Ревнитель веры

Полуразрушенный зал, который Этьен принял вначале за хранилище, оказался не таким уж маленьким и не таким уж новым. Стоило лишь обвести взглядом освещенные скупыми отблесками стены, покрытые стершимися частично фресками, об изображении которых теперь можно было лишь гадать, как всякие сомнения развеивались мгновенно: подземный храм был стар. Возможно, многим старше, чем храм наземный. Повсюду вокруг, погребая под собой выстланный потрескавшейся мозаикой пол, валялись обломки колонн, занимающих так много места, что зала мгновенно сокращалась в размерах, и статуй кариатид*, от которых теперь не осталось даже голов. Ошметки каменных девичьих тел оказались погребены, смешавшись с другими полуразрушенными мраморными глыбами. Ни одной целой колонны в зале уже не осталось, и один лишь архитектор мог знать, на чем сейчас держались своды подземного зала. Статуи Эотаса хоть в каком-нибудь из его воплощений среди обломков Этьену различить не удалось, отчего на душе у него мгновенно стало спокойно. Потому что в ином случае Рено, наверное, своей тоской смог бы его задушить. Зал, однако, оказался не единственным в серии подземных помещений. Широкая арка, покрытая простеньким геометрическим орнаментом и ведущая в следующие залы, была завалена остатками архитектурных вычурностей так тщательно, что ее очертания на запыленной стене различить удавалось далеко не сразу. Один из эотасианцев, заметив взгляд Этьена на арку, сразу же пожаловался о том, как сильно их компании хотелось пройти дальше и как чудовищно они расстроены устроенным здесь мародерами безобразием. А Этьена недоступность остальных помещений отчасти даже обрадовала: если они не могут пробраться дальше, значит и то, что там скрывалось, пролезть сюда тоже не могло. Теоретически. Эотасианцы, собравшиеся внизу, в принципе оказались не внушающей надежд компанией. Через раз при взгляде на них Этьен натыкался на изуродованного калеку или же человека, чьи недавно полученные раны грозили вскорости в такового его превратить. Много среди них было людей, от кого так разило гниющей, прямо-таки разлагающейся волей к жизни, что к их ощущениям даже не приходилось прислушиваться. Были и те, в ком надежда на лучшее мертва оказалась уже давно, и сейчас, если заглянуть в их сердца, наткнуться можно было лишь на холодящую нутро тишину. И в Этьене эти открытия не пробуждали ничего, кроме злобы. «Вот оно — Эотасово наследие, — с досадой думал он, переводя взгляд от одного изможденного лица к другому. — Истерзанное, обездоленное, сжавшееся в угол и откровенно жалкое Эотасово наследие, которое он так жаждал увидеть после окончания своей идиотской войны. Вот они, плоды ваших деяний, Эотас, Вайдвен! Почему же вы не смотрите?» Обглоданные временем стены эотасианского храма молчали, как молчали и души собравшихся внутри людей. Но Этьен к этому уже привык. Дождь полил многим позже того, как Рено с Этьеном сумели рассесться и поздороваться со всеми собравшимися. Со стороны лестницы мгновенно повеяло холодом и сыростью, и круг у костра мигом сделался еще уже, сжался до таких размеров, чтобы тепла хватало вровень всем собравшимся. Первым суть происходящего Рено с Этьеном решился объяснить Лют — однорукий условный предводитель группы, разговаривавший с ними у входа в подземелье и, разумеется, бывший ранее эотасианским священником. В сущности, о своем былом ремесле Лют упоминать не стал, но по количеству витиеватых лирических отступлений о важности религии в эти непростые времена и о внушаемой ею надежде, коих в его рассказе было многим больше, чем конкретных фактов, догадаться о его принадлежности к жречеству было несложно. — …и потому и лишь потому столь важным для всех нас сейчас является, — заунывно тянул Лют, глядя на танцующие на стенах отблески огня, — способность разыскать в себе мужество для того, чтобы не отворачиваться от света, не оставлять надежд и не терять единства. Ибо порой нашему сердцу хватает слишком малого, чтобы с головой погрузиться во тьму, и лишь пламя, зажженное искрами общей веры, способно вывести нас из нее, очистить и указать путь… Эотасианцы в очередной раз единодушно закивали. Слова Люта отдавались в дальних уголках их душ умиротворяющим, ясным, словно лунный свет, теплом, и Этьен едва в нем не тонул. Он боялся признаться себе в том, что долгие месяцы ему не хватало этого сладостного, неомраченного и толикой скорби чувства, которым оказался сейчас заполнен весь подземный зал. Он отчаянно не хотел соглашаться, что и ему, как и всем здесь собравшимся, необходимы эти слова так же, как воздух, что и сам он нуждался в приносимом ими покое так долго, что забыл уже, как вообще этот покой ощущается. Изо всех сил, что сейчас в нем имелись, он пытался отвергать от себя приносимые Лютом тепло и свет; со всем усердием старался гнать прочь искушение признать, что общество собравшихся в зале эотасианцев ему приятно до дрожи. Потому что Этьен был решительно с ними не согласен. Лют разглагольствовал еще долго, в ответ на каждое свое слово встречая бурное согласие всех собравшихся, и Этьен слушал, не имея в себе сил для того, чтобы его перебить. Но в конце концов Лют все же закончил свой витиеватый рассказ, с трудом переведя дух, и вопрошающе взглянул на Этьена с Рено. — Значит, — откашлялся чуть погодя Этьен, пытаясь собрать в голове единую картину из всего только что сказанного, — вы все здесь оказались потому, что больше идти вам некуда. Потому что в Дирвуде жизнь без Эотаса вам представляется невыносимой и потому что мириться с новыми порядками вы решительно не намерены. — Конечно, это очень грубая формулировка, — недоверчиво поморщился Лют, — но да, она отражает суть дела. Побитая светловолосая девушка по имени Анна, смешно прицокивая язычком, пыталась привлечь к себе внимание свернувшегося под боком у Рено Бераса. Пес, решительно ее игнорируя, самозабвенно выкусывал на своей спине блох. Украдкой глядя на неловкие потуги девушки, Рено, трепля Бераса между ушами, улыбался. Как ему казалось, незаметно. — Позволишь сделать парочку комментариев к твоему рассказу, мэтр Лют? — скучающе спросил спустя некоторое время Этьен. Лют взглянул на него изумленно, но тут же отвернулся, кратко улыбнувшись. — Разумеется. Опустив голову так, чтобы никто не смог увидеть его ухмылку, Этьен выдерживал паузу до тех пор, пока не убедился, что каждый из присутствующих поглощен желанием услышать, что же он хочет сказать. Пока не выждал такое состояние духа у всех собравшихся, которое не давило на его собственную неуверенность еще сильнее. — Мне искренне интересно, — выдохнул наконец он, — веришь ли ты сам во все то, что говоришь. Ты сказал, что первостепенная ваша задача — сохранить в эти смутные времена веру в Эотаса, пронести ее дальше несмотря на то, что главный ее источник оказался убит на мосту Эвон Девр. И вот не кажется тебе, мэтр Лют, что идея эта попахивает абсурдом? Возмущение, пока еще мягкое, не стремящееся взорвать ему голову, мгновенно проникло в Этьена, обдало его изнутри удушливым жаром. Настороженное выражение лица Люта не изменилось. — Позволишь узнать, почему ты так считаешь? — деликатно спросил он, глядя Этьену в глаза. — Потому что мертвый бог ничем не сможет вам сейчас помочь, — невозмутимо отозвался Этьен. — Я, разумеется, не имею в виду никакую буквальную помощь — действительно мертв сейчас Эотас или нет, он в любом случае не имеет теперь на нас какие-то существенные способы влияния. Я говорю о том, что вера, которая так бездумно хватается за прошлое, не сможет оказать на людей никакого эффекта, кроме деморализации. Эотасианцы молчали, но он явственно ощущал, как постепенно набухает в них недовольство. Один лишь Лют, казалось, оставался мертвенно спокоен. — Я не согласен с тобой, — неодобрительно взмахнул рукой он. — Без прошлого нет и не может быть ни настоящего, ни будущего. Оно — единственный доступный нам источник, из которого мы можем сейчас черпать силы для того, чтобы среди нас не начал разрастаться упадок морали. И воли к жизни. — Ошибаешься, — покачал головой Этьен. — Конечно, не могу не признать, что взгляд в прошлое порой необходим, чтобы не повторять совершенных в нем ошибок. Но вы обращены к прошлому и только к прошлому; вы не приемлите ничего иного, и это неприятие медленно убивает вас. Эотасово солнце взорвалось и обожгло всех, кто когда-то к нему тянулся, но вы игнорируете это, потому что так вам удобнее, и уперто не замечаете, как искры на затухающем пепелище продолжают опалять ваши души. Возмущение медленно разрасталось с каждым брошенным им словом, все глубже проникая ему в нутро. Берас тоже чувствовал это: подняв голову, он, ощерившись, застриг ушами. — Ересь, — тяжело выдохнул, выдержав паузу, Лют. — Эотас умер, принеся тем самым ради всех нас великую жертву. Кто мы такие, чтобы осмелиться о ней забыть, чтобы отвернуться от нее и сделать вид, что ничего не было? И как смеешь ты, нося на себе эотасовы символы, призывать нас к подобному? — Потому что нет толка в вере, которая больше не внушает надежду, — процедил Этьен, сжав в кулаке ткань туники на груди. — Настоящее, которое Эотас после себя оставил, уничтожит вас всех, если вы так уперто продолжите хвататься за то, чему в нем уже не может быть места. Своим помешательством вы исковеркали саму суть Эотаса, извратили его до тщеславного монстра, который кормится теперь лишь людскими страданиями. Или вы действительно думаете, что Эотас, бог рассвета и искупления, взаправду хотел, чтобы остатки веры в него вас убили? Неужто вы и правда считаете, что все то, что творится с эотасианцами сейчас — ничто иное, как его божественная воля? Воздух вокруг Этьена на короткий миг схлопнулся; в ушах у него зазвенело. Берас шумно рычал, переводя взгляд от одного эотасианца к другому. Этьен ощутил в себе пламя. А затем, словно бы во сне, услышал голоса. Целый рой голосов. «Убирайся. Уходи прочь. Я не желаю этого слышать. Никто не желает.» «Тебе нет места здесь, если ты не принимаешь нашу веру. Если считаешь, что мы не правы лишь потому, что не позволяем себе забыть.» В глазах у него поплыло; сердце учащенно забилось, ладони вспотели. Нет. Он не мог оказаться там вновь. Ведь всего секунду назад все было реально… «Эотас не забудет тебе этого. Он не будет выводить к свету того, кто погряз в своем грехе так глубоко. Того, кто осмелился утаскивать за собой во тьму других.» «Эотас не простит тебе эти слова. Эотас не сможет простить того, кто не раскаивается. Того, кто так слепо уверен в своей правоте.» Этьен встал, не ощущая под ногами земли. Сделал несколько шагов по направлению к лестнице, но тут же почувствовал, как гонимый им прочь огонь всколыхнулся в нем с новой силой. «Ты никогда не будешь прощен.» «Никогда.» Этьен явственно ощутил, как его желудок начинает выворачиваться наизнанку. Он согнулся, чувствуя, что не может больше терпеть, что это пламя, пламя чужой злости, слепой и яростной, вот-вот разорвет его изнутри, что лишь секунды остаются до того, как он сгорит окончательно… …но вдруг ощутил, как чья-то твердая рука схватила его за плечо. — Прошу простить. Нам необходимо выйти. Голос. Живой, теплый, совершенно реальный голос, который Этьен никогда не слышал в своих кошмарах. И ни за что бы не услышал. Рено мягко помог ему опереться на себя, сделал несколько уверенных шагов к лестнице. И лишь когда ледяные капли дождя попали Этьену на лицо, он сумел очнуться окончательно. Они буквально провалились в стену ночного ливня, бьющего по земле с таким усердием, будто это был для него последний раз. Вокруг стояла мертвенная тьма; единственным источником света остался храмовый подвал, и Этьен не смог успокоиться, пока они не отошли от него на такое расстояние, чтобы свет исчез из их поля зрения окончательно. Рено выпустил его неаккуратно, не дождавшись момента, когда Этьен смог бы стоять на ногах крепко. И когда Этьен все же упал, будучи до сих пор не в силах собраться, Рено лишь раздраженно вздохнул. — С каждым разом становится все хуже, — бросил он, стараясь перекричать гул дождя и гомон взволнованных ворон. Этьен долго не отвечал ему, бездумно водя по земле вокруг дрожащими руками, стараясь прочувствовать ее холод и влажность. За те недолгие мгновения, что они пробыли на воздухе, он успел промокнуть едва не насквозь, но это мало помогло успокоить его внутренний жар. — Все та же поразительная проницательность, — наконец криво усмехнулся Этьен, даже не попытавшись подняться с колен. Рено вновь вздохнул. — Ты же понимаешь, — начал он, сделав пару неловких шагов из стороны в сторону, — что так не может продолжаться вечно. Такими темпами однажды… — Такими темпами однажды я просто свихнусь, — глухо закончил за него Этьен. — Каждый раз я пытаюсь внушить себе мысль о том, что у меня выйдет, что у меня взаправду получится хоть кого-то спасти от той участи, что постигла меня, но каждый, сука, раз я вновь убеждаюсь, что не способен на это. Он опустил голову ниже, вцепившись пальцами в землю, и тяжело выдохнул. Дождь хлестал его по спине и плечам, холод медленно захватывал его нутро, но Этьен не ощущал этого. — Хочешь знать, что было после той встречи с Вайдвеном? — Он усмехнулся, но голос его мгновенно сорвался. — Ты ведь наверняка думаешь, что для всех он был светом, что он вел людей к спасению из самых лучших побуждений. Вайдвен и сам, наверное, так считал. А потом случилась эта… резня с войском Унградра, и кровь залила ему руки таким потоком, что даже смерть не смогла отмыть его целиком. Вайдвен думал, — хрипло продолжал он, — что в устроенном им аду я смогу вынести для себя какой-то урок. И, знаешь, я вынес. Осознал наконец для себя, что ни людям, ни богам нельзя верить. Понял, что единственной вещью, которую могут дать тебе те, за кем ты так самозабвенно идешь — это смерть. Рено не издавал ни звука. Этьен не знал, стоит ли вообще за его спиной до сих пор Рено, но все равно не мог замолчать. — Человек должен умереть лишь единожды. Лишь один раз он должен испытывать предсмертную агонию, лишь однажды должен прочувствовать ледяной ужас, что охватывает все твое существо перед смертью. А я успел умереть за время похода Вайдвена сотни раз. И столько же раз я убедился в том, что нет во всем мире никаких светлых богов. Есть только холод и тьма, которые остаются с тобой в тот момент, когда солнце неизбежно от тебя отворачивается. Он поднялся на ноги сам, не получив никакой помощи извне. В нем уже не осталось никаких сомнений в том, есть ли сейчас кто-либо позади него. — Оставайся и сгори вместе с ними, — холодно произнес Этьен, не оглядываясь. — Это совсем не моя забота. Ты прав: это не может продолжаться вечно. Я больше не могу… так. Вайдвен не оставил во мне никаких сил для того, чтобы кого-либо спасти. Опустошение, ставшее мне уроком, должно было научить меня тому, что в этом мире спасать не способен вообще никто. Пожалуй, я должен был понять это раньше. Дождь, казалось, расступился перед ним, когда он сделал шаг в темноту. В Этьене не было больше сомнений относительно того, что он должен сделать дальше. Осталась лишь холодная уверенность в том, что выбор этот — единственный правильный. И он бы так и ушел прочь, ни разу не обернувшись. Если бы только в следующее мгновение его плеча не коснулась чужая рука. — Я никогда не умирал, — спокойно сказал Рено, — и я надеюсь, что то, как это ощущается, я смогу узнать еще нескоро. Я никогда не чувствовал боль чужого человека так же, как свою собственную. Я никогда... даже не задумывался о том, как тяжело пытаться кого-то спасти. И, думаю, ощути я все это хоть однажды, я бы тоже решил уйти и никогда не оглядываться. Но ты — не я. Ты пережил все, о чем рассказал мне, ты сотню раз мог сдаться, покончить со всем, но все же не стал. И я искренне не верю, что Вайдвен мог отобрать у тебя все силы. Потому что вовсе не он поставил тебя на этот путь. Этьен обернулся медленно, словно бы оттягивая момент, когда сможет увидеть перед собой чужое лицо. Но, обернувшись, не смог разглядеть ничего. Кругом стояла мертвая, непроглядная темнота. Этьен не придал этому значения. — Спасибо, — прошептал он тьме перед собой. — Спасибо, наверное. Я... постараюсь этого больше не забывать. Слова его частично заглушил гул барабанившего по земле дождя. Но Рено их услышал.