Признайся мне первым

Славка оказался неправ. Сказать, что песни на подаренной им кассете мне «понравились» — это ничего не сказать. Это было офигенно! Охрененно! Охуенно! До того момента, когда мать пришла запихать в меня предсонную партию таблеток и потребовала «выключить, наконец, эту шарманку», я успел послушать кассету раз шесть. А может и больше. Это было так же круто, как «Звездные Войны»! И даже ещё круче! Потому что там, в кино, было уже слишком всё понятно к концу — кто, почему, зачем... А тут... За каждой строчкой стоял целый мир, целая история, на которую есть только намек, которую ещё предстоит допридумать, которая роится в голове кучей образов и тайн. Это захватывало так, что я дышал через раз и кашлял, затаив дыхание. Даже сопли в носу застыли и текли вполсилы. А с другой стороны — меня распирало от боли и досады... Почему?! Ну почему это уже написано? Почему это всё придумал не я?! Это должны были быть мои песни, мои истории, моя музыка, кого хера пока я тут дурью маюсь, кто-то уже взял и сделал то, что должен был сделать я! И меня накрывало обидой... Но эта обида переходила в восторг — теперь я понимал, чего я хочу! Да, когда я придумал создать свою группу, я толком не знал, о чём буду петь. Конечно, это должен быть рок! Конечно, это должно быть что-то такое, от чего Тамарушка и ей подобные полопались бы от злости. Что-то про бредовость жизни вокруг, про мир-пиздец с его бездушными правилами, которые убивают всё живое... Что-то такое, из ряда вон выходящее, чтобы всё перевернуть и на уши поставить. И чтобы все смотрели на меня — кто с ужасом, кто с восторгом — и глаз отвести не могли! И это всё, что я знал о своих будущих песнях. Только сейчас понял, что это было совсем не то, что мне нужно на самом деле! Да, я хочу «этакого»! Хочу кричать своё «К чёрту мир!» с любой сцены! Но... Разве не интереснее ещё и показать в песне кусок другого, загадочного мира? Моего мира? Создать в песнях свою вселенную? Рассказать историю? О том, что меня волнует... О том, что из души рвётся... Я хочу сделать это! Именно это! Но как?! После того, как мама выключила магнитофон и свет, я лежал в темноте и пытался придумать песню. Свою. Вот такую, наполненную образами. Щекочущую воображение. И... Ничего не получалось! Совсем ничего! Абсолютно! Одна ерунда какая-то, которую даже в мозгу повторять было стыдно, а не то что в тетрадку записывать! Я вспомнил свой недописанный роман про «далекую галактику»... И историю про пиратов, которую только собирался написать... И «мысленные сказки» про волков-оборотней... Я пытался запихать это в стихи — но получалась тягомотная глупая банальщина... «А ты как думал? Это тебе не «пра любоффь» стишки сочинять! Думаешь, так просто написать настоящую песню? Такую, чтобы за душу брала? Чтобы мир в голове создавала? Чтобы эмоции ураганом в голове переворачивались? Думаешь, это то же самое, что сказать «актовый зал подойдёт», «гитарист найдется вместе с гитарой» — ну и типа «песня сама напишется». Это так не работает!» «А кого-то не работает, а у меня — работает!» — огрызнулся я на своё дотошное «внутреннее Я». Но от этого песня быстрее писаться не стала. Зато начался кашель... От него голова сотрясалась так, что заболела. И слова в строчки совсем перестали складываться. Мне ничего не оставалось как свернуться в клубочек под одеялом и забить на написание песни осиновым колом. «Ну, если у тебя ничего с группой не выйдет, то в этом тоже есть плюс: у Альки будет меньше поводов для ревности» — успокоил меня «внутренний Я». «Ты реально думаешь, что он такой, как его папаша, да? Что он будет счастлив, если у меня ничего не получится — и буду я сидеть при нём «серой посредственностью»? Да? Так ты о нём думаешь?!» «Не знаю...» — ответил я сам себе. И от этого стало ещё горше. И почему-то закрутился в голове Раисин голос, рассказывающий про Алькиных родителей. Про то, как «она из-за него учебу бросила» и «вместо картин и пейзажей краской по стенам»... Вся жизнь — коту под хвост, потому что он — «злобный, ревнивый, мелочный»... Но... «Краской по стенам» — легче, чем «картины и пейзажи»... И учиться, наверное, не очень просто, и не всегда хочется... И если тебе начинает казаться: ничего не получается, идеи новые не приходит и картины в голове не рождаются — не проще ли сказать: «Это потому, что он не хочет! Это всё из-за него я от мечты своей отказываюсь...» А на самом деле... «Ты думаешь, у них, у Алькиных родителей, реально так было? Или свою собственную испорченность опять другим приписываешь? Хочешь оправдать своё творческое бессилие заботой о том чтобы «Алька не ревновал»? И то, что ты сейчас напридумывал — это не «у них было» — это то, что «у вас будет»? «Чёрта с два у нас так будет!» — зло сказал я себе. — Ну не пишется песня сейчас — потом напишется! А не напишется — так что-то другое забабахаю! Я всё равно покорю этот мир — и стану богом. И Алька... Он будет рад за меня! И поддержит меня, что бы я не сделал! Обязательно!!! Потому что... Он — это он, а не его папаша!!! И уж точно я никогда не буду ни в чём его винить! Никогда не скажу, что у меня что-то не получилось «из-за него» или что он «жизнь мне сломал». Наоборот... На самом деле... Это всё — для него! Чтобы он мной восхищался... На одного меня смотрел... Ведь он — моё солнце...» «Ну-ну...» — скептически фыркнул голос внутри. Но я даже внимания на это обращать не стал. Хочу видеть его... Альку... Слышать его голос... Запах его вдохнуть... Сколько ещё ждать? Весь завтрашний выходной... И послезавтра — ещё длиннющий день, пока родители не уйдут к Лукашиным... Они ведь уйдут, правда? И тогда... Тогда... И в мыслях о том, что будет тогда и с всё ещё играющей в голове музыкой с кассеты «переступить, уйти за край черты, жизнь делить на два, умножать на семь...» я наконец уснул. *** Утром, после проведенных над несчастным больным мной разного рода инквизиторских процедур, мои родители собирались в гараж. В яму. За картошкой, овощами, банками маринованных огурцов и кабачковой икры. Всего того, что полагается иметь в доме на Новый Год, на случай «если гости зайдут». Это шанс! Добраться до телефона — и набрать заветный номер. Как только за ними захлопнулась дверь, я соскочил с постели, вывалился в коридор, рванул трубку, коснулся диска... И замер. А если он уже не дома? Кто знает, какие у него дела предновогодним воскресным утром? Или... С чего я вообще взял, что моё предложение «Давай встретим Новый Год вместе, пока предки бухают в гостях» ему понравится? Может, у него свои планы? Может, он уже договорился со своими «шмоточными» друганами на дискач пойти? Или вообще с Оксаной собрался праздновать... «Не говори ерунды! — оборвал я сам себя резко. — Что, нравится нервы себе накручивать? Чтоб пострадать побольше? Ты же сам видел — как он о тебе беспокоится, как ты ему нужен... Поэтому хватит выдумывать, ага?» Да, видел... Как беспокоиться... Но... ведь это же реально может и не любовь, а одно лишь чувство вины и страх... Которые я старательно всё время насаживал... И от которых он, должно быть, уже устал... «Хватит!» — внутренне рявкнул я и начал быстро крутить диск, набирая номер. Гудок, ещё гудок... — Да? Сердце стукнуло и прыгнуло куда-то в горло. — Алька... — скорее выдохнул, чем сказал, я. Тяжелое дыхание на том конце провода. И потом Алькин резкий, срывающийся голос: — Ты... Ты как? Данька, ты как? — Нормально... Родители в гараж ушли, и я вот... — Давно? — быстро прерывает он меня. — Давно ушли? — Да только что... — Я через пять минут буду у тебя. Ага? Я прифигиваю. И уже хочу сказать: нет, не надо, это слишком опасно! Да, время есть: до гаража минут десять идти, обратно, с грузом — все пятнадцать. И там сколько ещё! Пока мама спустится в яму, пока она отберёт сама, то, что надо (потому что у папы «глаза не на том месте», и он «всё равно не то возьмёт») — точно минут десять-двадцать пройдёт! Но... Ведь всякое случится может... И если они вернуться раньше и застукают у меня Альку — это будет катастрофа! Но я так хочу видеть его! Хоть на минуточку! Убедится, что он не «в другой галактике», что в его взгляде больше нет ненависти, что все эти боль, страх и чувство вины не давят на него так сильно... Обнять его... Снова почувствовать — он рядом. Мы вместе. Несмотря ни на каких оксан и ленок! Хочу его видеть... — Ага... — произношу я тихо. Тишина. А потом трубка отвечает короткими гудками. *** Он появился через три минуты. Я заранее открыл дверь, чтоб соседи лишний раз не слышали, что к нам кто-то звонит. А сам присел на банкеточку — ждать его. «Как в прошлый раз, ага? — напомнил мне ехидный внутренний голос. — Посидишь пару-тройку часиков, подождешь... Тебе же не привыкать..» «Иди к чёрту!» — вяло послал я самого себя. И только успел это сделать, как Алька ураганом ворвался в квартиру. И тут же уставился на меня. — Совсем рехнулся? На сквозняке тут сидишь! С открытой дверью! — Ага, совсем, — ответил, не в силах удержать улыбку, расплывающуюся от уха до уха. Алька со мной! Такой, как всегда... Живой... Мой! — Быстро под одеяло. — Да ладно... Смотри, какой я запакованный — чуть ли не шубу! Ещё и шарфом обмотан как мумия... В пять слоев! — Быстро под одеяло! Или помочь? Я встаю — и пошатываюсь. Голова закружилась.... Или не закружилась... — Помооочь, — протягивая я, практически заваливаясь ему на руки. И утыкаюсь макушкой ему в плечо, когда он подхватывает меня. Мы замираем. Сердце бьётся отбойным молотком, дышать тяжело, сопли комом застряли в горле... Хочется кричать, но даже вдох сделать невозможно... И только бесконечное тепло разливается по телу... Хочу остаться так... Навсегда... — Чучело ты... — выдыхает Алька мне в макушку. А потом подхватывает меня на руки — и тащит в комнату. Охренеть! Это... Это так... Так нелепо... Глупо... Слово я ребенок мелкий... Или принцесска мультяшная... И вообще — я тяжёлый! И... Это так тепло, что всё внутри обмирает от нежности... Даже слов нет... Я просто обхватываю его за шею крепко, прижимаясь к нему всем телом... «Ага-ага, именно так женихи невест носят...» — ехидно заметил внутренний голос. — «Почувствовал себя его «невесточкой»? От этой мысли вспыхивают щёки. А Алька, тем временем, опускает меня на кровать и накрывает одеялом, натягивая его чуть ли не до подбородка. Ну вот! Разве так обращаются с невестами? Их после постелеукладывания наоборот от лишних тряпок освобождают — задирают вверх пышные юбки, через кучу кружавчиков пытаясь отыскать то самое... Хм... Может быть, наряд невесты поэтому такой сложный, чтобы раздевать её было интереснее? Это вам не «ширинку расстегнул, штаны вниз сдёрнул», тут реально целое приключение... Но сейчас Алька даже на просто «ширинку расстегнул» не настроен — упаковывает меня в одеяло, словно реально мумию изготавливает... Что, беспокоится, чтобы никакой мимопролетающий сквозняк до меня не добрался? — Между прочим, — говорю я дурашливо, и, выпрастывая руку из-под старательно подоткнутого одеяла, быстро касаюсь его руки, — люди быстрее выздоравливают, когда им тепло напрямую передают, через прикосновения. Даже исследования есть: больные, которых во время болезни постоянно лапали, выздоравливали быстрее, чем те, которых просто закутывали и грелками обкладывали... Честно-честно! Алька хмыкает, поглаживает мои пальцы, но потом решительно возвращает мою руку под одеяло. Но тут же касается волос. — А это считается прикосновением? — спрашивает он, перебирая мои отросшие, слипшиеся от пота, пряди. И снова сердце сладко замирает. Хочется зажмуриться от удовольствия и вообще не шевелиться... Но я говорю с той же дурашливостью: — Ну... От таких прикосновений я, чего доброго, в кота могу превратиться. Ща замурлыкаю... — Да? А если так? — его пальцы касаются моего виска, скользят к уху, почесывая... — Мурррр... — только и говорю я, и, чуть поворачивая голову, прижимаясь щекой к его ладони. Хорошо... Господи, как мне хорошо сейчас! ...Да, хорошо. Ну а дальше — что?! Мы опять говорим «о фигне», потому что «фигня — наше всё», дурачимся, как дети малые... Но о главном — молчим! О всём том, что до сих пор душу колючками царапает — и мне, и ему... А время идёт... Максимум — полчаса есть! Или — может так и надо? Что мы успеем за полчаса? Только болячки расковырять! А так... Так мы хотя бы можем дать понять друг другу: «Всё в порядке, я с тобой, как раньше, несмотря ни на что.... Несмотря на то, что внутри огнём горит...» Но... Оно всё равно горит... и гореть не перестанет... больно... И сколько это ещё терпеть? Сейчас — времени нет... В Новый Год — типа праздник, зачем его друг другу портить? Потом — ещё что-то... А потом и эта боль вроде зарастёт, не будет уже душу выворачивать... Но никуда же она не денется!!! И когда снова накроет тазиком — вся вывалится сразу. И разорвет нас на части... Нам надо поговорить... Наверное... Но как? Что я могу сказать? Спросить про Оксану — про всё вот то, что я, как ни пытался, так и не смог из головы выкинуть? И опять услышать его враньё? Не хочу! Начать ему объяснять, что ничего у меня с Ленкой нет, несмотря на детсадовский поцелуи? Но — поверит ли он моим оправданиям, если успел себе хрен знает чего напридумывать? Возможно, есть такие слова, которые анальгином на эту боль лягут... Простые слова... «Я люблю тебя» — смешное, глупое, разрывающие сердце, переворачивающие всё внутри... Невозможное... — Данька... — в Алькином голосе больше нет дурашливости, слова звучат резко, хотя рука по прежнему нежно теребит мои волосы. — Ты злишься? Из-за Оксаны? Я выдыхаю. Алька оказался смелее меня. Прямой вопрос — сразу. Это так «по-Алькиному»... А я... не знаю что ответить... Но раздумывать некогда — и я начинаю говорить. Пытаясь найти ответ по мере появления сбивчивых несвязанных слов. — Я... не знаю... Вначале... Убить её хотелось... Или самому исчезнуть... Потому что... Она же права... Ты сам понимаешь... То, о чём ты с ней говорил... Ты же сам так думаешь... И я... Тоже так думаю... Это всё так и есть... Я... Помеха для тебя... Только боль причиняю... И за чувство вины держу... И... — Нет! — прерывает меня он. — Это всё не так! — Алька... — тихо говорю я, стараясь проглотить горечь. — Это даже сейчас так... Ты же... от моих слов себя виноватым чувствуешь? И... Я знал это... Знал, что если так скажу, если стану самого себя во всем обвинять, то ты возражать начнёшь... Ты будешь чувствовать свою вину, от того что я свою вину перед тобой выставляю. А потом я буду чувствовать себя виноватым, что заставляю тебя чувствовать себя виноватым... понимаешь? И так сто раз по кругу... Да к чёрту Оксану! Если бы то, что она наговорила, было бы её фантазиями — это не было бы так больно! Но дело не в Оксане! Дело в нас! Алька... Я не хочу так больше! Не хочу больше в этом чувстве вины вариться... Но... Я не умею по другому... Даже сейчас... Всё понимая... Я же всё равно... Я больше не могу говорить — нос заложило соплями так, что даже не выдохнуть... «Только бы не закашлять! Не при нём, чтобы ещё сильнее его виной не припечатало!» Отвернуться бы сейчас, зарыться лицом в подушку... Впиться во что-то зубами... Только не в свою руку, чтобы ему опять больно не сделать... Но Алькины ладони удерживают мою голову на месте. Он проводит по волосам, убирая их со лба, сжимает виски... Смотрит на меня — и мне ничего не остается, как смотреть на него. — Даже если и так... То что? — произносит он наконец, всё так же глядя мне в глаза. — Если я в самом деле виноват... Что тут делать? Если я... — его голос сорвался, он замолчал, сглатывая, но тут же продолжил — ещё тише, едва слышно, но глаз по прежнему не отвёл. — Если я и в самом деле — как он... Злобный ревнивый психопат... — Нет! — хотел выкрикнуть я, но Алька не дал мне ничего сказать сжимая мою голову подрагивающими руками. — Не надо! Дань, вот только не надо сейчас говорить, что это не так!!! Или ты думаешь, что я тоже это специально говорю, чтоб ты возражать стал, разубеждать?! Не надо! Вранья не надо! Думаешь, это так легко принять было? То, что я такой же, как тот гад, которого я ненавижу? Один в один... Как ты тогда и сказал... Про Гордейку... Это правда!!! Сказал... Про Гордейку... Сказал?!!!! Меня словно по темечку стукнули. Словно железной спицей ткнули в сердце... Тогда, в подъезде, когда меня тошнило от мешанины чувств и мыслей, я сам не понимал — что словами выплевываю, а что только голову разрывает. Но мне казалось, что тогда я успел остановиться... И «давай, и меня — как Гордейку!» — это был только внутренний вопль! Что вслух этого не было произнесено! А оказалось... оказалось... Господи... Я всё-таки поворачиваю голову — и утыкаюсь лицом в его ладонь... Обветренную, жёсткую, покрытую застарелыми рубчиками, родную.... Чуть заметный запах сигарет от пальцев... И запах мыла от манжета рубашки... И пульсация крови под тонкой кожей израненного запястья... Меня скручивает от боли... Невозможно ничего сказать, даже дышать... Только Алькина ладонь становится мокрой... Всё внутри сотрясается от почти беззвучно плача. — Дань...ка... Его голос рядом, а потом я чувствую прикосновение к моим волосам его щеки... Он рядом... Он... Я скидываю одеяло, обхватываю его, склонившегося ко мне, обеими руками... Мне хочется кричать, убеждать его — неправда, это неправда! Что я совсем не то имел ввиду, что тупые слова просто вырвались тогда на психе, что я ничего не соображал. Но... Это будет ложь. И он это знает... Знает... Я чувствую, как его другая рука скользит по моей спине, по шерсти свитера... И я знаю — там шрам... Тот самый... И Алька знает — даже не видя, и, наверное, не ощущая его под толстым слоем одежды, он ведет рукой безошибочно... Как много много-много раз... Что он чувствует сейчас? Господи, что он каждый раз чувствует, лаская и целуя мою спину? Что вспоминает? Лицо своего отца, швыряющего Гордейку о балку? Себя самого в ту минуту, когда он толкнул меня на прутья? И одно — отражение другого... Не надо, пожалуйста, не надо! Неужели ещё несколько месяцев назад я был таким идиотом, что это мне казалось чем-то «милым»? Чем-то нормальным?! Псих! Кретин! Придурок долбанутый! Что же... Что же я сам наделал?! Я ещё сильнее вжимаюсь в Алькину руку... Так, что губы касаются его искалеченного запястья... Чувствую солоноватый вкус, так похожий на вкус крови... И его дыхание у себя в волосах... Всхлип наконец прорывается через тугой комок соплей в горле... И с ним вместе кашель... Но и пускай! Пускай! Если это выходит — то и слова должны выйти! — Алька... Аль...кххх-кха... Ты... Кххх... Послушай... Послу... ххххшай... Кхххх — я быстро выталкиваю из себя застрявший кашель, чтобы не мешал, чуть отстраняюсь, чтобы видеть Алькино лицо — но из объятий его не выпускаю. — Послушай... Я... Я много про это думал... Про тебя... Про него... И... Алька! Ты — не он! Да, если вспоминать психоз, когда шторка задергивается... Это похоже... Правда... Ты знаешь... Но... Ты же — не только это!!! Вспомни... Другое! Вспомни, как мы играли во дворе... Когда ты был вождем... Или как мы на мотоке катались... По прериям... И как на чердаке сидели... О чём мы говорили... Что делали... Вспомни себя всего! Сколько в тебе разного! Ни капельки это не похоже! Он никогда не был таким! Не мог быть! Потому что ты — не он! Алька... ты... можешь быть как он... Но можешь и не быть! Ты можешь, понимаешь? Помнишь... Ты мне сказал... тогда... «Не гасни»... Помнишь? Алька... я не погасну, пока ты мне светишь! Понимаешь? И ты... Ты никогда не станешь, как он! Он — сдался... а ты... Ты не сдашься! Ты ведь не сдашься, Алька? Не дашь мне... нам... погаснуть... Я сам уже не знаю, что говорю, слова сами выходят, с трудом прорываюсь сквозь сопли и едва сдерживаемый кашель... Мне кажется, я захлебываюсь в них, тону — и никак не могу сказать именно то, что хочу... То, что Алька поймёт... Что это всё — просто какой-то бред... Я пытаюсь смотреть на Альку, разглядеть — что с ним сейчас? Но ничего не вижу, потому что глаза щиплет нестерпимо, всё расплывается и мне приходится жмуриться... — Дань... — слышу я хриплый голос. А потом чувствую прикосновение его губ к уголку глаза. Меня накрывает горячей волной. Инстинктивно я откидываю голову назад, подставляясь под его поцелуи... Он скользит нижней губой по щеке, собирая слезы, потом касается века... — Они же соленые... — говорю я. — Сладкие... — отвечает он. И продолжает целовать мои глаза и мокрые щеки... И словно тёплый ветер проходит, высушивая слёзы... Растворяя боль... Он понял меня, да? Он же понял? Мы сидим рядом. Его рука в моей. Стук сердца рядом. Это главное. Кажется... Мы смогли пробиться друг к другу... Сквозь завесу боли и вины... Как корабль — сквозь шторм и туман... И впереди — огромное море. — Алька... — говорю я, уже почти спокойно. — Ты... Ты наверное, виноват... И я... я тоже виноват перед тобой. Сильно... И... говорить, что это все не так, отрицать — это враньё, да? Но... Может не надо... Думать об этом так много? Вина на вину — это вина в хрен-знает-какой-степени получится... Поэтому... Давай не будем виной мериться! Выяснять, кто перед кем больше виноват... Ничего хорошего это не даст... Алька молчит, дышит мне в волосы, поглаживает пальцы. Потом отвечает тихо, но уже без прежнего надрыва: — Угу... Не даст... Но... Что делать, если я в самом деле виноват... — И я виноват! Давай ещё поспорим, кто больше? Вот ставлю на кон все свои сопли — я в сто раз виноватее! Чем перебьёшь ставку? Алька хмыкает — и взлохмачивает мои волосы. — Данькины сопли! Какая ценная вещь! И он быстро целует меня в кончик носа. Я чувствую, как у меня улыбка расплывается во всю душу. Мы возвращаемся — в нас самих. — Чё, слабо перебить? — А то! У меня такой уникальной штуки нету. А ставить какую-нибудь фигню типа просто спермы.... — Мммм... Если бы ты поставил всю свою сперму — вот это была бы ставочка! — Она и так вся твоя... Я прыскаю. Но смешок этот — чтобы скрыть смущение. И чувство удовлетворения. Да, только моя! Не Оксанина — чтобы там между ними не было! Даже если он ей в жилетку плачется, даже если за ней «бегает» — хочет он меня! Только меня! И к черту Оксану! Не стоит на мысли о ней время тратить! Время... Время! — Сколько сейчас времени?! Мы с Алькой как по команде поворачиваем головы к стоящему на столе будильнику. Двадцать минут уже прошло, как Алька у меня... Так быстро? Куда делись?! Это... это большая часть лимита, который у нас есть! — Алька... Родители могут скоро придти... — Что, уже выгоняешь? — хмыкает он — и осекается, быстро касается губами виска. Словно резкость фразы смягчить пытается. — Не выгоняю... Это стратегическое отступление... — Ага... Перед превосходящим по численности противником... — говорит он с непонятной интонацией, поглаживая мои пальцы. — Ну да... Превосходящим... — Их двое... И нас — двое... — Их — целый мир... — говорю я. — Алька... Если бы мы могли победить... Я бы... Я бы уже давно всех на хуй послал... И когда-нибудь так и будет! Но сейчас... Нам осторожными надо быть... Мы и так столько дров наломали... Я... боюсь... Раньше, когда я совсем тупым был, было проще.... Люди — идиоты, я — гений скрытности, никто ни о чём в жисссь не догадается, всё пучком... А сейчас... Вдруг выясняется, что и люди не совсем дебилы, и я вроде как не Штирлиц... И то, что мы делаем — преступление... И... Мне страшно, Алька! Реально страшно... Алька чуть отстранился — и посмотрел на меня. Коснулся рукой щеки, нежно проводя пальцами по краю уже заживающего на скуле кровоподтека, погладил подбородок, замер, дойдя до уголка губ... — Данька... Ты же... Ты же скажешь снова «мы не должны больше видеться»? Я качнул головой: — Нет. Я понял... что не смогу... не видеться... Алька шумно выдохнул, словно выпуская из себя весь воздух, даже глаза закрыл на несколько секунд. И я только сейчас понимаю, насколько он был напряжен до этого — даже после того, как мы вроде бы выбрались из тумана боли и страха, вроде бы вернулись в самих себя. Всё равно — только сейчас его по-настоящему начало отпускать. И то, может быть, не до конца. Меня снова накрыло виной — ведь это всё из-за меня! Вот этот страх, который его так держит — из-за меня. Во что я его превратил? Столько времени — долбил по одному и тому же месту... Я говорил самому себе, что «люблю его» — но только и делал, что убивал... Убивал всё то, что мне было дорого. Убивал всё то, что было моим солнцем... И он ещё думает, что это он в чём-то передо мной виноват?! «Прекрати! — одергиваю я себя. — Опять «страдашки накручиваешь»? Сам сказал — хватит виной мериться. Вот и не мерийся!» Я чуть поворачиваю голову — чтобы коснуться его пальцев губами, трусь щекой о его ладонь. Вижу, как он чуть закусывает губу — как всегда делает, пытаясь удержать возбуждение... Так хорошо... Не хочу расставаться... Но время идет... Почему оно так быстро идет, когда мы вместе? И Алька это тоже чувствует. Он ведет рукой по щеке вверх, к виску, зарывается пятернёй в мои волосы. — Дань... Всё будет хорошо, правда! Может быть, когда ты был тупым — ты был более прав. Люди — идиоты. Ты — мастер шифроваться. И... Мы не будем рисковать. Я всё продумаю. Чтобы больше ни одна сука не догадалась! Поэтому... Ты не бойся, ладно? — Угу, — киваю я. — Только ты... Иди уже, а? А то... Меня от каждого звука из подъезда подкидывает... Он хмыкает и поднимается с края кровати. Но руку мою не отпускает. А вторя — всё ещё перебирает сосульки моих волос. — Ага... Сейчас буду «стратегически отступать»... Чёрт! Когда ещё сможем увидеться... Когда увидимся? Точно же! Я сжимаю его руку. — Алька... У меня родители на праздник, может быть, в гости уйдут. Без меня... И если... Если у тебя на Новый Год никаких планов... Алька замирает, смотрит на меня в упор. — Ого! Это что, официальное приглашение на святочный бал? Я киваю и вижу, как Алькино лицо светлеет и глаза вспыхивают радостными искрами. И чувствую, как я сам начинаю улыбаться. — Ты придёшь? Вместо ответа он ерошит мои волосы. — Ты позвонишь, когда они свалят? — Угу... В любом случае — позвоню... Думаю, часов в восемь-девять вечера уже всё ясно станет... — Я буду ждать. Данька... Он хочет что-то ещё сказать, но просто наклоняется — и снова касается губами глаз, лба, висков, щек... Быстро... Нежно... Пока еще есть последняя минутка... Ещё немного, чтоб побыть вместе... И ему не надо говорить — я и так вижу. Всё, что он мог бы сказать. Что это — самая большая Новогодняя Сказка, самый большой подарок... Наш первый Новый Год вдвоем... Наше счастье...