с маленькой буквы

Отрицай. Ври. Лги. Сопротивляйся. Ненавидь. Отрави бездушьем. Сломай равнодушием. Не подчиняйся. Только не подчиняйся. Только не чувствуй. Пожалуйста, ну, пожалуйста, не чувствуй. Как же это избито: она сворачивает позвоночник в разворотах, позвонки шейные стираются при малейшем повороте головы, все в ней ноет при жестах, выражающих отрицание. Юля ей не нравится. Нет, ничего личного за песней нет, ни проблеска за буквами отредактированного текста, и все эти слова, сказанные с эмоциями предельными и прямыми, лишь сценарий отрепетированный, и только это правдиво. Она смотрит на нее сквозь ободок жёлтого цвета, сквозь расхожий в трещины узор, молящий о темноте, она размывает взгляд, дабы не видеть эту улыбку - лишь отголосок, кривая сквозь эту призму; лишь бы не отслеживать движения губ - помарки, шероховатости в пространстве; не иссякаться в огнедышащей голубизне - глюк в матрице, насмехательство небес. Тина смотрит на нее так, чтобы ослепнуть, Тина создаёт слепую зону - она создаёт свою номенклатуру офтальмологических нарушений, и этому присваивает имя Саниной. Она делает из нее справочник по совсем не_трагичным болезням, по пресному, бытовому, по такому вездесущему, что аж смехотворно, пусто и оскорбительно - быть чей-то близорукостью Тина глаза чуть не обезображивает силой мысли, сдвигом мышц - внутричерепное давление до максимума, до точек бесплотных в пространстве - до помутнения роговицы - умирает. Она делает Санину отитом, лишь бы голос этот хриплый, ретроградный, вакуумный перестал звучать тонами в ушных раковинах, словно у шизофреника в жёлтое мягкой комнате. Тина уши ватой забивает, шоколадными речами заливает, фальшью смазывает, вливает капли шипящие, с запахом рвотным, со средствами антибактериальными - она делает из нее гной ушной, чтобы никто не посмел, никогда решился, никогда и никто не осмелился бы сказать, вымолвить, прохрипеть, будто она ее хоть как-то воспевала, будто унижалась в комплиментах, словно хоть одним словом снизошла до чего-то признающего, не противоборствующего. Не отрицающего. Кароль тошнит, ибо спирта в ней чистого на реки в стране зависимых хватило б. Тина хочет сделать что-нибудь гадкое, грубое, мерзкое, доброе дабы отпало само, опротивилось оседать на ней - ей хочется взять что-нибудь силой, у ребенка отобрать игрушку, растоптать у ракобольной цветок, на который та воззрилась с не иссыхающей любовью, в клочья могильный камень на глазах у рыдающих и сломленных - потому что сама она как паллиативный больной - ни одно лекарство не вылечит, а боль сильнее пилюль, а боль не соизмеримая, не фильтрованная и не расфасованная в капсулы, как эти бессильные синтетические вещества. Мир размытый и громкий, но совсем не усваемый. Пить по Булгакову - весьма прозаично, совсем не вдохновляюще, жить по ТинаКаролевски - типично удручающе, как умирать вторя Есенину - и веревку на шею вроде сам возгружаешь, а следы борьбы неумолимо видны. Шаткий асфальт все норовит ударить по коленкам, и она лишь молится о том, чтобы утром в сети не появилось ее фотографии ползущей к Саниному дому, пьяной и заражённой всему видами терапевтического скучного дерьма. Она лепит из нее насморк, рушит ее в бронхиальную астму - потому что в толпе будет стоять, с этими другими несчастными, задыхающимися, но не принятыми всерьез, с этими, которых весна душит в собственных квартирах, с которыми цветы обрастают сладкими токсичными ароматами, хоть и остаются прежними. Она верит, что может прокашляться Саниной, что может высморкать ее в салфетку, а после брезгливо ее, скомканную, выбросить. Она видит ворота как шпили замка и черт знает почему, и она проходит сквозь них, а в следующую секунду оказывается уже в теплой кровате, вся отравленная этим запахом - так пахнет Юля. Юля, что втащила ее в дом, уложила, разобула и укрыла. Теперь Тина молится о сохранении капельки достоинства - не стать вдрызг пьяным телом на глазах ребенка Юли. "Пусть его не будет дома, пусть он спит, пусть я упала на асфальт, разбила подбородок и теперь ночное небо смеётся надо мной противно-теплым дождем" - Нам надо поговорить. - Бесцветные глупости прыгают с разбухшего от спирта языка. И она улыбается в ответ - улыбается сквозь сомнения и неуверенность, сквозь догадки и теории - так, словно за всем этим знает. Она ведь всегда знала, когда только звонила, уже знала - это что-то нареченное - Тина не любит это слово, потому это нечто идущие против воли и всегда заканчивающиеся чем-то острым и покинутым. Юля внезапно так сильно сжимает ее руку: Это исчезнет так быстро, как и появилось/Это не будет длиться вечно/Это закончится/Это не о длительном будущем Тина слишком пьяна, чтобы разобрать, что именно Санина ей говорит. Тина лежит на Юлином диване, готовая выдыхать сатиры лирические, готовая читать любовные стихи оскорбительные, прирученная тресущимися руками отталкивать, моля дать хоть немного от бескрайней соли морской Юлиной, но все это так мерзко, так отчаянно трезво в сравнении с ее неопровержимой опьяненостью, что она молчит. Она так много сделала, чтобы уйти подальше от той, что была раньше, и вот она здесь - искренняя до рези в желудке, такая печально-правдивая, в совершенстве не_взрослая и глупая, как девчонка, скорбящая по любви, оказавшейся бессильной под стерильностью таких грязных диагнозов, под гротеском аппаратов, изнемогающих в своем пустом писке. Кароль ненавидит это вспоминать, но она видит Юлю и чувствует себя умирающей в бесконечно узкой палате, на простынях, пропитанных мочой, и что-то словно грызет ей бедро, как в том забытом рассказе о моряке, которого заживого пожирали черви, притаившись за буквально вклееиным одеялом, которым тот скрывал свою полумертвость, полуопустошенность. Тина отдаленно вспоминает, что близорукость может осложниться до вечной слепоты, что астме требуется несколько минут для погасания организма, а отит лишает тебя звуков. Тина вспоминает, что в мире нет безопасносных болезней, Тина вспоминает, что в мире нет болезней без последствий. Тина в темноте, в глухоте, в бездушье, и все это ради того, чтобы вычеркнуть Санину из своего восприятия. А по итогу - оглушен, вычеркнут весь мир, и только Юля перед ней - четко высеченная, хрипящая так маняще своим нескончаемым голосом и пахнущая как жизнь. Тина больна, заражена, отравлена и кашляет и кашляет, а сгусток чувст все ещё в ней. Как можно любить что-то, что так упрямо сравниваешь с трупной приторностью? Как можно так рваться отрицать, что исступляешься в сравнениях, лишь бы вызвать слизкость вместо любви, толстых червей вместо пресловутых бабочек. Нет. Нет. Нет. Отрицай, даже если бессмысленно. Обзови, унизь, втопчи, возьми силой, раздави цветок, уничтожь камень, пройди по ее трупу каблуками своими землеопасными. Кароль лишь вертит головой болезненным жестом, опускает веки с резким свистящим, будто раненным выдохом и сжимает руку в ответ. В пограничной реальности нашего сознания поднимается знание: Санина будет за нее бороться, Санина докажет ей свою любовь - Кароль вдруг иррационально, но нерушимо смиряется с этой истиной. " Я это не выберу" - но Кароль не воспроизводит, что именно это сказала ей Юля. Потому что, если ты изнемог в принятии правды - солги. Потому что, если ты не ослишь знание о своем рухнувшем мире - обнимай трупы иллюзий.