с маленькой буквы

Ее комната полна звуков, продольно разрезанных для лучшего звучания, и посуда бьётся как-то неестественно липко, будто слышишь все сквозь стенки улья, где капает растянувшейся каплей склизкой массой мед. Тина, совсем не_Каролевская и задумчивая, бесконечно меряет комнату шагами, утихшими за километры от сюда, зажав в руках чашку с давно остывшим чаем, и стеклокерамика угрожает сломаться под натиском исцарапанных пальцев с наполовину слезшим маникюром, и исколоть ладони уже окончательно. Отражение ее в зеркале все такое же зазывающее и экранное - хоть сейчас на сцену, но невидимые линии мимических мышц так безвозвратно изогнуты, что неотпечатанный след печали уже прослеживается, несмотря на сопротивление смотрящих глаз. Она ее не винит, потому что, кроме разливающийся Марианской впадиной тоски и бахвальными речами о псевдооптимизме - у нее ничего нет. Возможно, разве что, смех, по неопределенным причинам сохранивший свою звонкостью, и непосредственность при достаточном градусе искренности, талант актерский, вдруг нежданно примешанный к ее крови, и стойкую неопределенность, прикрытую защитой личного пространства, которого на самом деле нет. Глупо так, из ряда психов, что находят в себе нездоровую решительность надеть себе петлю на шею, или прорезать вены до основания нижней стенки и даже не попытаться зажать рану - после едва заметного оживления, легко встряха от е г о смерти, вновь сразу же влюбляться. Да ещё в кого, в Юлию Санину - девчонку из прошлого, так убивающе сладко говорящую: "Собаку". Кароль улыбается, прижавшись к кухонной стойке, накрываемая воспоминаниями, хоть тогда разница в возрасте была куда заметней, они обе были лишь девчонками, с такой глупой искренностью мечтавшими о чем-то. Кому известен исход все жизненных клубков, и представлялось ли Тине, что исход будет на замкнувшейся кухне, с дрожащей посудой и вновь разбитой Таней. Девчонка, мечтавшая о собаке - лишь язъявительный смешок выталкивается сквозь не_алые губы. Она получила что-то в этом роде, не четыре лапы, но каблук чуть не в половину роста, не шерсть по всему телу, но дорогая и очень похожая синтетика на плечах, однако, взгляд, побитый и верный, будет яростнее оригинала, умение выполнять команды тоже не станет слабым звеном, хоть Юля дала лишь одну - прочь. Но Тина выполнила послушно, смиренно собрав вещи и растворившись в мертвости времени своей квартиры, понура меряя площадь, ещё немного - и скулеж завершит целостности картины, однозначно опешив соседей. Сравнивать себя с дворнягой - едва ли психотерапевт одобрит. У Саниной дома теплей, диван мягкий, а Юлю вдруг можно поцеловать, зажав в гостиной, навалившись в приступе какого-то похмельного безумия. Вроде мнет жадно чужие губы Кароль, а выпивают всю ее, а не наоборот, быть может, дело вовсе не в других, а в Тине самой? Быть может, она сама прокусывает кожу собственных уст и вливает свое в цветочность губ Саниной, окрашивая их багряным? Целовать ее странно, будто бутон купены рвать зубами, так горько, что до мигающих звездочек в глазах сладко. Тине нравится, Тине нравится, даже когда Юля порывисто, поневоле толкнула ее к стене, дыша короткими вздохами и резкими выдохами, качая головой с болезненной скоростью, прижав ладонь к такими красивым и манящим губам. Кароль - заносчивая сука и конченая эгоистка, ибо ей нравится это, ей нравится быть в Юле, и это вовсе не о сексе и стонах, это хуже, и это будто бы не пережить - она выскабливает из Саниной все, когда-то имевшие ценность, изнутри, ее страсть сжигает плоть бессильную, ее кровь все ещё в трещинках на губах у Юли, духи застряли в альвеолах лёгких незыблемо прочно - кругами кровообращения не смоеешь; на переферии глаз, словно нескончаемая мелодия, мелькает образ, и хоть Санина противиться, отрицает и отторгает, Тина внутри, введена внутривенно, разошлась по сосудам, впиталась в клетке, она настолько везде, что отрубать нужно каждую конечность, а после сжечь все тело, не оставляя ни кусочка. Плохая, плохая любовь - вытравить можно, да только после - лишь пустота в кожной оболочке, ходящая среди пустоты. Тине нравится, хоть ее выгнали за дверь в отсыревшей куртке, в полое, как желудок, утро, и кислота раннего солнца жглась где-то на склере. Кароль нравится, хоть она скрывала срывающиеся слезы за длинными светлыми прядями, идя босиком по давно остывшему асфальту, сжимая в руках испорченную обувь. Тине нравится, что Юля так непреклонно старается быть правильной, пусть от этого у них обеих грудина - плоская кость в солнечном сплетении - изгибается уродливыми линиями. Тине нравится - нравится - нравится - нравится - нравится - нравится. Она вязнет в этом, чувствуя себя такой загубленной, она сгорающей кометой мечется по слишком малой квартире, не способной ни вместить в себя ее масштабов, ни выдержать ее жара. А потом нетвердая прострация рушится невыносимой трелью звонка, и в попытке заглушать беспощадный звук Кароль кидается к дверям - за ними Юля, будто подсвечимая гирляндами, змеями обвивающими тело, грозящими ударить волной тока. За ними Юля, слово услужливая Смерть вежливо стучится в твой дом, склонив придуманную тобой косу в уважительном жесте. Кароль открывает дверь со щелчком, неясным и потусторонним, а может, это лишь звук из ее головы, однако, встреча с ее глазами, такими же, как и у самой Тины, голубыми, однако совсем иными, оказывается - слишком. Все это - слишком. Всего этого недостаточно, и всего этого слишком, поэтому она срывается в домашней обуви вниз по лестнице, лавируя и избегая падения с отточенным мастерством, вышколенным жизнью, и звуки позади совсем не раздаются. Она выбегает в изморозь улицы, пытается двинуться дальше подъездных оков, а после Юля хватает ее за запястье, и Тина отныне теряет возможность бежать. Юля сконструировала свою мечту в реальности, сделав себя счастливой, такой же, как и ее любимые принцессы Диснея, переполненные такой радостью, что музыка струилась из них своевольно, сливая внутренние и внешние миры. Санину не заботило, что песни у нее отличные от канонных, что она не вылетает на встречу птицам и звёздам, когда мелодия размыкает губы, ибо сказки - небыль, и претворяя их в жизни, нужно это помнить. У Вала колючая борода, которую она обожала со дня знакомства, добрые глаза и такая смешная, родная и любимая растерянность во взгляде, когда он теряет рассудок и всю свою брутальную решительность в попытке выбрать ей подарок. Юля любила его так сильно, что выжгла новый мир, такой непохожий на ее прежней, хотя бы тем, что в нем ей хотелось остаться, что в нем она дышала, и лёгкие ее наполнялись сполна чистым и бодрящим воздухом. Он изменил ее жизнь, вырастил с ней сына - их творение, их смесь, которая в дальнейшем станет совершенно иным, возможно, не похожем ни на йоту на них, но теплящая в себе их сцепленные во едино черты, и она правда не может понять, как она могла потерять ценность столь значимых вещей. В какой момент то, за что мы готовы были умереть, то, что заставило нас жить, нечто, сделавшее эту жизнь столь сладостной и вдохновленной, вдруг теряет для нас всю ту мощь и колоритность, всю ту теплую силу, держащую нас подле нового мира, совершенного витка событий? Юля отвергла ее, не решаясь вновь изламывать сотворенное самостоятельно, взращенное из давних, отцветевших желаний, иссохнувших на губах, уже слишком взрослых для подобных чаяний, а после Юля целовала ее. Она сжимала руки белоснежные в своих пальцах, сдерживая чужую беспощадность, чужую неминуемую силу, вдавливая под кожу свое новое слово, терзала губы, своей жестокостью подавляя жестокость Тининых уст. Она целовала ее остервенело, прижимая к безвкусной, осыпанной блёстками стене, теми самыми губами, которыми касалась макушки сына ещё ночью до этого, укладывая его спать, теми, что жались к носу мужчины, так бережно держащего ее за талию. Нежные ее руки с ласковыми касаниями рвали одежду с автоматизмом, с умелостью необъяснимой, а пальцы такие музыкальные она так ожесточенно вгоняла внутрь, вынуждая стоны литься наружу. Она обещала ей, что никогда не откажется от старой себя, от старой жизни, и наказывала ее, что отказывается, что обещания ее на проверку - трухлявость слов, зыбкость лживая и бесплотность ранящая. Санина помнит странное, расползающееся тогда чувство, словно нечто чужеродное вырвалось из переферии, решительно свое и при этом пугающе яростное, безликое. Она не помнит себя в тот миг, не помнит жгучести чувств, страха, такого всепоглощающего, потерять Тину, пробуждающего зверя, в одночасье изничтожающего всю прошлую, потерявшую значимость жизнь - так легко, простодушно, с неподдельной виной, с признанием всех грехов - смешно до кровяного кашля, ну как можно так невинно расщеплять сросшиеся жизни? Юля не помнит себя в тот миг, она лишь непрестанно лицезреет в памяти Тину под смеженными веками, ее плотно сомкнутые веки и трепыхающие на них ресницы - рябь в океане перед цунами. Ее пульсирующую венку на шее, отсчитывающую качаемые потоки крови, губы, такие беззащитные и вторщие ее имя. Юля помнит лишь Тину, и она хочет лишь Тину, какова бы ни была цена: задохнуться - перекроет себе дыхательные пути; замереть во времени, зависнуть над планетой в обездвиженной пустоте - замурует себя в собственном шкафу; вновь испепелить мир в руины, дабы выстроить новый - одним роковым отяжеленным вздохом она решает все. Именно поэтому она здесь, в прохладе предвещаеще затихшей улицы ловит запястье Кароль, и теперь вся ее нежность направлена на Тину. Взгляд Кароль недоуменный и впервые такой честный, умоляющий, хоть эта женщина и никогда не опускается до таких жалких эмоций. Тина опускает взгляд на сцепленные руки и дыханием одним только просит не делать больно, отпустить и стереть все, высушить эти воспоминания, отказываясь воспринимать их иначе, чем сюр, но Санина теперь сжимает ее ладонь двумя руками и улыбается так сокрушенно и так оживляюще - солнце, восходящие над руинами. Тина не помнит слов, сказанных Юлей на том диване, только блестящие глаза, глаза, в которых уже тогда все было решено, чтобы Юля сама не предполагала. Санина прижимает к своей щеке мягкую, держащую в своем захвате судьбу ладонь. - Пойдем со мной на свидание? - Она льнется к гладкой коже, все ещё обхватывая руку. Тина зачарованно смотрит сквозь тонкую пленку слез, а сердце щемит тягуче и больно. - Ты замужем, Юль. - Печальная улыбка вдруг вырастает на ее устах, метаморфизируя ее в неузнаваемо другую - такую мудрую и уставшую, взявшую на себя больше, чем кто-либо выдержит, теперь она кажется такой зрелой, такой всезнающей, не оставляющей Юле сомнений: она хочет забрать ее себе. Не как трофей или дорогую игрушку, а как живого человека, который совсем не вписывается в уклад твоей жизни, который живёт по непонятным для тебя правилам и которого ты изо всех сил пыталась не любить, ибо любить этого человека - самоубийство в первозданном виде. - Я знаю. - Она беззаботно и горько кивает. - Пойдем со мной на свидание, и, даю слово, если ты ответишь согласием, я все брошу. Я от всего уйду. - Молчит с минуту. - Я все тебе отдам. Тина гладит ее по щеке, качая головой, с этой обречённой улыбкой. Она должна с ней попрощаться, не позволяя быть такой законченной эгоисткой, но Кароль так страдала, что не может позволить забрать у себя ещё один, последний, решающий глоток воздуха очередной стерильной беззащитности. - Я пойду, Юль. - Мотает головой Таня. - Я пойду с тобой куда-угодно, Юлечка. Санина знает, почему она ее выбрала: мы стремимся к тихой и греющей гавани, где спокойно и уютно, но, признайся, мы презираем ее, не ценим, если не выстрадали за нее веками, если не умерли бесконечное количество раз на пути к ее берегам. Отчего-то мы не воспринимаем ее всерьез, если не знаем, что без мы и вправду погибнем, и тогда, и только тогда все условности теряют свою навязанную значимость. Юля просто может жить без прошлого мира, без родного Вала, но не может жить без Тины и этого ускользающего равновесия. А у Тины просто нет чего-либо ценного, кроме решительно бунтующей улыбки Юли. Просто страдания, нам кажется, делают нас особенными. Как диснеевских принцесс, помните? А Юля их любит. Тине так разительно похожа на девчонку, готовую пожертвовать все свое существование злой ведьме, лишь бы быть где-то рядом. Так безобразно глупо, словно болеющая любовь.