом рубеже — а потом идти дальше. Туда, где я стану полностью «его», он — «моим»… И где, может быть, мы сможем сказать друг другу «я люблю тебя»… А пока — пусть будет «как раньше»… Я ещё сильнее подался вверх бедрами, так, чтобы его член проскользил между моих ног, по яйцам, выбиваясь в мошонку… Ещё… Ещё… С ума сойти… Алька… Алька!!! Я рухнул на кровать, отпуская его плечи, словно с небес на землю, жадно хватая ртом воздух, пахнущий Алькой… Он лег рядом со мной, его губы коснулись моего виска, пальцы прошлись по волосам с нежностью, от которой хотелось плакать… Но я, конечно, не заплакал… Просто нашёл его руку, сжал её, переплетая пальцы… Наша вечность, когда уже ничего не важно и ничего не хочется… Просто лежать вот так, рядом, вдыхая запах друг друга… Только мы одни во вселенной… Звонок в дверь был подобен грому небесному. Меня аж подкинуло, а Алька дёрнулся так, что чуть не свалился с кровати. — Это ещё кто? — спросил он почти неслышно, одними губами. «Это ещё кто?» — повторил я вслед за ним, обращаясь к своему «другому я» — тому, которое не растворилось полностью в сладкой истоме, а сохранило ещё хоть какие-то остатки соображения. «Врач!» — ухнуло в голове. — Блять! — выразил я вслух настигшее меня озарение. — Родители?! — в голосе Альки был ужас. — Не… Мать доктора хотела вызвать… Наверное, она… Черт, у меня всё пузо в сперме! — Слизать? — спросил Алька с насмешкой. Услышав про «доктора», он как-то сразу стал спокойнее. Очевидно, наша врачиха пугала его намного меньше моей матери… Я представил, как он облизывает мой живот, и меня обдало жаром. — Иди нафиг! Хочешь, чтоб я снова обкончался? — Хочу, — ответил он тем же тоном, что и тогда в коридоре. И улыбнулся той самой наглой улыбкой, которая меня всегда с ума сводила. И скользнул рукой между моих ног, по мокрым от его спермы бёдрам. Вот как я на такое могу среагировать, а? Он совсем не понимает? Или понимает слишком хорошо… Звонок повторился — настойчиво и требовательно. Я отпрянул от Альки, подхватил с пола свои трусы, по-быстрому вытирая ими всё, что можно вытереть. После чего запихнул их подальше под кровать и начал натягивать джинсы на голое тело, быстро проговаривая: — Хватай свои шмотки — и в отцовский кабинет! Она туда точно не попрёт. Я с ней по-быстрому кончу… — Кончишь с ней? Ты что, с кем угодно кончить готов? Даже со старперошными врачихами? — хриплым насмешливым шепотом спрашивал Алька, пытаясь попасть ногой в нужную штанину. — Не-не… С ней я просто кончу… А с тобой потом — обкончаюсь… Много-много раз… — я подпрыгнул, окончательно втискивась в джинсы, рванул вверх молнию, и уже хотел выскочить в коридор, как Алька схватил меня за плечо. — А это? — он всунул мне в руки мою кофту, которую я утром не мог найти под горой учебников. — Или ты реально там кончать собрался? Решил и докторшу тоже соблазнить? Для коллекции? Я рассмеялся, просовывая руки в рукава: — Хочешь побыть моим доктором? — Хочу… В третий раз за утро он произнес это слово, и в третий раз меня чуть не накрыло от этого его «хочу»… Я даже замер на мгновенье. И он — тоже. А потом — резко притянул к себе, впиваясь губами в губы… Звонок зашёлся истошной трелью, а мы все не могли оторваться друг от друга, и мысль о том, что кто-то чужой совсем рядом, ломится в квартиру, делало поцелуй ещё более сладким и крышесносным… «А может — нафиг врача? Не открывать — и всё! А матери скажу, что спал крепко, ничего не слышал» — промелькнуло у меня в голове, когда Алька выпустил меня из объятий и, схватив за руку, потянул в коридор. Эх, ну ладно… А такой хороший был план… С этими мыслями я повернул защёлку дверного замка, стараясь натянуть на лицо самое сонное и больное выражение, чтобы Раиса Максимовна сразу поняла, что я так долго не открывал, потому что настолько слаб и разбит, что вылезти из кровати — это для меня уже целый подвиг… Но за дверью оказалась вовсе не Раиса Максимовна. Там были: моя соседка по парте Оля Баева, моя верная клавишница Катя Брагина и неизвестно с какого перепугу к ним пристроившаяся Ленка Баклаева. Я ошарашено вылупился на них. Даже забыл, что нужно выглядеть сонным и больным. — Вы тут откуда? — только и мог сказать я. — Из школы, вестимо. Тебя навестить пришли, о твоём здоровье беспокоились… А ты даже не поздоровался… — Ленка лучезарно улыбнулась. Я на её улыбку не среагировал и здороваться не стал. — А на уроки вам не надо? — Данечка, сегодня последний день четверти! Урок один всего был, и тот укороченный. А потом классный час. Оценки сказали — и по домам выпнули, ёлку наряжать, — Ленка улыбнулась ещё лучезарнее. — Мы как раз из-за оценок и пришли, — а вот Баева не улыбалась и её голос звучал подчёркнуто сурово. — Тамарушка попросила уведомить тебя о твоих четвертных, раз уж ты до школы дойти не в состоянии. И передать тебе домашку на каникулы, которую она с тебя обязательно спросит в первый же день следующей четверти. — Вот видишь, как мы о тебе заботимся… А ты с нами так и будешь через порог разговаривать? Или всё-таки разрешишь войти? — Ленка смотрела на меня в упор. Я уже собирался ответить что-то вроде: «Спасибо за заботу, но мне некогда, врача жду, болен сильно, заразить могу, идите, в общем, лесом, товарищи девушки»… Но тут мой взгляд упал на Катю, которая стояла позади них, потупившись, теребила ремешок своей сумки… И стало как-то стыдно… Они ведь реально решили позаботиться, а я тут посылать их собрался… Поэтому я сделал шаг назад от двери, пропуская их внутрь. — Ну, заходите… Если заразиться не боитесь… И врачиха сейчас прийти должна. — Мы не надолго! — бодро заявила Ленка, проходя внутрь. — А чтобы не заразиться, надо горячего чаю попить! У тебя есть горячий чай? И не дожидаясь моего ответа, она быстро скинула сапожки и проскочила на кухню. За ней последовала Баева. А Катя замешкалась, опустила голову ещё ниже, занятая расстегиванием застёжек на сапоге, и пробормотала, словно извиняясь: — Мы тебе ещё школьный подарок принесли… Сегодня выдали… И мандарины ещё… А из кухни уже раздавался звук набираемой в чайник воды… Я немного прихерел от происходящего… Вот это подстава! Не, Баклаевой, конечно, наглости не занимать, но чтоб вот так человека в оборот взять?! Всё ещё в состоянии лёгкой охренелости я прошёл на кухню, где Оля Баева сразу на входе ткнула в меня моим же дневником. — Держи! Я и домашку, и оценки тебе записала. И пусть твоя мать обязательно распишется. Тамарушка сказала, что у кого подписи родителей в дневнике не будет, того на уроки не пустит. — О! Дневник! А я его уже неделю найти не мог… — Потому что ты сдал его на проверку! На прошлой неделе! А потом забрать не удосужился! И вообще забыл о его существовании!!! Я опустил голову, уставившись на дневник… Ну да, о его существовании я реально забыл… И, учитывая сколько всего случилось, это было вообще неудивительно! Но Тамарушке же этого не объяснить… И как бы вообще могло выглядеть такое объяснение? «Тамара Алексеевна, я дневник не заполнил, потому что один старый перец запалил меня, когда я с моим парнем в подъезде целовался… А потом мне другой в любви признался, и от этого у моего парня совсем тормоза отказали… А потом мы и вовсе крышей поехали на почве любви, ревности и его торговли травкой в нашей школе»… Такое себе объяснение… Точно не для классной… Да и вообще ни для кого… Я листнул дневниковые страницы, ожидая увидеть очередное краснопастовое «Дневник систематически не ведётся! 2!!!». Но вместо этого на последней странице четверти меня ждали аккуратно написанные названия предметов, номера задач и упражнений, и все оценки стояли своих местах… В том числе, к моему великому удивлению, четверка за контрольную по алгебре. — Спасибо… — пробормотал я растеряно. — Не за что! — Оля поджала губы. — Учти, это последний раз! И то, только потому, что Тамарушкин ор слушать не хотелось. — Ага… Всё равно спасибо… — Данечка, а ты уже позавтракал? — поинтересовалась тем временем Ленка, расставляя на столе чашки. Себе она поставила мою любимую — большую и синюю. Сам я пил из неё нечасто — горячее я не любил, а холодную воду можно хлебать прямо из носика чайника и не тратить время на всякие наливания-переливания. Но, когда ко мне заходил Алька, то именно в эту чашку я наливал ему воду или чай. И я вспомнил, как он держал её в руках, сидя на моей кровати, в то утро, когда мы мирились после нашей долгой ссоры… Тогда он был болен, а я лечил его таблетками и поцелуями. И сейчас мне захотелось отобрать у Баклаевой чашку. Но я сдержался: пусть уж лучше сделают быстрее, чего хотят, и выметаются отсюда! А Ленка продолжала напевать сладким лисьим голосом: — Может, тебе завтрак приготовить? Когда болеешь, надо хорошо питаться… А то ты такой бледненький, худенький… — Да вот как раз собирался завтракать… вкусную овсянку хотел поесть, да вы пришли… — не удержался я, чувствуя, как по телу прокатывает сладкая дрожь при мысли об Алькиной «овсянке», смешивается с другой дрожью — той, которой меня от злости накрывать начало. — Мы ненадолго! — быстро сказала Катя, бочком просачиваясь в кухню. — А ты… Как себя чувствуешь? «Отлично!» — хотел было сказать я, но вовремя спохватился. — Горло болит сильно… И температура, похоже… Еле с кровати сполз, когда вы дверь выносить начали… — Бедняжечка… — покачала головой Ленка и вдруг неожиданно положила мне ладонь на лоб. А это что за дела такие? Она совсем оборзела? Я резко дернулся, скидывая её руку. А Ленка как ни в чём ни бывало заговорила: — Да, действительно, температура… Тебе надо мандаринки покушать, в них витаминов много… Катюха, где мандаринки у нас? Доставай, а я пока чай разолью! — Вот! — Катя поспешно вытащила из сумки пакет. — И здесь ещё конфеты от шефов. И нам ещё блокноты новогодние всем подарили! Я хмыкнул. Ну да, что ещё могут нам подарить… Был бы у нас в шефах мясокомбинат, как у десятой школы, дарили бы колбасу… А с нашей фабрикой только блокнотами и разживешься… Остаётся только надеяться, что папе ими зарплату не выдадут, несмотря на пессимистичные замечания мамы. Впрочем, блокнот был красивый. С твердым переплётом, корабликом на обложке, который водяными знаками повторялся на белых мелованных страницах… Всё-таки бумагу у нас на фабрике делали — высший сорт. Вот только… Зачем он мне? «А ты туда стихи свои перепиши, — ехидно посоветовал внутренний голос. — А чё? Вполне годится для всяких томных воздыханий, какие влюбленные девицы в свои альбомчики-блокнотики километрами переписывали ещё со времен Пушкина… А ты чем не «влюбленная девица»? «Иди нафиг! — в очередной раз послал я сам себя. — Ну написал один раз человек стихи про любовь, и что теперь? Тем более, это даже не я писал, оно само написалось! И оно — правда! Надо будет — и ещё напишу! Только точно не сюда… Старая тетрадка больше для такого подходит, на неё никто не подумает, что там среди расчетов столбиком, карикатур на Тамарушку и прочих почеркушек может такое быть… А сюда… Сюда я роман писать начну! Вот как раз про кораблик этот! Про каравеллу «Преисподняя»… Про дерзкого капитана и его бесшабашного штурмана… Про путешествия и приключения… Про безграничное доверие… Про то, что вместе можно сделать даже невозможное… И, может быть… Про любовь тоже… Которую так трудно назвать любовью… Когда проще сто раз жизнью рискнуть и горы свернуть, чем просто сказать о том, что бурлит в сердце… Про нас… Какими мы могли бы быть где-то там… И ещё… Я придумаю другой конец! Такой, который не будет ранить Альку… Такой, чтобы он, прочитав мою историю, понял наконец то, что до сих пор не хочет понимать… Кто он для меня на самом деле… А для остальных, если они в блокнот без спроса полезут (типа мой матери, ага), это будут просто фантазии, «тупые и никому не интересные»… — … варенье? — раздалось у меня прямо над ухом. Я вздрогнул, возвращаясь из мыслей в реальный мир. Надо мной нависала Баклаева. — Аллё! Приём, приём, Земля вызывает Марс! — Марс ушёл за горизонт событий… — буркнул я. — На связи Солнце. — Что, прямо-таки Солнце, ни больше, не меньше? — хмыкнула Оля Баева. — Впрочем… Кто-то же у нас хочет богом стать… — Богом? — Ленка повернулась к ней, излучая любопытство. — Ага, — Баева поджала губы. — Богом. Он прямо так и написал в сочинении. Странно, что Тамару Алексеевну инфаркт не хватил, когда она это прочитала… — Ну… Я вначале хотел написать, что собираюсь порнуху снимать… — брякнул я, прежде чем успел подумать. И понял, что зря я это брякнул, когда три пары глаз уставились на меня: с любопытством (Баклаева), с презрением (Баева) и с ужасом (Катя). А потом Ленка протянула: — Интереееееесно… Хотелось бы мне на такое посмотреть… Кстати… А вот это — от подготовки к съемкам осталось? — и она коснулась моей шеи. О чёрт! Я думал, у меня все засосы сошли… Но… Похоже «свежачок» сегодняшний начал проявляться… Ну и нахрен! Мои засосы — моё дело! Кому какая разница? И вообще, кто такая Баклаева, чтоб перед ней оправдываться? — Ага, всю ночь репетировал… — Интереееесно, с кем это… Неужто с Риткой Лукашиной? А она с виду такая девочка-припевочка… Или у тебя ещё кто-то есть? — Баклаева, я не понял, ты что, в будущий фильм на главную роль напрашиваешься? Хочешь стать второй Эммануэль? Ленка хитро прищурилась: — Посмотрим-посмотрим… А ты сейчас сценарий придумывал? — Сейчас? — Ну да, когда стоял с улетевшим видом и так загадочно улыбался… Я всё гадала — о чём ты таком думаешь? А оно вон как оказывается… — Да, кстати, об улетевшем виде… Ты там что-то про варенье спрашивала? — я решил, что пора заканчивать этот цирк с конями. — Да, — тут же самым невинным голосом отозвалась она. — Варенье… Малиновое… Оно у тебя есть? Хорошо температуру снимает… — Понятия не имею. Вареньями мать занимается, — ответил я, уже не пытаясь скрыть раздражение в голосе. Я прекрасно знал, где находится варенье, потому что доставал его для Альки. Тогда же, когда в «его» мою чашку чай ему наливал. Когда мы вытаскивали занозы из души друг друга, а потом спали в обнимку… И с Баклаевой я этим делиться не собирался! Нехрен! И пусть она кружку загробастала, но фиг ей, а не варенье! — Если что — я тебе принести могу, мы в этом году много наварили… — Мне парацетамола хватает… А вы чаю напились? А то меня что-то знобить начинает… Наверное, грипп… При нём в кровати лежать полагается… — Намек поняла! — Ленка снова лучезарно улыбнулась. — Мы сейчас уйдём… Вот только… Ты ничего не забыл? Забыл? Я? О чём это я мог забыть… Может, она про вежливость? И я сказал, очень старательно выговаривая слова: — Спасибо вам большое, что навестить пришли. Я был очень рад. И… За дневник реально спасибо! И за подарок! И мандарины вкусные! И я посмотрел на девочек с чувством выполненного долга. Но Ленка покачала головой. — Приятно это слышать, конечно, но есть ещё кое-что… — Ещё кое-что — это что?! — спросил я в упор. — А ты не помнишь? Оля Баева шумно выдохнула: — Помнит?! Он?! Дневник забыл, учебники, ручки, тетради, а то и портфель целиком забывает регулярно — а тут что-то помнить будет? Ага, счаз! Наобещать с три короба — это он всегда готов. Только через пять минут он об этих обещаниях и не вспомнит! Да он голову когда-нибудь забудет — и не заметит! Давай, Данечка, напряги извилины! Не только же порнуху ими придумывать! Что ты Кате в понедельник обещал? Я моргнул… Шевельнул извилинами так, что они заскрипели… Я… Кате… Обещал… — Да ладно… Это не важно же… — тихо пробормотала Катя и залилась краской. — Я сама поищу… То, что надо послушать… И тут до меня допёрло! Ну конечно! Я же в понедельник — когда-то в прошлой жизни — создал свою группу! И хотел дать Катьке на каникулы нормальный музон послушать, чтобы она не только всякие сопли играть могла, но и то, что мне нужно, забацала… И забыл… Реально — забыл… — Ой, Кать, прости! Пожди минутку — я тебе принесу всё! Ты чего сразу не сказала, что за кассетами! И я быстро ломанулся к себе в комнату. Но попасть туда мне не удалось. Потому что дверь в отцовский кабинет открылась — и меня резко схватили за руку и затащили внутрь.