лоскутное горхонское одеяло

Петр Стаматин наполняет бокал до краев, опрокидывает в себя, давится жидким зеленым огнем. Чердак идет кругом. Петр-то твердо стоит на ногах, он это чувствует. Как камень, в честь которого назван, он врос стопами в доски, покрытые узорами мелков. Вцепился в брыкающийся стол отросшими ногтями, держит его, поганца, не дает вывернуться и вместе с чертежами взлететь на потолок… Говорят, на свете нет любви — так, всплеск мельчайших частиц, инстинкты стаи для формирования стабильных ячеек. «Вся любовь нужна для того, чтобы не стыдно было возвращаться в постель под утро», — белозубо скалится Андрей. Тогда отчего его рвет на части, отчего вода не гасит пламени внутри и только твирин заставляет ненадолго забыться? «Ты одержим, братишка», — качает головой Андрей, наблюдая лихорадку Петра. Бутылки звенят друг о друга. Звон серебрист и тонок… Талия ее тонка, а голос глубок и раскатист, как отдаленные раскаты грома и плеск валов на каменные берега. Но дело не в красоте, не в голосе, даже не в совершенстве нечеловеческих манер и власти над умами и сердцами. О, нет. Дело совсем не в этом. Напившись всклянь, Петр волочит ноги по набережным Горхона, цепляется за поручни мостов, обнимает столбы, когда земля решает совершить кувырок через голову. В отражении на мутной глади он видит Ее — стройную, величественную, хрупкую и всемогущую… Ему так хочется ее коснуться — провести пальцами по холодной коже, по совершенным изгибам. Но права на это у него нет и никогда не будет. Он сглатывает и трясет лохматой головой, тащится дальше, падая и разбивая ладони до саднящей боли. Она величественна. Она добра. Она прекрасна. Но Город забывает ее, они отворачиваются, отворачиваются от нее — а она слишком горда, чтобы просить тепла и участия. Он Ей нужен — он слышит, как она зовет и зовет, ее звон тоньше звона твириновых горлышек о кромку его стаканов. Ее звон громче, от него трясутся руки и пульсирует жилка на виске. Когда Петр разбивает бутылку, зажатую в руке, и она в кровь рассекает пальцы, это не так больно, как слышать ее мольбу и оставаться на месте. Ему бы лежать в кровати, как вещает брат, ему бы соблюдать постельный режим, но как отпустить Ее — он привязан к ней тонкими нитями из света и мечты. Петр падает на колени у подножия своей Башни. Ей нужно поклонение — ей нужен целый легион, готовый упасть к Ее ногам — к тонкому шиплю-основанию, пронзающему землю. Люди придут к Ее стопам рабами, но Петр знает — его творение и его госпожа преобразит их всех. Он знает это по себе. Петр расправляет руки, как акробат, идущий по тонкой нити. Ступень за ступенью, не огражденные ничем края, удаляющаяся земля. Ветер подхватывает волосы, хлопает полами пиджака. Он поднимается на самый верх, на тонкую кромку между этим миром — и миром тем. Он стоит среди звезд. Он приникает губами к холодному стеклу, ведет по железному изгибу твердой рукой. Здесь, наверху, его собственный легион, бьющийся о виски, умолкает. Здесь, наверху, с Ней, он чувствует себя способным построить новый мир. Он закрывает глаза. — Удивительно… Столько раз подниматься на самый вверх, в темноте, пьяным — и не разбиться, ни разу даже не упасть, — лекарь растерянно качает головой и ощупывает запястье Петра, проверяет, не досталось ли бутылочным стеклом по сухожилиям. — Еще бы ему упасть, — усмехался Андрей, рассеянно отбивая мелодию по собственной щиколотке, закинутой на колено. — Он же ее и проектировал, доктор. Ему ли не знать всех щербинок и поворотов. — Ваш брат одержим, — повторяет — снова — Исидор. — Я знаю, — Андрей улыбчиво скалится. — К кровати привязывать не буду, не просите. Я, знаете ли, считаю… Он щелкает колесиком зажигалки, подносит к пламени сигарету. — …считаю, что с одержимостью можно бороться, лишь получив желаемое.