лоскутное горхонское одеяло

— Потому что моя жена меня любит, — терпеливо объясняет Самозванке Виктор. Девочка шепчет обветренными губами «Чур не я!» и выбегает, позабыв о прощании и благодарности. Залепленные глиной берцы гулко топчутся по ковру, стукается об косяк закрытая наспех дверь. Да, она войдет в Многогранник. Интересно, что эта бродяжка там увидит? Темнота в комнате становится гуще, зеленые тени наползают из углов, толпятся вокруг Виктора, тревожно заглядывая в глаза — как ты? Еще держишься? Коричневые корешки книг на полках напоминают засохшие лилейные цветы. Зеленые обои нагнетают — стоячая горхонская вода… Виктор качает головой и опускается в кресло. Усталость вновь наваливается на руки, смежает веки. Он вслушивается в звук, обратный шуму, но не являющийся тишиной. Он чувствует, как медленно, как неотвратимо его чувства распахиваются, словно пыльные занавесы, как танец пылинок в воздухе делается ощутимым и отчетливым, а стук часов окрашивается в тысячи переливов, прежде ему недоступных. «Так она видела этот мир», — степенно изумляется Виктор. В себе он чувствует все меньше себя и пугающе больше ее. Это чувство болезненно, как расщепление волокон плоти на тонкие частицы, но вполне терпимо. Ее приход еще не воплощен, она еще стоит на пороге, но себя — как и свои покои — следует подготовить к появлению желанной гостьи. Виктор не знает, как ощущает себя Георгий, но его самого тревожит острое, щекочущее нёбо чувство радости. Словно тонкий стебель, на прогулке взятый в уголок рта. Сладкий, горчащий… Нина ушла слишком рано. Непозволительно, немыслимо, болезненно рано. Но она никогда бы не ушла насовсем. Виктор чувствует ее рядом — силуэт, замерший на пороге, чутко вытянувшийся к тем, кого любит, к тем, кто ждет ее и нуждается в ней. Стоит распахнуть дверь, и она шагнет, принося тепло, и свет, и тугие электрические разряды, от которых содрогалось сердце и ускорялась в венах кровь. Но пока он одинок — и густая зелень его покоев все тяжелее, тяжелее давит на виски… «Неужели ты не боишься умереть?» — ширит глаза Мария, осторожно беря его за руку. «Нет». Все, что Виктор имеет вокруг себя и особенно ценит, они создали вместе с Ниной. Даже Город — весь их огромный Город — носит отпечаток ее руки. Мария — осанка, взгляд, манеры, неспокойный, надменный норов, — это тоже ее, Нинино. Но все-таки они не закончили… «Вернись, — Виктор чувствует, что готов, и зовет ее сквозь пустоту — ибо дольше терпеть этот разрыв не может. — Я больше не могу без тебя. Ты нужна мне, Нина. Ты нужна нам всем». Когда-то — как давно это было…— они поняли, что город не выдерживает жара ее души. Мог бы уйти он, чтобы ее огонь превратился в тлеющие угли. Но Нина решила по-своему, растаяв, точно свеча, от собственного пламени, но не угаснув — и не дав ему пожертвовать собой. Кому-то из них приходилось быть по другую сторону границы, но возвращение Нины вновь возвратит тот жар. Распалит горнило, в котором ковался Многогранник, росла Мария и зажигались звезды. «Вернись, пожалуйста. Нам еще столько нужно сделать. Вам еще…» «Нам, милый», — откликаются звезды, и космос, и царящие за ним волны хаоса, не имеющего ни начала, ни конца, лишь вечную бурю. Виктор сам стоит на краю обрыва, склоняющегося над бездной, которая ревет и дышит пламенем и тьмой. И сквозь это безумие идет она — в платье цвета морской волны, с пылающими глазами и венцом из звезд на высоком лбу. Она протягивает руку. Пальцы сцепляются в замок, тугое электричество, из которого состоит ее плоть, обращается теплом и мягкостью живой кожи. Ее глаза пламенеют багровым. Она может утянуть его к себе — не из зла, но по своей природе. Виктор становится сталью — той, что когда-то пленила Нину возможностью удержать ее страсти и порывы на самой пронзительной грани, позволяя все, что она захочет, но удерживая от падения вниз. Не растерял ли Виктор себя за эти стылые, пустые, одинокие осени?.. Не поддастся ли ее силе, как многие, многие другие? — Как ты красива, Нина, — шепчет он, сидя в кресле и глядя на нее — ту, которой так давно не было в его кабинете, но которая неотступной тенью следовала за всеми его мыслями. — И как я рад… Она улыбается — уголками демонических глаз, чья радужка отливает багровым по черноте — и Виктор смеется. Будь это кто другой, можно и испугаться, что вместо возлюбленной призвана демоническая сущность. Но это не так. Нина всегда была такой — немного безумной, немного пугающей. Сотканной из материй иного плана. Она опускает руку на его плечо, ласково улыбаясь — и Виктор впервые за долгое время ощущает немыслимую усталость, и боль, проламывающую виски, и опустошенность. То, что сделал он, не всякому под силу. То, что переживает живой, отдавая себя душе покойного — не то, что можно пережить. Но он переживает. Она гладит его по голове, пока не отступает боль, пока усталость по капле не уходит из тела, пока пустоту не заполняет воодушевление. Неужели они думают, что с Ниной есть что-то невозможное? Неужели они смеют допустить, что она не добьется победы — что мир, раскроенный, не ляжет под ее длинными, мягкими руками, согласный и покорный? Воспоминания — то, чем Виктор живет до этого момента, до возвращения Нины, — отступают перед чувством, живым и пламенным, как тогда, десятилетия назад. Когда они мечтали, наблюдая за движением звезд, и Нина обещала с пылающими глазами — однажды по ее воле созвездий станет намного больше. Когда она приглашала архитекторов и математиков, которые высчитывали пути, меняющие людские души, когда они ставили на кон все, открывая стройку над Горхоном — немыслимого шпиля, поправшего даже небеса. Нынче это чувство даже острее — несмотря на годы, на старость, на ветхость души, работавшей всю жизнь на износ. Нина здесь. Касается его щек, заглядывает в глаза, говорит — и от вживую звучащего голоса, подобного плеску волн и грозовым раскатам, обмирает сердце. У них нет друг к другу вопросов, и никогда не было. Они давно стали едины — в желаниях, устремлениях, чувствах… Слились, как первородный андрогин, знавший истинную цену жизни и ведающий счастье на вкус. Виктор слышит, как отворяется входная дверь, как лакей переговаривает с полудетским голосом Самозванки. — Кто это?.. — Нина поднимает голову, чуть щурясь на дверь. — Необычная… Необычная девочка. Двоякая. — Ты можешь познакомиться с ней, — предлагает Виктор, поднося к губам и целуя руку супруги. Клара осторожно входит в темно-зеленый кабинет Виктора. По дороге ежится от свернутого деревянного эмбриона, от Нины Каиной, надменно взирающей со стены. Не хотела бы Клара с ней встретиться… Виктор Каин, безукоризненно поднимавшийся и встречавший посетителей легким кивком головы, остается сидеть на месте — и Клара на мгновение пугается, вдруг он умер или сердит на нее. Девочка подбирается, словно степной волчонок, готовится убежать. Виктор медленно поднимает на нее не серые, но янтарно-карие глаза. — Здравствуй, дитя… Ты голодна? Хочешь, я угощу тебя чем-нибудь? А ты поговоришь со мной. Совсем немного. Всего пара вопросов… По хребту Клары проступает холодный пот. Это голос Виктора — но совсем не его модуляции. Это голос Виктора — но совсем не его слова. Это… Сила, бьющая от этого человека, обезоруживает, пугает и восторгает. Самозванка кажется себе обнаженной, раскрытой и вывернутой, словно выпотрошенная игрушка. Клара обо всем догадывается, но не смеет даже попятиться. Нине Каиной нельзя отказать. — Как скажете, — Клара опускается на стул. — Что вы хотите узнать?