***
Он целовал ее долго, с каким-то исступленным отчаянием, словно был путником, многие дни проблуждавшим в пустыне без капли воды, а она — родником, и он приникал к ней снова и снова, и пил, и всё не мог напиться — так велика и нестерпима была его жажда, так невыносим страх, что оазис окажется лишь миражом, что еще секунда — и он захлебнется сухим жгучим песком. Когда, усилием воли оторвавшись от нее, он, хватая мелкими глотками воздух, попытался произнести ее имя, она сама впилась в его полуоткрытый рот саднящими уже губами — не дать ему всё испортить, не отпускать, пока он не забудет то, что хотел сказать, пока не забудет, как складывать звуки в слова, пока ее руки не расстегнут последнюю пуговицу на его рубашке, пока, хмельной и смиренный, он не упадет перед ней на колени, готовый преклоняться и приносить жертвы, почитать ее всю от пяток до кончиков волос. Дрожа под его губами, извиваясь под его горячими пальцами, плавясь под его языком, она внезапно поняла, что он сделает всё, что она захочет, по одному ее безмолвному жесту он станет ковром под ее ногами или крыльями под ее руками, тенью закроет от палящего солнца или сгорит, чтобы согреть ее — и пошатнулась, как током пронзенная этим открытием — осознанием своей власти над ним и его силы. Но он подхватил ее и не дал упасть — потому что был рядом всегда, когда она в нем нуждалась, с первого момента их встречи, как же она этого раньше не замечала… Вторя им, ахнула и застонала узкая кровать.***
А потом, расслабленно нежась в его объятиях, она лениво рисовала пальцем узоры на его животе и хихикала, если он вздрагивал, ворчал по-медвежьи и шлепал ее по руке. — Поедешь со мной в Кокермут? — пробормотал он сонным голосом и зевнул. — Не прямо сейчас, конечно, попозже. Она удивленно приподняла голову с его плеча, заглядывая в щелочки глаз. — Зачем? — Познакомлю тебя с сестрой. — Он крепче прижал ее к теплому боку. — Она переживает, что меня ведьма колдовством держит в захолустье.***
Виктория грязно выругалась про себя, прочтя вывеску на доме, у которого Уильям остановил машину. Ютившийся в самом центре города пансионат «Грачиное гнездо»*, как утверждала табличка, был построен в 1770 году. С восемнадцатого века трехэтажный таунхаус сменил немало владельцев, но последние четырнадцать лет принадлежал Эмили Палмерстон, в девичестве Лэм. Вопреки мрачным картинам, которые нарисовало ее воображению легкомысленное замечание Уильяма, их встретила приветливая невысокая темноволосая женщина с живым умным взглядом карих глаз — неуловимо похожая на него и одновременно совсем не похожая. Эмили не стала душить ее в объятьях, но тепло улыбнулась, обеими руками крепко пожала ей руку и решительно увлекла за собой вглубь дома. От брата отмахнулась: «Генри возится с машиной в гараже, посидите пока там, не мешайте!» Виктория нерешительно оглядывалась, сидя в небольшой светлой, обставленной антикварной мебелью гостиной. Открытые балки, каменная кладка, старинный камин. — Я принципиально ничего не меняла. Именно из-за аутентичной атмосферы люди здесь и останавливаются, — пояснила Эмили, ставя поднос на столик. — Это наша с Генри дочь, Фрэнни, — сказала она, заметив, что Виктория разглядывает фотографии на каминной полке. Она учится в университете в Лондоне. А это все Лэмы: наши родители, Уильям, я, наш младший брат Фред — он тут вылитый Уилл. Фредди сейчас живет в Вене, работает в нашем посольстве. Уильяму на фотографии было лет двенадцать-тринадцать. Лохматый, с не утратившим еще детскую пухлость лицом, он щурился в камеру, обнимая одной рукой высунувшую язык сестру, другой надувшего губки малыша, действительно очень на него похожего — в этом был весь Уильям, готовый защищать дорогих ему людей от всего мира. Так она и сказала Эмили. Та улыбнулась, и во взгляде ее как будто что-то изменилось, словно она увидела Викторию в новом свете. За чаем они разговорились. Эмили уже знала о ее бабушке из рассказов Уильяма — Виктория, краснея, поняла, насколько близок он был с сестрой — но развернувшаяся предвыборная кампания стала для нее новостью. — Вам обязательно нужно поговорить с Генри! Он ведь практически так и начинал, наверняка посоветует что-то дельное. Эмили уехала из родного Дербишира после развода с первым мужем — купила в Кокермуте дом и поселилась в нем с пятилетней дочкой. Когда сбережения стали заканчиваться, Эмили не стала просить помощи ни у родителей, ни у братьев, а превратила свой дом в пансионат, тот самый, постояльцы которого так раздражали мистера Пенджа. Тут и нашла ее новая любовь — то есть, старая: Генри Палмерстон, однокурсник и друг ее старшего брата, настоящий отец ее дочери, приехавший из Лондона по делам своей юридической фирмы. Неожиданное воссоединение было бурным — не в последнюю очередь потому, что Уильям, узнав об истинном происхождении любимой племянницы, едва не убил друга и не на шутку обиделся на сестру. Гнев на милость он сменил, только когда Генри переехал к «своим девочкам» в Кокермут, отказавшись от места в респектабельной лондонской фирме и солидных гонораров. Он как никто другой понимал, на какие жертвы способен пойти человек во имя семьи. Деятельный Генри недолго сидел сложа руки: харизматичный, не лишенный своеобразной привлекательности и обаяния, прекрасно разбирающийся в людях, он быстро покорил город и уже второй срок служил мэром Кокермута. Пусть доходам его уже не суждено было достичь прежних высот, амбиции его были удовлетворены, а главное, его девочки были рядом. Виктория слушала Эмили, разинув рот: когда только ее жизнь успела превратиться в мыльную оперу? — Виктория, простите, если мой вопрос покажется вам бестактным… Она улыбнулась и покачала головой: — Вряд ли вы переплюнете Уильяма. Эмили рассмеялась. — Именно об этом я и хотела спросить. Я понимаю, что нашел в вас он. Но вы-то, молодая, красавица, умница, у вас наверняка от кавалеров отбоя нет. Как же вас угораздило связаться с моим братом, тем более учитывая его историю с вашей бабушкой? — Я как чувствовал! — заявил от двери возмущенный голос. — Я был прав или я был прав? — Уильям повернулся к вошедшему следом зятю. — Ты был прав, друг мой! — громогласно объявил мэр города Кокермута, угрожающе протягивая к супруге руки. — Жена моя, мать моей дочери, прошу по-хорошему, не лишай моего лучшего друга последней надежды устроить личную жизнь. Выбор непростой, но я его сделаю — пожертвую собой ради счастья Уильяма и проживу до конца жизни с Золушкой! Эмили взвизгнула, уворачиваясь от перепачканных в машинном масле пальцев, и спряталась за братом как за щитом. — Мисс Ганновер. Виктория. — Долговязая фигура сложилась в церемонном поклоне, держа руки на отлете. — Позвольте вашу руку — только заметьте, что я в настоящий момент не могу проявить свои безупречные манеры в полной мере без вашей помощи. Да будет рука ваша тверда. Уже хохоча в полный голос, Виктория вытянула руку и удерживала ее на весу, пока Генри запечатлевал на ней целомудренный поцелуй. Разогнувшись, он смерил жену деланно суровым взглядом. — Сдаюсь. Сдаюсь! — воскликнула та. — Виктория, скажите только, что уверены и ни о чем не пожалеете. — Эмили… — предостерегающим тоном сказал Уильям. — Я уверена, — перебила она и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. — Не пожалею. Он посмотрел на нее так, что у нее перехватило дыхание, и на мгновение она забыла даже, что они в комнате не одни, но деликатное покашливание Генри вернуло ее к реальности. — Расскажите мне лучше, — слегка порозовев, повернулась она к Эмили, — каким он был в детстве. — За что? — простонал Уильям. — Ботаном! — фыркнул Генри. — Цыц! — приструнила его жена. — Ты его тогда еще не знал. Он на самом деле не сильно изменился — был тихим мальчиком, любил читать, любил маму, — рассмеялась она, увидев, как скривился герой ее рассказа, — но его уже тогда никто не мог переспорить или заставить делать то, что он делать не хотел. Даже мама. Да, в школе все девчонки по нему сохли, даже те, что постарше! А наш Уилл на них ноль внимания и нос в книжку. Мальчишки поздно созревают. — Эмили дернула брата за рукав и насмешливо спросила: — Кстати, как там Эмма Ласселс? Еще лелеет тщетные надежды? — Миссис Портман, ее муж и все четверо их детей, — процедил тот, осторожно покосившись на Викторию, — просили передать вам обоим пламенный привет и пожелания всяческого процветания. — Ну, я рада, что она не стала тебя ждать, — прыснула Эмили. — Так, дорогие гости и вы, господин мэр, марш мыть руки и за стол! Уильям вдруг нахмурился, доставая из кармана пиджака жужжащий телефон, и рассмеялся: — Легка на помине! Алло? — Он вышел из комнаты, но почти сразу вернулся. — Дорогая хозяйка и вы, господин мэр, прошу прощения, но ужин откладывается на неопределенный срок. Виктория, мне нужно ехать в университет — в приемной комиссии что-то срочное.