***
— Боги правые, да кто ж так играет? — шутливо проворчал Этьен, усаживаясь у костра возле Рено. — Твою лютню наслушаешься, да и вешаться сразу же можно лезть. Дай-ка ее мне сюда. Белокурый юноша, бренчавший на лютне, мгновенно прервал игру, взглянул на Этьена с недоверием. Лют, усевшийся неподалеку, со вздохом ему кивнул. Этьен взял инструмент в руки не без удовольствия, со знанием дела проверил настройку. Затем с театральным вздохом подкрутил несколько настроечных колок еще раз. — Откуда играть умеешь? — Откуда надо, — бросил Этьен, перебирая в голове аккорды. — Была в Редсерасе одна мазелька… — В Редсерасе? — Тихо. Он ударил по струнам неуверенно, тут же пожалев о том, что начал именно эту песню. Но останавливаться было поздно. Да и помнил он, если честно, только ее.«**Знаешь, мой друг, я не пойду на войну. Нет, я не устал и трусом меня не назвать. Мне вновь захотелось вернуться в забытую ныне страну, Откуда сто лет назад я ушел воевать…»
Поначалу Этьен едва не задохнулся своим смущением. Собственный голос, чистота звука, подобранная тональность — все вмиг показалось ему неправильным, глупым, каким-то словно бы чужим… А потом он вдруг услышал где-то внутри отголосок чужого любопытства. Этьен поразился тому, как гулко отдавались пропетые им слова в душах эотасианцев. Они принимали его музыку недоверчиво, словно пробуя ее на вкус… Но только первые несколько мгновений.«Я был наемником света, я был заложником тьмы, Я умер за час до победы, но выжил во время чумы. Я был безоружным бродягой, я был убийцей в строю, Я дрался под белым флагом за счастье в чужом краю.»
Они отозвались его словам так быстро и ярко, что Этьен едва не подавился их принятием. Он вдруг перестал слышать свой голос, перестал ощущать движения пальцев на струнах — и в один миг забыл, где находится. Этьен был сейчас вовсе не в разрушенном зале эотасианского храма, а где-то далеко-далеко позади, словно бы… дома. Он пел не горстке потерявшихся в себе самих глупцов, нет, но кому-то важному, правильному, родному; кому-то, чей свет, чье тепло и восхищение могли предназначаться ему, ему и только ему одному.«Знаешь, мой друг, и ты не ходи на войну, Лучше пойдем счастья по свету искать. Пить из ручьев и петь, слушать лесов тишину, Замки мечты возводить из речного песка.»
Не было ни слов, ни музыки, ни слушающих его людей — только тепло, бесконечно льющееся из каждого уголка тепло, подобное вспышке, солнечному сиянию, и одновременно с тем — чему-то, что выше, чище и светлее даже солнца.«Я буду странником света, ты будешь странником тьмы, Мы будем брести сквозь лето до звонких ворот зимы. Мне быть бы героем саги, а ты можешь стать мудрецом — Ты будешь бродячим магом, а я — бродячим певцом.»
Он видел перед собой давно знакомые лица родом из самого его детства, из самых далеких и недоступных ему нынешнему уголков памяти — и чувствовал даримые ими эмоции так, словно бы ощущал их впервые. Он видел перед собой ту самую девушку, ту единственную, потерянную где-то далеко-далеко в прошлом — и чувствовал связь с ней так, как никогда прежде. А потом… Потом он вдруг увидел перед собой лицо Вайдвена. И музыка мигом смолкла. — Ну? Дальше! …А, впрочем, ненадолго. Этьен вдруг словно бы физически ощутил захлестнувшую только что зал волну тепла и так и не смог понять, что же послужило ее источником. Но потом он вновь ударил по струнам — и думать об этом у него уже не осталось возможности.«Знаешь, мой друг, а мы ведь с тобой не умрем: И если идти, дороге не будет конца. Бедам и войнам назло мы будем вечно вдвоем, Вечно рука в руке, песней сплетать сердца.»
Разумеется, там был Вайдвен — неизменно сияющий, яркий — ярче самого солнца, — и при том бесконечно далекий. Но Этьен больше не ощущал его присутствие в своей квинтэссенции тепла, как нечто неправильное — наоборот. Вайдвен должен был быть там. И это теперь не казалось Этьену чем-то чуждым.«Мы будем помнить созвездья, но не будем помнить имен. Мы будем смеяться и грезить вдали от битв и знамен, Без мертвых богов и героев, без битвы добра со злом, Чтобы однажды построить свой долгожданный дом.»
Этьен не понял, когда сумел открыть глаза, потому как вдруг увидел перед собой лицо Рено. И вдруг изумился тому, что не увидел его раньше. Рено сидел с ним рядом, едва не светясь от переполняющего его тепла, и все вмиг Этьену стало ясно. Все до последней капли. Он вдруг понял, для кого пел только что, и более того — понял, про кого пел. В одночасье померкли перед ним образы тех, для кого звучала эта песня в прошлом. И Этьен всем своим существом вдруг ощутил, что никогда и нигде не сможет спеть ее ни для кого больше. — Да уж, — кашлянул кто-то спустя пару мгновений, — после такого вешаться не захочется. — Плясать, к несчастью, тоже, — выдохнул белокурый лютнист. — Все же… Спасибо. — Да. Спасибо. Этьен несдержанно усмехнулся, вздрогнул, осознав, где до сих пор находился. И вдруг с ужасом понял, что щеки у него влажные.***
После того, как Этьен отыграл свою песню, эотасианцы разговаривали совсем немного. В конце концов, время было позднее, да и Лют не упускал шанса напомнить всем, что завтра их ожидает дорога. Тем не менее, времени этого хватило, чтобы Рено успел наконец запомнить всех членов группы по лицам и именам и составить свое окончательное о них впечатление. Рено, в отличие от Этьена, эотасианцы определенно нравились. На все попытки себя разговорить Этьен реагировал очень остро, в конце концов уединившись в одном из дальних углов зала, время от времени недовольно поглядывая оттуда на общее сборище. А Рено, наоборот, впервые за долгое время наконец начал чувствовать себя в своей тарелке. И понимать, что, возможно, наконец ему удастся прояснить для себя кое-что важное. Однако помочь ему в этом, как он полагал, мог только Лют. За прошедшие несколько часов он успел произвести на Рено очень приятное впечатление, показав себя умным, добрым и уравновешенным человеком. Самое главное, уравновешенным. За последние два дня Рено успел для себя отметить, что именно это качество он теперь ценил в людях превыше всего. К счастью, вскоре Рено предоставился шанс поговорить с Лютом лично. Когда диалоги эотасианцев стали прерываться зевками едва ли не через слово, мэтр решил, что время ложиться спать все же наступило. Остальным он строго наказал принять положение лежа, а сам тем временем отошел к дальнему уголку зала — туда, где на брошенных у лестницы каменных глыбах отчетливо прорисовывались следы какой-то полустершейся фрески. Тут-то Рено и решил действовать. Он выждал момент, когда эотасианцы увлекутся приготовлениями ко сну, перестав его замечать, и, тихонько выбравшись из общего круга, аккуратно направился в сторону склонившегося над куском мрамора Люта. И стоило только Рено подкрасться к нему на расстояние всего-то двух шагов, как мэтр, выпрямившись, неудовлетворенно вздохнул. — Друг мой, — начал он, не оборачиваясь, — я ведь просил вас всех лечь спать. Ты же не хочешь чувствовать себя завтра выжатым, словно губка, правда? — Не хочу. Простите. Я просто хотел вас спросить… — А, Рено. — Лют обернулся к нему, и в лазурных его глазах ясно отобразилась усталость. — Ничего страшного, я всегда готов поговорить с тобой. О чем ты хотел спросить? — Ну, понимаете… — Рено потупился, в неуверенности дотронулся до своего медальона. — Даже не знаю, как сказать. Вы ведь эотасианский жрец? — Мне больше по душе слово священнослужитель, — мягко улыбнулся Лют. — Но да, ты все правильно понял. От его ласкового голоса Рено смутился еще сильнее, отвернувшись к стене. — Раз такое дело… Ох. Я просто, наверное, хотел вам признаться. Кое в чем важном. Заметив чужую неуверенность, Лют коротко вздохнул, положив единственную руку Рено на плечо. — Ничего не бойся. Я буду рад тебя выслушать. Даже чувствуя поддержку, Рено все равно не смог посмотреть Люту в глаза. — Просто, понимаете… — От напряжения на какой-то момент он нервно закусил губу. — Вы все — такие замечательные люди. И вы, мэтр, особенно. Вы ведь, наверное, хотите вести вперед только людей вам под стать. Тех, кто всем сердцем любит и почитает Эотаса. А я, понимаете… Я не такой человек. Я всегда в своей жизни совершал только ошибки, причем совершенно ужасные, и Эотасу я, наверное, противен. И просто… Я хотел спросить, действительно ли такому, как я, можно быть здесь с вами… Лют слушал его очень внимательно, ни на миг не отрывая от Рено взгляда. А дослушав, вздохнул и аккуратно приобнял его одной рукой. — Все в порядке, мальчик мой. Давай с тобой присядем. Они отошли к лестнице — туда, где некоторое время назад проходил разговор с Этьеном. Небрежно уселись на пол, скрывшись за тенью каменной глыбы. — Знаешь, какой грех в нашей вере является самым страшным? — Не уверен. Убийство? Предательство? Лют покачал головой. — Ты отчасти прав. Перечисленные тобой деяния и правда являются очень страшными грехами. Но я говорил вовсе не о них. Попробуешь угадать еще раз? — Нет. — Хорошо. Я говорил об отсутствии у человека стремления к искуплению. Понимаешь, о чем я? — Пожалуй. — Рено, подтянув колени к груди, опустил на них взгляд. — Но я почти ничего не знаю об искуплении. — Как и я, — печально улыбнулся Лют. — Как и все мы, мой мальчик. Для каждого из нас это понятие преображается, меняется в форме, порой искажая свой первоначальный смысл, но при этом не теряя главной своей сути. Наша жизнь — это бесконечный поиск способов искупления. Но тот, кто не ищет этих способов, кто отчаялся и отрекся от желания измениться, и является самым страшным грешником в глазах Эотаса. Ты понимаешь меня, мой мальчик? — Наверное. Но все же… — Не нужно никаких но. Я понимаю, о чем ты хочешь спросить меня, однако не я должен дать тебе ответ на твой вопрос, а ты сам. Все люди, с кем ты успел сегодня познакомиться, включая меня — это грешники, стоящие на грани отчаяния, не видящие света ни впереди, ни внутри себя, но все равно до последнего вдоха готовые сражаться за свое право на искупление. Если ты правда хочешь идти с нами, то ответь сам себе: действительно ли ты готов отречься от себя прежнего, дабы познать раскаяние? Готов ли посвятить свою жизнь поиску туманного, никем не виденного и постоянно преображающегося понятия, зовущегося искуплением? И готов ли умереть за него? Рено, положив подбородок себе на колени, молчал долго, глядя на мельтешащие на стенах отблески пламени. В конце концов Лют, не дождавшись его ответа, поднялся, осмотрел укладывающихся у огня эотасианцев. — Ты не обязан давать мне ответ сразу же, — ласково сказал он, вновь взглянув на Рено. — У тебя есть столько времени на размышления, сколько тебе нужно. А сейчас, мой друг, я думаю, тебе уже пора… — Я готов, — резко выпалил Рено, посмотрев Люту прямо в глаза. — На все, что вы перечислили, я готов. Я уверен. Несколько секунд Лют казался обескураженным столь скорым ответом, но затем вдруг ласково, по-отечески улыбнулся. Выражение в его глазах говорило о том, что он ни на секунду не сомневался в решении Рено. — Хорошо, мой мальчик. Я рад слышать это. А сейчас нам и правда пора ложиться спать. В конце концов, всех нас ожидает завтра дальняя дорога.***
Этьен слишком поздно заметил, что среди эотасианцев есть вооруженный человек. Человек, чье лицо было отмечено пламенем, как и руки; человек, сидевший в тени, отдаленной ото всех остальных людей, согреваемый лишь собственным плащом. Внутри него Этьен ощущал что-то очень и очень знакомое. Но понять, что именно, не мог. Он решился подойти к человеку с мечом в руках далеко не сразу. Пожалуй, только тогда, когда все эотасианцы, включая Рено, легли наконец спать. Костер продолжал неслышно трещать где-то на фоне, перебиваемый неровным дыханием некоторых раненых, пока Этьен подходил к темному углу зала. Человек, объяв руками меч, положенный рукоятью ему на грудь, смотрел на огонь долго и неотрывно. Он был одет в легкую кожаную куртку, скрываемую плащом, металлические наручи с простенькой гравировкой по всей длине и обыкновенные потрепанные ботинки, навивавшие мысли о рабочем плуге и голодных свиньях. Когда Этьен подошел к нему вплотную, человек поднял на какой-то момент голову, вглядевшись ему в глаза, затем вновь перевел взгляд на огонь. Этьен счел это согласием, молча усевшись рядом. — Отличный меч, — прокомментировал он спустя некоторое время, кивнув на рукоять. — Интересно, где такой нынче можно раздобыть. — В армии, — отозвался незнакомец простуженным голосом. — Это в которой? — Тебе не интересно. Этьен замялся на долю секунды, глядя на незнакомца вплотную. На его бледном лице отчетливо виднелся широкий след от ожога, доходивший с левой стороны от конца подбородка до уголка зеленого глаза. Уходя у самого виска чуть выше, шрам приобретал крайне размытую форму, теряясь под прядями буйно отросших рыжих волос. Такой же неясной формы были и следы от ожогов на его руках. Этьен недовольно сощурил глаза, отвернувшись к огню. — И правда. Интересно мне не это, но то, почему незнакомцев, заходящих в это убежище, встретил не единственный пребывающий здесь человек с мечом, но девчонка с камнем в руке. — Встречать вас ему не было необходимости. — Ммм, — закатил глаза Этьен, — так ты это у нас что же, сайфер, раз знаешь, от кого стоит ждать угрозы, а от кого — нет? — Я не сайфер, в отличие от некоторых, но мне и не нужно им быть. Преграждать вам путь мечом не было необходимости потому, что оба вы едва не обосрались, поняв, что в подвале кто-то есть. В отличие от этих перепуганных кретинов, я в силах понять, что к чему. Этьен фыркнул. — Как грубо. — Слушай, парень, — жестко проговорил вдруг человек, — если ты решил устроить мне посреди ночи допрос, то я деликатно попрошу тебя от меня отвязаться. Во-первых, я тут пытаюсь отдыхать. Во-вторых, у меня все еще есть меч. — Да ты сама любезность, как я погляжу, — неудовлетворенно выдохнул Этьен. — У меня, как видишь, на груди изображен символ Эотаса, а не Магран, так что никого допрашивать я привычки не имею. Всего-то пытался завести светскую беседу с приятным на вид человеком. Незнакомец развернулся к нему всем корпусом, вперившись в Этьена взглядом. Он смотрел на него так секунд десять, а затем, отвернувшись, тихо рассмеялся. — Символ Магран… Боги мои… Да с чего ты вообще взял, что Магран… Боги, парень, да ты не только на вид таким дураком кажешься! — Какой все-таки вежливый мне попался собеседник, — прицокнул языком Этьен. — Буду очень рад узнать его имя. — Дарел меня зовут, — выдохнул человек, успокоившись. — А тебя, сайфер? — Этьен. И как ты понял, что я сайфер? Ума не приложу. — Я был на войне. Знаком с тем, как вы работаете. Но, право, трюк с песней меня все равно удивил. — Трюк?.. — Этьен скривился. — Это, по-твоему, был трюк? — Называй как хочешь. Мне ваши замашки все равно не понять. Этьен отвернулся, беззвучно выругавшись. — Ладно, — продолжил Дарел, — чего там твоя сайферская задница, в сущности, от меня хотела? — Узнать, что ты здесь забыл. Ты тоже из этих? — Из этих? Боги, да ты о них как о юродивых каких-то говоришь. Нет, я не эотасианец. Это долгая история. — Они и есть юродивые, — выдохнул Этьен. — А времени у нас до самого рассвета. Так что будь уж так добр, удовлетвори мое любопытство. Дарел на какой-то миг задумался, постучав пальцем по навершию меча. — Ну-ка, дай попробую… Ага. Представь, значит, что однажды дирвудец сидит с сослуживцами за кружечкой эля, да и говорит им вдруг: мол, так и так, друзья мои, до меня тут дошло, что наши религиозные, понимаешь, разногласия с эотасианцами в корне не имеют никакого смысла, потому как Эотас с Магран по сути — один и тот же, понимаешь, бог. Во-во, у сослуживцев тут же рожа преображается, как у тебя прям. И, пребывая в шоках, решают они, понимаешь, доложить об этой ереси своему начальству, а те раз — и за шиворот дирвудца от себя вон вытаскивают. Тот почесал репу да и понял, что с магранитами ему уже ничего не светит, а вот с эотасианцами — как знать, как знать. Ну, вот он и сидит теперь перед тобой. — Сейчас я понимаю, что компашке этой ты подходишь как нельзя лучше. — Этьен еле подавил просившийся наружу смех. — Говоришь, Эотас с Магран — одно и то же? Это ж как вообще? — Будь так добр, перестань смотреть на меня, как на умалишенного, — поморщился Дарел. — А единство этих богов возможно по очень простой причине: методы и проявления у них ну совершенно одинаковые. Эотас, понимаешь, та половина, которая в ответе за свет и перерождение в целом. Магран — та, которая отвечает за причины, по которым свет и перерождение могут быть осуществимы. А война эта, я так думаю, была попыткой их объединения. Ну и в итоге часть Магран победила, и теперь всеми силами пытается стереть из жизни всякие упоминания о второй своей половине. Вот и все. — Звучит… как теория, имеющая право на существование. Только вот она не объясняет одного. Вайдвена. — Ну, Эотасова часть, видно, всеми силами нам, значит, обывателям, пыталась доказать, что она лучше. Но обернись на то, что она в теле Вайдвена в итоге натворила, и сразу будет понятно, что ничем это все от методов половины Магран не отличается. Этьен раздраженно потер пальцами виски. Берас, неожиданно проснувшись, застриг вдруг ушами, оглядываясь кругом. Обнимавшая его Анна что-то недовольно проворчала сквозь сон. — Очень не хочу обзывать тебя умалишенным, честное слово. Но язык почти сам поворачивается. — Смейся-смейся, — махнул рукой Дарел. — Все сейчас смеются. Но это, как по мне, только потому, что вам так удобнее. Потому что вы замечать не хотите, как боги вами играются, разрешая какие-то собственные терки, пока вы, глупые простаки, только и делаете, что пляшете под их дудку. Они молчали долго, глядя на едва-едва горевший огонь. И думали примерно об одном и том же. — Может, ты и прав, — тихо сказал наконец Этьен, медленно поднимаясь. — Мы этого все равно никогда не узнаем. В любом случае, я рад, что мне встретился здесь человек, не имеющий замашек отъявленного фанатика. — Рановато ты принялся о замашках моих размышлять, сайфер. Этьен устало улыбнулся. — Вполне вероятно.