***
За стенами деревянными, на которых время все так же радушно оставляет свои следы, отметки пройденного, гуляет ветер морозный и сквозной; он завывает протяжно, кружа давно упавшие на землю снежинки, не дает им обрести покой свой заслуженный в эту ночь, в ту, что темна, освещаемая тысячами белых искр и полной луной, что от солнца ларрэнского мало чем отличается – свет таких же оттенков холодных дарит и не доли нужного тепла. Там, за порогом крохотной лачуги, неспокойно, точно так же, как в сердцах тех, которые не могут заставить веки свои закрыться, а сознание нитями из пыли прошлого полумесяца вышивать рисунок сегодняшних сна, что в памяти бы обязательно задержался на немалый промежуток жизни, постепенно тлея и рассыпаясь. Джин сильнее кутается в тонкую простыню, ведь по телу мурашки неприятные бегают, а ноги и вовсе ледяными ощущаются, вот только на душе все сплошное поле заморозок с белым инеем. Омега на брата старшего поглядывает, который сидит, ступни голые свесив, от одного взгляда на коих нефилима берет новая волна озноба, а тот постукивает по изголовью кровати пальцами длинными и худощавыми, такими, у которых перепонки ярко выражены, а вены лазурные словно и вовсе неприкрытые под слоем кожи, что, к слову, светлая как ранние снега. Юнги будто в одну мнимую ему точку глядит, глаз своих, цвета растопленного солнца, с нее не сводит, и украдкой на младшего не поглядывает. - Юнги, - осторожно окликает Джин голубоволосого парня, натягивая простыню на слабо сжатые кулаки. – Уже ночь глубокая, тебе не помешала бы хоть пара часов перед рассветом. Омега губы полные сжимает с некой обидой и тревогой, когда брат и не разворачивается на его голос, продолжая выстукивать ничего хорошего не сулящий ритм на бортике и так скрипящей постели. Он ближе к краю подвигается, благо расстояние между ними не большое из-за мизерного помещения, опуская ладонь на сутулые плечи, что совсем не расслабленные, а сильно напряженные; пальцами цепляет легкую ткань серой рубахи, медленно заставляя того к себе повернуться. Юнги резко дергается, из-за чего младший в каком-то неожиданном испуге резво убирает руку и смотрит на него зрачками расширенными. - Извини, я просто не в духе, - произносит Мин голосом немного сдавленным и шипящим, видя то, как Джин то и делает, что кусает и сжимает пухлые губы до капель крови, явно нервничая. Нефилим укладывает ладони по обе стороны от лица брата, слегка поглаживая его щеки, что в детстве были куда пухлее, в утешительном жесте. – Я волнуюсь за него, не нравится мне все это, понимаешь? - Я тоже, - быстро отвечает омега, шурша ногами под тонкой простыней. – Мое волнение не слабее твоего, но для моего утешением являются слова Джины, ведь она сказала… - Мало ли что она сказала, - с пассивной агрессией говорит Юнги, кривясь и хмуря светлые брови в переносице, понимая, что даже на полноценную злобу сил особо не осталось. – Джина не может знать наверняка, что с Чимином все в порядке, - взгляд у младшего поникший, смотрит на большую тень под кроватью, лишь бы не столкнуться с глазами, горящими утренним солнцем. – Каждого ли в этом чертовом дворце просто так забирают после рабочих часов, уводя непонятно куда? - Если она сказала, что Чимина мы увидим – значит увидим, - проговаривает нефилим, вспоминая, как девушка обещала, что в Ларрэне просто так с омегой ничего не сделают, а если тот ничего не натворил, то точно не тронут. – Перестань думать сразу о худшем – это слишком заразно, ты меня этим ядом отравляешь, Юнги. - В последнее время я могу либо не думать ни о чем, либо лишь о плохом, - с грустной улыбкой отвечает старший Мин, после чего треплет расплетенные фиолетовые волосы по плечи. – Но это не значит, что также должно быть и с тобой. Юнги ложится на спину на кровати, видя, как младший лицом разворачивается к стене на другой постели, с головой укрываясь простыней. У Мина на душе целое море необъятное, конца у которого не сыскать даже при всем желании; оно волевое, никому не подчиняется и жизни отбирает у всякого смельчака его покорить, нещадно топит в своих водах, заставляет затеряться в морских пещерах, которых сотни или тысячи – именно так раньше все и было. Сейчас гладь, что раньше переливалась лазурью и темной синевой, что подвергалась буйным волнам, что не терпела над собой и доли проявления контроля – под толщей кристального льда, в плену таком, из которого выбраться не получается. В его душе сплошные дожди, ливни проливные, что каплями упадут на ранее живое море, потекут длинными ручьями вдоль и отыщут конец, тот, который никому не видан был, а после обратятся в новое зеркальное покрытие, в то, в котором так легко разглядеть себя. - Я знаю, что ты пытаешься, - вдруг произносит Юнги, смотря на то, как Джин, спрятавшись под простыней, наверняка спит. – Мне известно, - хмыкает нефилим, устремляя свой взор прямиком в темный потолок. – Очень хорошо известно, что ты поддерживаешь нас изо всех сил. Считаешь, раз уж ты однажды потерял все и обрел нечто иное взамен, то так и будет с нами, что за каждым плохим следует нечто лучшее, - сжимает в меру пухлые губы в тонкую линию, растягивая. – И я уверен в твоей правоте, потому что верю непосредственно самому тебе. Нам сложно, мне и Чимину тяжело непомерно, ведь пока мы даже и не задумывались о подобном, ты такое переживал. Ты переживал, а после пережил, - омега разворачивается лицом к спине спящего младшего, рассматривая торчащие фиолетовые волосы. – Ты самый сильный из нас, должен это понимать хотя бы в моменты нынешние, когда так уверенно перекладываешь все наши заботы на свою спину, чтобы нам было легче, - он улыбается искренне и широко. – Обещаю, что еще немного времени, и мы снова будем счастливы, ты только верь мне, Джинни. Джин, пытаясь не шуршать простыней, одним большим пальцем стирает ручьем текущие слезы по щекам, из-за которых кожа нещадно липнет к ткани. Омега закусывает собственные губы зубами до отметин, чтобы и звука не издать, ведь он не спит, эта ночь ему сна с собой не принесла – она его лишила. Джин одними устами молчаливо произносит ответы на каждое слово Юнги, не решаясь сказать их вслух, ему и не нужно, брат и без того их знает – он в этом уверен, он в нем уверен и веру эту ни за что не утратит.***
У Хосока внутри дыра сплошная, сквозь которую, преграды не находя, ветер самый легкий, сквозной совсем проходит налегке. Ему плевать несет ли он дуновением своим холод морозный, либо лишь сильнее раздувает палящую духоту - края те, после которых лишь пустота темная, задевает в случае абсолютно любом, вот только боли это больше не приносит - в середине все омертвевшее настолько, что хоть режь, надрезами рисунки вычерчивай, хоть отрезай сразу кусками огромными. Чон назад не оглядывается, кредо сам себе такое на жизни выбил - вперед идти, не озираясь, а потому времени того, когда в теле собственном, в том, что храм души и сердца, царить начало безразличие, разъедая плоть, заставляя кровь гнить до темного оттенка в венах - он не помнит, попросту не заметил. Ветер сквозь приоткрытые окна дует, раздувая шелковую тюль в светлых покоях; он легким потоком обдувает пушистые светлые ресницы, немного кружит золотые пряди у лица омеги, пока ножами стальными врезается в края той пропасти, что внутри него самого. Пока юноша слабо улыбается пухлыми губами, вглядываясь в закат, которому солнце отдалось всецело, но не только ему, оно про Чимина забывать не смеет, оставляя ему большую часть своей теплоты - Хосоку хочется скривиться болезненно, ногтями разрывая кожу на груди от боли той, что ноющая и мучительная, словно рана старая, что зажила давно, вновь кровью изливаться стала с большей силой и упорством. Мысли об этом омеге ранят ощутимо, но конец приходит тогда, когда стоит взглядом встретить того, кого, кажется, видишь даже в ночи те, что на утро остаются забытыми, исчезнувшими в сумерках - он убивает нещадно; благородства в нем нет, добьет и раненого, и безоружного, сам будучи при всем параде изобилия. Чимин - именно то самое светлое, что довелось встречать Чону за всю свою жизнь в кромешной тьме, в которой, казалось бы, даже тлеющая искра будет отчетливо видна, но и та была поглощена чернотой, растерзана внутренними демонами - Чимин сам свет, пока в нем лишь мгла. Хосок сейчас, с наступлением ночи, когда на небе звезды уже горят, за солнцем наблюдает, стоит так близко, ждет момента того, когда сгорит до сизого пепла - то, что в этом омеге его тянет, ведет прямиком к смерти, как же свезло, что альфе по пути. - Не зря приказал привести тебя сразу с приходом сумерек, - голос немного протяжный, в нем чувствуется явная насмешка, от которой Мина передергивает. Нефилим медленно ослабляет хватку пальцев на летающей из-за ветра ткани, что ранее убирал от окна. - В моих покоях лучший вид на северный закат, - омега разворачивается не спеша, сжимая губы пухлые в тонкую линию. - Знал, что тебе понравится. Хосок готов жизнь собственную отдать за то, чтобы созерцать непрестанно его красоту, потратить года на размышление того, за какие такие деяния боги с вершин облаков согнали ангела с небес в мир тот, что порочен и грязен до самых краев - за совершенство, ведь, уверен, что кровь ним пролитая обращается в священный елей, а смерть от его меча - благословение. У Чимина на лице улыбка больше не сияет, растянулась в бледную прямую, пока огоньки в глазах тех, в которых оттенки синевы, тлеют ежесекундно. Альфа взглядом ведет от напряженных узких плеч до нескрываемых более одеждой острым ключицам на ровной молочной коже; работой слуг правитель определенно доволен, рассматривая полупрозрачное длинное одеяние на подтянутом теле юноши; кремовый батист струится легкими складками до самых лодыжек. На шее парня, помимо клейменного ожерелья империи Флорес, длинные, до середины груди, подвески из чистого белого золота с россыпью редких желтых алмазов; с проколотых ушей свисают из того же набора серьги, тонкие драгоценные браслеты переплетаюся на аккуратных запястьях и щиколотках. - Закат как закат, - отвлекает альфу омега своими словами, что звучат слегка приглушенно, - в нем нет ничего особенного. - И почему твой ответ меня не удивляет? - отвечает Чон, ухмыляясь уголком губ на речи нефилима, который на это лишь немного сводит светлые брови в переносице. Чимин себе же соврет, если не признает, что образ правителя белой розы первым пришел ему на ум, как только со стражей переступил порог дворца, но он эти мысли все отгонял и отгонял, чтобы они осадком неприятным не возлежали в его груди; сейчас, с каждым вдохом и выдохом, ощущает, как тот поднимается в легких и вызывает жжение. Альфа всегда выглядит как с иголочки, вызывая приглушенный восторг даже у омеги, который при титуле принца поведал немало господ: каштановые волосы разделены ровным пробором, одновременно открывая смуглый лоб, но пряча его участки по бокам. У Хосока осанка ровная, плечи широкие распрямлены, стянуты белым, расшитым золотом камзолом, точно так же, как и бедра более темной тканью. Его улыбка острая, но привлекательная из-за довольно пухлых губ, взгляд немного сощурен, не скрывая выразительное нижнее веко. У него в глазах пустыня, сплошные зыбучие пески, в которых запросто утонут и звезды, и луна - один лишь Чимин все еще выбраться пытается, но с каждым его взором, опускает руки все ниже, ослабляет хватку все сильнее - сдается, принимая уготовленную участь. Мин своих же мыслей страшится, пугается трепета собственной души и биения сердца на совсем другой частоте, на той, что, кажется, вот-вот оборвется, оглушая тишиной. Омега в нем захлебывается чем-то вязким и неприятным, приносящим боль и жуткое жжение; он в нем тонет с головой без возможности вонзится ногтями в земли берегов, потому что их нет - сплошной океан с темными водами, кишащими не прекрасными созданиями, а теми, которых даже в Преисподней посчитали нещадными демонами, что никогда не были ни людьми, ни ангелами - рожденные во тьме, там и живущие. Каждый раз, привыкая к горящим из-за отсутствия воздуха легким, открывая захваченные пеленой глаза, ему кажется, что там он совсем не один, что не только он умирает медлительно и мучительно, но зрение из раза в раз подводит. От альфы исходит аромат соцветий липы, что мягок и нежен, само олицетворение теплых июльских дней, когда вместе с легким ветром струится сладковатый запах, а над полями и лугами кружатся в танце опавшие белые лепестки - рядом с ним нефилим забывает о снегопаде за окном, он теперь отнюдь не снег видит. Чимин не понимает того, почему его к нему так тянет, то ненавистью жгущей, то трепетно совсем, и в этом случае, юноше тошно при любом варианте. Его влечет мягкий и бархатный голос, что не низкий, но и не звонкий, исходящий из самих глубин; его манят пустоши в глазах, раздольные песчаные моря, в которых по-детски хочется строить замки, коим не суждено быть разрушенными, а лишь веками стоять нетронутыми; его чарует улыбка пухлых губ, что с ровным рядом белых зубов и высоко поднятыми уголками, из-за которой время замедляется, продлевая это мгновение для омеги, но тот не уверен, что благодарен. Чимина убивает то, что он умудряется видеть все, что Чон похоронил в самом себе, вероятно, слишком давно. Чимина добивает то, что чувства в нем тянущиеся, вязкие, приносящие боль, те, причиной которой является тот, кого он не знает, тот, кто, кажется, мертв. Правитель белой розы заставляет все внутри трепетать отнюдь не нежно и возвышенно, душа от него пытается из тела вырваться, словно смерти избежать хочет, и Мин, кажется, с ней солидарен, вот только нет в нем и доли надежды на спасение. Для него страх нечто постыдное и невообразимое, сам из тех, кому хватит одной здоровой ноги для хоть какой-то ходьбы и уцелевшей руки в мере той, чтобы кисть держала хватку на рукояти меча. Чимину противно, тошнота подкатывает к горлу, пока стенки гортани заживо горят в сизом пламени, когда на себе оценивающий взгляд альфы замечает, как тот с лицом довольным, с ухмылкой полных губ разглядывает его от макушки головы до каждого из десяти пальцев на обеих ступнях. Ему хочется скривиться и скрутиться напополам от неприятных чувств, причиной возникновения которых является совсем не чужой интерес, а то, к кому тот вызван - к омеге, разодетому в батистовые одежды, носящему золотые подвески и всевозможные украшения на коже, что вдоволь впитала в себя масла из экстракта лаванды, чтобы тело имело хоть какой-то аромат; к омеге, который совершенно не он. Нефилим рывком со всей силы тянет красивый ажурный тюль вниз, срывая его с петель, кидая под ноги мужчине. Чимин пальцами дрожащими зарывается в расчесанные и заплетенные колосками волосы, что золото жидкое и чистое, хаотично спутывая, вырывая с них без собственных прядей различные заколки. У омеги в глазах лишь сущий гнев с примесью горечи и разочарования, стоящему напротив Чону вдруг кажется, что зрачки, неба безоблачного прекраснее, обратятся в оттенок фиолетового, смешиваясь с алой злостью - пускай, если он так и норовится довести чужое терпение до развеянного сизого пепла, пусть пробует. - Не думал я, что ты доведешь себя до такого, - кривит рот в омерзении Хосок, рассматривая нефилима, что отбрасывает каждое сорванное колье со своей шеи прямиком ему к ногам. На нем лица нет: губы пухлые сжаты в непонятную кривую линию, пока взгляд распахнутый со зрачками дрожащими. - Противно ломаешься, принцесса, - произносит уже над самым ухом, сжимая тонкое запястье, что замерло с последним колье меж пальцев в своей ладони. Альфа второй рукой проводит мнимую линию от мочки до выделенных ключиц под тонкой молочной кожей, спускаясь ниже по плечу под мягким батистом. - Не могу сказать, что меня это не радует. - Тебя ведь сломать не получится, - цедит сквозь зубы Чимин, встречаясь в глазами карими, в которых вместо песчаных долин видит то, что бы ему хотелось меньше всего - собственное отражение в ярких белых бликах чертового безумия на их дне, себя самого, терзаемого адскими демонами до кровоточащей плоти. - Ты сломан без остатка, ничего в тебе целого не осталось, - говорит в чужой подбородок, обжигая смуглую кожу дыханием, ощущая, как хватка на кисти становится лишь сильнее. - Не могу сказать, что меня это радует, - движется одной лишь искрой пламени, той, что малодушие затаскивает в самые глубинки темных углов; ступает на полшага ближе, сокращая и без того малое расстояние, не прекращая видеть свое же вскоре остывающее тело в зрачках напротив. - Мне жаль тебя, Чон Хосок. Мин чуть ли не взвизгивает, когда длинные смуглые пальцы впиваются в подбородок так яростно, что тут же прошибает острой болью от коротких ногтей, что в любом случае оставят глубокие следы. Чимин хмурит брови в переносице, морщась от ощущений, но после вырывает запястье с ожерельем с его ладони, замахивается увесистым украшением на альфу. Чон во время склоняет голову вправо, но на щеке малыми алыми каплями вырисовывается контур пореза от драгоценных камней. Правитель с силой отталкивает омегу на постель, заставляя удариться затылком об деревянное изголовье; сдавливает тонкую шею одной рукой, усевшись между разведенных ног. На Чимине лица нет: губы пухлые, с выступившими багровыми каплями в потрескавшихся складках, жадно хватают воздух, пока в глазах страх, что с болью смешивается во что-то одно, что-то такое, от чего у него самого кровь стынет в жилах. Нефилим все пытается пальцами задеть мужчину, оттолкнуть, ногтями кожу вспороть, чтобы тот лишь хватку ослабил, но достать все не получается. У Хосока в глазах пусто: нет тех белых бликов безумия и азарта на самом дне, нет раздольных песчаных пустошей и зыбучих песков, демонов, терзающих его тело, не видно. Чимин ничего в них разглядеть не может, лишь дыру темную, непроглядную, от которой веет не горячей, сжигающей до пепла все на своем пути злостью, а мертвенным холодом, таким, что пробирается до самых костей и играет на них мелодию словно на ксилофоне, ударными звуками напевая песнь скорых смертников. Мину кажется, что ему не больно от пальцев, что сдавливают чуть ли не до самых позвонков, что тело не горит в агонии из-за нехватки воздуха, про который сам и не вспоминает - совсем иная боль насквозь его раз за разом пронизывает, словно лезвием точенным; боль, что принадлежит не ему. У Хосока вместо крови в венах течет чистый гнев, который не сложно подорвать и малой искрой, вот только дышать не чем, поджечь ее возможности нет. Чувство, что это сейчас рука чужая на его шее сжимается, лишая возможности губами и глоток воздуха схватить, его не покидает. Он в глаза голубые смотрит, распахнутые в ужасе, и видит не светлый небосвод, где при дневном свете все созвездия перед тобой как на ладони - отражение собственное, поглощенное внутренними демонами, сожранное заживо, лишь с остатками порванных цепей, что сам и ослабил, утратив контроль. Чон разжимает пальцы на молочной коже, слыша прерывистое дыхание и кашель перед собой, поднимаясь на ноги. Омега завалился на бок, накрывая ладонями истерзанное горло, поглаживая наливающиеся красным следы, хрипло дыша. Чимин в голове лишь звон слышит громкий такой, что уши закладывает, но четко различает только одно - шаги тяжелые, что все удаляются и удаляются дальше от него самого. Нефилим пытается откашляться, раз за разом проводя языком по сухим бледным губам. Мин с большими усилиями разворачивается, чтобы увидеть сквозь спутанные золотые пряди, спавшие на лицо, то, как правитель белой розы покидает собственные покои, оставляя его в гробовой тишине один на один с болью, что в душе его расцвела шиповником, вонзаясь до глубоких отметин с каждой минутой все сильнее, до кровавых рек, стекающими вязкой червленой жидкостью по опавшим соцветиям липы в тусклом свете золотого полдня.