обсессия

      В храме Мелитэле, в котором Юлиан очутился впервые, они провели без малого неделю. Геральт говорил, что они бывали тут и раньше, пару раз за время совместного странствования, но Юлиан не мог вспомнить. Собственно, все его воспоминания ограничивались ссорой с Геральтом на той горе, а ещё было о том, как эльфийка из Дол Баллатана, Торувьель, ломает, а затем дарит Лютику новую лютню, гораздо красивее прежней. Помнит, как чуть не умер в Ринде и как Йеннифер во второй раз спасла ему жизнь, когда его пытал Риенс. И ещё кое-что, но отрывками.       На самом деле, Юлиан не может вспомнить, как звали его друзей или где они с Геральтом путешествовали. Но он описывал ведьмаку свои воспоминания, а тот их восполнял и подсказывал имена. К третьему дню пребывания в Элландере, Юлиан чувствовал себя всё более странно. Он еще пару дней назад был дома, в Лондоне, в самом что ни на есть настоящем две тысячи девятнадцатом году. Ему было плохо, шумно и невероятно грустно. Но чем больше времени он проводил здесь, в этом мире, тем правильнее ему это казалось.       Здесь Юлиан мог общаться с людьми без страха, мог касаться их, шутить и смеяться. Здесь Геральт не уходил к другим женщинам, не имел дочь. Он был свободен и полностью принадлежал Юлиану. Часами парень сидел около ведьмака, а тот, с трудом превозмогая свою молчаливость, рассказывал ему о путешествиях и чудовищах. И Юлиан был в невероятном восторге.       Нэннеке, давняя знакомая Геральта и настоятельница храма, сказала, что потеря Юлианом памяти может быть связана с одержимостью парня приспешником Бехемота — демона обжорства, питающегося воспоминаниями. Именно поэтому бард с трудом смотрит на еду и не может вспомнить ничего, кроме самых ярких воспоминаний.       Дух разрушал тело Юлиана изнутри, от чего настоятельнице храма пришлось долго залечивать его гематомы, гнойники, растяжки и раны на теле. А Геральт всё это время мучил себя, сокрушаясь, что это исключительно его вина, и он не должен был позволять Лютику путешествовать самостоятельно. Он продолжал называть Юлиана другом, Лютиком, бардом, и со временем, пугающе быстро, парень привык к этому, самостоятельно представляясь этим цветочным именем.       Возможно, именно поэтому Юлиан всё реже вспоминал о своей прошлой жизни. Здесь он был любимчиком, относительно популярным музыкантом. Девушки в трактирах, привлечённые его странностями, незнакомой им речью и акцентом, харизмой и откровенной привлекательностью, не переставали навязывать ему своё общество. Он не знал, настолько правильно по отношению к настоящему Геральту, этому ведьмаку и самому себе, будет делать с ними то, чего девы желали. Но каждый вечер в очередном городе, он оставался в снятой им и ведьмаком комнате в одиночестве, послушно ожидая возвращения Геральта из объятий новой девушки.       Он не мог его осуждать или злиться. Потому что этот мужчина был его другом — не его Геральтом. Да, каждый раз было невероятно сложно видеть его лицо и стараться воспринимать его не так, как хочется глупому сердцу и телу, но для него действительно был важен лишь один человек. Который, вероятно, оказался Лютиком придуманным.       А ночью Геральт возвращался, тихо ложился в кровать и засыпал. А, может, и не засыпал. Но когда Юлиан сдавался и утыкался носом в его мощное плечо, обхватывал руку своими руками или закидывал во сне ногу, мужчина не говорил ни слова, даже ритм его дыхания не менялся. И Юлиан засыпал. Спал непривычным для него глубоким сном, без кошмаров и тремора. А по утрам, не решаясь открыть глаз, тихо шептал «Ведьмак?», и открывал их только после утвердительного «Ведьмак» от Геральта. Это был его способ убедиться, что он в порядке.       Шли дни, за ними недели и месяцы, и постепенно Юлиан Леттенхоф остался чем-то далёким и ненастоящим, теперь был только бард Лютик из Керака, лишенный семьи и титула. Ни один человек, по мнению Геральта, не смог бы вынести того, что происходило с Юлианом, а значит, стало быть, он — это лишь бредовые сны менестреля.       — Я думаю, тебе стоит проще относиться к другим ведьмакам, — внезапно произнёс Лютик, лежа на сухой траве посреди леса и из-под прикрытых век наблюдая за тем, как Геральт разводит костёр. — Особенно к выходцам из Школы Кота. Ты же знаешь, что они ментально не здоровы. У них мутации мутировали, — он рассмеялся от своего же каламбура и резко сел. — Они не здоровы, и тебе, Геральт, следует набраться терпения, если мы снова встретим кого-то типа Кота из Йолла. Понимаешь?       Широкая грудь Геральта тяжело поднялась на вдохе, а после медленно опустилась, и только после этого он поднял яркие светлые глаза и уставился на друга из-под густых седых бровей. Первые разы, когда он делал этот взгляд (Юлиан нарёк его «режимом альфа-самца»), бард испугался. Впрочем, во второй раз тоже, как и в третий. Но, видя это выражение лица день через день, невольно начинаешь привыкать.       — Клянусь, Лютик, — хрипло произнёс мужчина. — Я понимаю каждое сказанное тобой слово, но, вместе с тем, ты несёшь какую-то околесицу. Линзы, которые вставляются в глаза, латте, прог… пгорм… Ах, ты, зараза!       — Программирование?       — Оно самое, — недовольно кивнул Геральт. — Теперь «ментально». Ты будто говоришь на другом языке, которой я знаю лишь едва. Я бы решил, что ты допплер, но Нэннеке после первой же твоей истерики сделала проверку маслом против реликтов!       Лютик слегка улыбнулся, а после подвинулся к костру, протянул ладони к теплу огня и отвел взгляд.       — Это из моей прошлой жизни, ведьмак, — Лютик закрыл глаза и слегка выгнул пальцы. Не потому что ему снова было плохо, скорее, по привычке. — Там всё это было. И это было чем-то настолько обыденным, что я даже не подозревал, как завишу от этих вещей. Да от элементарной канализации и постоянной горячей воды из крана!       — Вот опять!       — Прости.       Геральт с подозрительной лёгкостью для его веса (а был он даже больше, чем Геральт из Лондона!) встал и, подойдя к Плотве, снял с неё сумки. Он молчал всё это время, а Лютик просто боялся сказать что-то лишнее, поэтому над их привалом повисла тишина.       Ведьмак достал из одной сумки льняное тонкое покрывало, а из второй — пару пшеничных плюшек и кожаный мешок с небольшим куском оленины, завёрнутым в несколько слоёв холщовой ткани.       — Ты скучаешь по этому? — Геральт протянул барду часть его еды, снова устраиваясь на своём месте. — По тому королевству Лондон, в котором ты жил?       Лютик слега улыбнулся и опустил взгляд. Ему нравилось, что Геральт беспокоится, что снова потеряет барда, что спрашивает снова и снова о прошлой жизни друга. Да, он говорит, что это полная ерунда, и только воображение такого обалдуя как Лютик могло воспроизвести такой чудный мир в свои снах, но парень видел, что ведьмак спрашивает не просто для поддержания беседы. Он заинтересован.       — Я не знаю, ведьмак, — честно ответил Лютик. — Ты считаешь это плодом моего больного, поражённого демоном воображения. И я начинаю думать так же, понимаешь? Как я могу скучать по тому, чего, на самом деле, никогда не было?       Лютик замолчал, запихивая в рот побольше хлеба, чтобы не пришлось продолжать говорить, но Геральт имел восхитительное для человеческого, и не только человеческого, рода терпение, и столь же грозный взгляд, так что, проглотив черствеющую пшеничную булку, снова открыл рот.       — Я был болен. Очень болен. Я не мог говорить с людьми, прикасаться к ним, даже выходить на улицу, — Геральт слегка улыбнулся, но ничего не сказал. — Не смейся. Ты считаешь меня балагуром и разгильдяем, но там я был диаметральной, прости, полной противоположностью себя. Ты там тоже был. Я имею в виду, другой ты.       Парень не был уверен, что сможет продолжить. За столько месяцев странствования, он никогда не говорил о том, что у него был свой Геральт.       — Я обидел тебя? Тот я.       — Что, вовсе нет. Он, ты был замечательным. С ним, с тобой, я имею в виду, не было громко, и я мог жить, как здоровый человек. Ты уходил и возвращался, а потом снова уходил, и мне становилось только хуже, понимаешь? Я будто каждый раз заново умирал. Ты делал мне очень больно, так больно, что невозможно было дышать. Но ты все равно оставался единственным важным человеком. Я каждый раз клялся себе, что это в последний раз, но снова и снова ждал тебя и позволял вернуться. И, знаешь, я бы сделал это снова.       Геральт молчал долго, мрачно разделываясь со своей порцией мяса. Над ним будто повисла тёмная, страшная чёрная аура недовольства.       Когда они закончили с ужином, луна уже была почти по центру небосвода, и Лютик по привычке потянулся за своей лютней. Почти новой, без единой царапины. Сейчас у барда не было вещи ценнее, потому что Геральт, чувствуя вину, сам вырезал деревянную каплю и рыскал по округе, стараясь найти струны. Это был первый в жизни ведьмака подарок, сделанный кому-то. И первый подарок, который Лютик получил в этом мире.       Ведьмак видел, что менестрель тянется к инструменту, но, на удивление второго, ничего не сказал. Даже не нахмурился. Это было не одобрение или разрешение, а своеобразное приглашение на нарушение тяжёлой тишины.       Лютик аккуратно прижал к себе лютню и пару раз провёл по струнам, прикрыл глаза.       Я всего лишь слизняк, я человек со странностями,       Что, черт возьми, я делаю здесь?       Мне все равно, больно ли это, я хочу себя контролировать,       Хочу иметь красивое тело и красивую душу.       Хочу, чтобы ты замечал, когда меня нет рядом.       Ты чертовски особенный, жаль, что я не особенный.       — Эта баллада отвратительно неверна. Другую.       Лютик удивленно поднял на Геральта взгляд. Тот сидел в позе лотоса, с напряжённо закрытыми глазами и уперев руки в колени.       Было странно слышать реакцию на свои песни. Обычно Геральт просто хмурился или абстрагировался от пения Лютика, хотя за любое грубое слово в адрес своего барда был готов рвать. Ему не нравились песни менестреля. Только голос. Хотя сам он никогда в этом не признавался.       Буркнув, что это не баллада, а песня, и кто вообще смеет называть это неверным, Лютик некоторое время водил тонкими пальцами по струнам, не решаясь снова запеть. Сейчас на языке крутилась только одни строчки, которые он считал неправильным петь чужому человеку.       Чужому, который выглядит, как Геральт. И пахнет, как Геральт. И зовёт себя Геральтом.       — Ладно. Но эту песню не смей называть неверной, потому что ты сам мне её пел!       Лютик снова закрыл глаза.       А настоящая любовь ждёт       На чердаках с привидениями.       А настоящая любовь живёт       На леденцах и чипсах.       Только не уходи.       — Только не… Эй, ты чего? — испуганно открыл глаза бард, когда услышал шорох с стороны ведьмака. — Ладно, я спою что-нибудь другое, только не кипятись!       Геральт замер в шаге от Лютика, опустился на присядки и слегка наклонился вперёд, от чего парень напрягся ещё сильнее. Жёлтые глаза смотрели в самую душу, и от этого хотелось сбежать.       — Почему ты не мог его прогнать, если он не был таким хорошим другом, каким был ты?       — Потому что мы никогда не были друзьями, Геральт, — спустя минуту тишины ответил Лютик. Ведьмак слегка дёрнул бровью, при этом не меняясь в лице. — Я любил тебя, его, а он, ты, отражал это. Господи, я путаюсь в местоимениях.       — Я — не он, бард, — в голосе ведьмака послышалось раздражение, и Лютик расплылся в привычной ему защитной улыбке, откладывая лютню и поднимая руки вверх, будто защищаясь.       — Конечно-конечно, Геральт. Я буду говорить о нём в третьем лице.       — Вообще больше не говори о нём. Он мне не нравится.       Лютик рассмеялся, опуская голову вниз и закрывая глаза. Глупый ведьмак слишком сильно похож на настоящего Геральта. Или не настоящего? Называть его первым Геральтом, а ведьмака — вторым? Да, вероятно, так будет удобнее.       — Твоя первая баллада вопиюще неверна, — Лютик недовольно посмотрел на мужчину, намереваясь не дать ему и дальше оскорблять столь горячо любимых бардом Radiohead, но ведьмак продолжил раньше, чем парень решил, что ему сказать для начала. — Ты говоришь, что хочешь быть красивым, чтобы тебя замечали. Говоришь, что хочешь быть особенным. Но это уже происходит.       Лютик замер и, кажется, перестал дышать. Нет, он на самом деле перестал дышать. Внутри будто взорвалась осколочная граната и поразила все внутренние органы парня. Потому что не было ничего ужаснее, чем слышать столь важные слова от этого человека. Нет, не человека, просто от этого лица.       Было бы проще, если бы ведьмак не пытался вести себя хорошо и ценить Лютика. Было бы проще, если бы он продолжал вести себя как кусок говна с человеком, с которым путешествует на протяжении стольких лет. Просто потому что сейчас бард не уверен, что сможет выносить всё это от человека, который смотрит на него глазами лондонского Геральта.       — Будь я одной из городских девок, уже бросился бы тебе на шею, ведьмак, — с трудом выдавил Лютик, снова расплываясь в широкой улыбке.       Геральт медленно приблизился, пугающе сильно напоминая падающий трёхдверный шкаф купе. Он уперся одной рукой в колено Лютика, заставляя того немного поморщиться, а во второй ладони стиснул яркий бардовский кафтан.       В такой близости лиц, Лютик мог рассмотреть каждый волосок его щетины, заострённый, почти кошачий зрачок. Геральт пах шалфеем и кожей, а ещё, кажется, мускатом, и бард жалобно застонал. Он слабо верил в то, что Геральт его стукнет — слишком сильно испугался, потеряв Лютика, но всё же, эту возможность нельзя было исключать.       Лютик слабо верил в то, что Геральт его ударит, но в то, что тяжесть на его губах окажется губами Геральта — даже не представлял. Просто потому что… Ну это же Геральт. Ведьмак из Каэр Морхена. Мясник из Блавикена. Истребитель монстров и чудовищ с обострённым чувством справедливости. Его лучший друг.       Лучший друг, который выглядит, говорит и пахнет как единственная любовь Лютика. Нет, не Лютика — Юлиана Леттенхофа. Кажется, так звали барда, когда он влюбился.       «А что это я, собственно, выделываюсь?» пронеслось у Лютика в голове, и он слегка подался вперёд, приоткрывая рот. Странно было настолько же, насколько и восхитительно. Влажно, неумело и робко, но всё ещё всамделишне приятно.       — Я — не он, и не смей нас сравнивать, — прохрипел Геральт, отстранившись через несколько секунд и снова хмурясь.       Он вернулся на своё место, расстелил один из свитков и лёг на спину, сразу же закрывая глаза. Молча. Будто ничего не произошло. Впрочем, Лютик сделал то же самое.       Но, лёжа на боку, спиною к костру и ведьмаку, он снова некрасиво скривился и обхватил себя руками. Сейчас вырвет. Нет, кажется, просто плачет.