***
Солнце встало совсем недавно, но уже высоко над горизонтом, светится как маяк среди синевы, морской и темной, такой неспокойной из-за частых штормов, и небесной и более светлой, но столь изменчивой с плавающей по нему белой мглой; солнце - светило надзвездное, что как и маяк бессмыслен и тщетен в штиль тот, что нынешний. Птицы начали петь с появлением первых светло-желтых лучей, слабо и тише намного, в сравнении с весенней порой в южных долинах, в дни те, когда он маленьким ребенком будучи, с рассветом выбегал в цветущие поля. Одежды на нем были далеко не новы, изрядно годами изношены, те, что на коленях еще острых аккуратно зашиты мамиными руками, те, что в локтях со швами кривыми и косыми, что слишком неумелыми собственными умениями сделаны, ведь расстраивать ее новыми дырами не хотелось. Они были на вырост, чтобы еще не одну пору носились, а потому ткань тонкая и летучая развевалась даже из-а малого ветра, цепляясь за острые ветки, приходилось часто зажимать края в кулаках - но бежать он не переставал - натягивал посильнее, ускоряя ходьбу. Ребенком в долины вместе с солнцем приходил, радуясь, если первым на раздолье ступал, оставляя светлым лучам лишь второе место, в руках с небольшим кухонным кувшином, что ему придется незамеченным вернуть к завтраку. Он дыхание свое после бега успокаивал, шаги маленькие и тихие делал, когда на глаза попадались существа определенно красивые, восседающие на лепестках. Бабочки, что оттенки в себе невообразимые сочетают, которым природа сама узоры неповторимые вырисовывает, крыльями своими непомерно огромными взмахивают через раз - те, что символ счастья, по крайне мере, ему так кажется, ведь каждый раз в этом убеждается. Он, всю ловкость свою используя, ловит несколько мотыльков, названия которых бы выучил непременно, если бы кто-нибудь их поведал. Маленькими руками, слегка влажными от пота, когда при неудачах приходилось соприкасаться ладонями в хлопке, натягивает не особо плотную, но заранее с достаточно большими дырами ткань на горлышко, завязывая куском веревки. Малое удовольствие - глядеть на кувшин с множеством цветастых существ внутри, но большее - смотреть на то, как дети, что возрастом помладше будут, с самого утра собираются в начале цветущего раздолья возле сельских домов, радуются одному его появлению. Они все резвятся, смеются еще тонкими и звонкими голосами и каждый, словно в один тон с другими спрашивает словил ли - ответом следует яркая улыбка и вытащенный из-за спины кувшин, что до этого был скрыт от детских глаз. Все в круг собираются, ступая на зеленые стебли полевых цветов, пока он, подперев посудину коленом, развязывает мудреный узел, а после следует лишь счастье для них, когда бабочки вылетают, хлопая крыльями перед их лицами; а после следует лишь счастье для него, когда маленькие омеги и альфы улыбаются широко с виднеющимися деснами и звонким смехом, а в глазах их столько белого блеска. Хосок был готов засыпать поздно из-за помощи родителям в садоводстве, и просыпаться рано так, что солнце еще и не думало сменять луну, чтобы в полях буйно-зеленых ловить существ крылатых, тех, что счастье дарят соседским детям. Он бы отдал слишком многое, чтобы такая весна была вечной. Вот только сейчас зима, а бабочки больше не символ счастья. Альфа всматривается в даль, в снега белые, на солнце искрящиеся ярким светом, что во тьме были так тусклы и незаметны, лишь хруст под ногами напоминал о них. Правитель юга не помнит момента того, когда луна скрылась в светлеющем небе, когда звезды погасли одна за другой, уступая место лишь одной, той, которой подвластно освещать землю в одиночку. Сказал бы Чон Хосок кому-то, что всю ночь бродил окрестностями дворца, забыв о сне и идущих по пятам, но на пару метров позади, солдат, встречая рассвет, который, к слову, даже не заметил - посмеялись бы, приняв за своеобразный королевский юмор, на который лучше для себя ответить натянутым смехом, вот только в таких случаях смеются оба - собственные губы в улыбке бы не растянулись. На кончиках пальцев все еще неприятно жжет, а потому мнет в руках белый снег, оставляя на нем характерные вмятины, заставляя таять от температуры теплых рук - совесть проснулась? Не смешите, голос из-за долгого молчания охрип. Быть ее не может, ведь сколько лет прошло, сколько жизней он единолично погубил, каким количеством крови облился - в ней утонуть бы запросто, вот только с детства самого плавал он отлично. Не было в его голове мыслей, не терзала его душу вина, не сжирала его изнутри совесть - в голове им попросту места уже не найдется, душа давно в теле этом не живет, мертва она уже времени столько, что не сосчитать - а внутри пустота, там ничего более не осталось, сжирать нечего. Тогда почему собственные пальцы хочется стереть об каменную поверхность, зная даже то, что это не поможет - он себя в глазах его видел; он видел того, кем становится себе так запрещал, но не заметил того, как запреты свои же безвозвратно нарушил. Этот омега мысли его не покидает, а Хосок его об этом и не просит. Он заставляет ощущать боль сильную непомерно до степени той, что прежние ранения, что и смертельными когда-то были, покажутся царапинами такими, что совсем не чувствуются - Чон ему позволяет. Это все слишком дико до безумия, до потери всякого здравого рассудка, когда казаться начинает, что вонзи омега в него острие меча, альфа ладонью за лезвие ухватится, глубже его в тело свое вонзая, лишь бы ближе к нему быть. Хосок к нему тянется, к его сердцу, к душе его такой светлой, ведь в нем ничего своего не осталось, ему взамен отдать нечего, кроме боли, той, которой без желания делиться - он сдержать ее с ним не в силе, она цепи стальные, что года прожили, срывает словно те слабые совсем, контролю никакому не поддается. Боль - все, что у него осталось; она - все, что он может отдать. Из мыслей выбивают тяжелые шаги позади, когда один из стражей подходит совсем вкрадчиво, с неким беспокойством на дне темных глаз, что правитель замечает перед тем, как тот склонил русоволосую голову. Чон рукой взмахивает совсем легко снизу-вверх, чтобы воин поднял свой взгляд с укрытой снегом земли, что пустыня из белой мглы. - Ваше Величество, совсем скоро время завтрака в главном зале, - говорит приглушенно, ведь подошел он сам, без всякого на то позволения; продолжает смотреть ниже глаз короля, только, чтобы взором с ним не сталкиваться, - Вам не помешал бы отдых. - Может ты и прав, воин, - отвечает мягко и устало, но снова так: зарождая в других приятные чувства от одних сказанных слов, от одного лишь обращения тепло в душе становится. Альфа кидает взгляд на солнце яркое, но и то совсем белое и холодное, что на небе еще недостаточно высоко, а после делает несколько шагов, возвращаясь во дворец. - Поменяйтесь сменой с другими стражами немного раньше, отдых вы явно заслужили. Хосок порог собственных покоев перешагивает, удивляясь чистоте, ведь думал, что нефилим в этих четырех стенах ничего целого не оставит, но, заметив, как прислуга кланяясь, уносит слегка порванный тюль, понимает, что тут просто успели прибраться. Стоит альфе внутрь пройти, как разочарование само собой настигает, ведь, не задумываясь, пытается аромат золотоволосого принца учуять, но поздно вспоминает, что из-за работы во дворце тот пил настойку. Чон вокруг бегло оглядывается, отмечая явно пустое помещение, но не успевает сузить глаза, как в комнату шустро входит Гилберт - парень, которому правитель белой розы доверяет управлять внутренними делами дворца в Маринэле в свое отсутствие, но так получилось на это раз, что омега поехал вместе с ним в Ларрэн. - Ваше Высочество, мне сказали, что Вы провели ночь, не сомкнув глаз, - проговаривает темноволосый слуга, смотря прямиком на подол светлой накидки короля. - Прошу Вас немного отдохнуть, пока я сообщу о Вашем позднем завтраке других господ. - Не стоит, завтрак я пропущу. Не думаю, что они примут подобное за личное оскорбление, как минимум, двое из них, - у альфы улыбка самая широкая и такая, что будто светом солнечным озарена, Гилберту такую однажды увидеть удалось тогда, когда ребенком совсем несмышленым был; она, та, что на лице чужом сияла, принесла ему новую лучшую жизнь, когда он по глупости своей молил лишь о смерти - больше увидеть ее не удосужилось, сейчас та не такая совершенно. - Лучше скажи мне, где он. - Повелитель, этот нефилим и слушать меня не стал, - омега губы кусает от нервозности, ведь короля своего он подводить желания никогда не имел, его доверие - для него ценность огромная. - Что у него за воспитание... - И куда же он ушел, - вопросом отнюдь не звучит голосом таким стихшим, пока альфа ерошит у корней темно-русые волосы, что из-за ветра зимнего всю ночь к глазам липли. - Сказал, что к работе своей возвращается, - Гилберт на короля смотрит, у которого уголки губ вниз опущены от усталости, а под глазами тень еле заметная, но слуга в правителе привык замечать все до малейших деталей. - Я сейчас же приведу его к Вам, Ваше Величество. Хосок на склоненную темноволосую макушку смотрит, после чего рукой взмахивает. Он, слова не произнося, вновь порог покоев собственных перешагивает, в которых стоило бы задержаться, жалкие минуты на сон отвести, ведь часами глаз не смыкал, но альфа чувство подобное игнорирует. Чон уже круги в королевском дворе наматывал, налево и направо сворачивал лишь бы прямо не ступать, прямо туда, к кому ноги сами шаги делать норовились - сейчас путь его определенно прямо.***
Чимин откровенно злится, когда его одежду все так и не возвращают, а возле его лошадей стоит совершенно другой омега, который, глаза выпучив, мямлит голосом сдавленным о том, что ему приказали. Нефилим губу нервно закусывает, борясь с желанием силой выпихнуть настырного паренька с конюшни, а потому лишь ведро с набранной холодной водой резко отбирает, от чего несколько капель на пол плещется, а после разливает каждому животному по норме. Мин за спиной своей все возмущение чувствует, но когда он его не чувствовал то, тоже ему новизна. Он с детства того, что все прошло в роскошном дворце с личной прислугой и лучшими учителями, начиная от письма и заканчивая тем, как правильно держать вилку, запомнил, что никогда никому не угодишь - будь хоть золотом, но найдется тот, кто к своему камзолу подберет серебро. Чимин рукава длинные и белые совсем по локти заматывает, ведь те мешаются жутко, но и не только они; сгибается, пальцами маленькими хватая края батистового одеяния, и в узел те завязывает так, чтобы по колена ткань была, а не под ногами топталась, а то кажется ему, свалится на пол ничего не стоит. Мин решает из мыслей своих уйти, как можно дальше, лишь бы не думать о том, из-за кого внутри, в месте том в груди, где сердце и душа, ведь верит омега, что они неразлучны, слишком ноет болью тягучей, но не слабеющей. Он в работу свою погружается с головой, поит и кормит лошадей, поглаживая крепкие шеи небольшой ладонью, на молочной коже которой виднеются красные полосы, из-за ручек тяжелых ведер. Чимин о братьях задумался, о том, как они там без него, может день всего прошел, но, по себе самому судя, переживали наверняка безумно. Омега стискивает зубы, не зная, что людям, которыми дорожит всецело, сказать должен, на языке ни слова не воротится, а в голове ураган сплошной. Ему рассказать все хочется, мыслями поделиться, поддержку в них найти, но поддерживать им некого, не потерявшегося же в своих чувствах человека, хоть и родного совсем - они не поймут, а Чимин не сможет сделать ничего, чтобы объяснить - он сам не понимает. Омега руками сено, на зиму приготовленное, перебирает, внимания не обращая на то, как сухие стебли колют в мягкую кожу, на которой определенно на несколько часов задержаться покрасневшие точки; подкидывает побольше красивому белому коню, имя которому Саварен. С ним нефилим скорее всех сдружился до той степени, что животное за ним без всяких уловок и подтягиваний поводьев по пятам следует. Не раз он на нем уже катался, когда поближе к озеру отводил, где работников других не было практически - меньше лишних глаз. Чимин размашисто гладит коня от ушей до поясницы, при этом ногтями короткими немного чешет, от чего на молочной шерсти тонкие дорожки образуются. Омега смеется весело и заливисто, когда Саварен, фыркая совсем беззлобно, толкает его мордой в живот. Мин немного склоняется из-за ощутимого давления, а после конь носом от воды мокрым тыкается в плечо, пятна на одежде оставляя, ласки больше выпрашивает - нефилим ее радушно дает, не замечая совершенно, что не одни они. Правитель роз тех, что белые как ранний снег, молвить ничего не в силе, стоя в стороне отрешенно, ведь вид отсюда непередаваемый: омега губы пухлые в улыбке широкой растягивает, от чего глаза его в щелочки чуть ли не смыкаются. У юноши смех приятный, мелодичнее любой правильной игры на музыкальном инструменте, но другого быть и не могло - голос у него сам по себе неземной, слушая его, Хосок в ангелов верить начинает, в рассказы те, что нефилимы кровь их святую в жилах своих носят - он всему этому доказательство наяву и слышит, и видит прямиком перед собой. Альфа взгляда не отводит от того, как Мин ладонями своими маленькими гладит довольного жеребца, который только что заметил подкинутое ему сено, но так и не увидел своего хозяина. На лице его из-за ночи бессонной уставшем улыбка легкая появляется, когда уголки бледных уст вверх тянутся совсем слабо, но не натянуто - она искренняя, им вызванная. Хосоку хочется ближе подойти, пальцами подбородок острый обхватить и смотреть, смотреть, смотреть на губы пухлые цвета спелой вишни, на то, как они смеются, но уже для него. - Теперь ясно мне, почему он в последнее время в таком возвышенном настроении, - слышится со спины, когда омега думал руку тянуть к гребню, чтобы длинную белокурую гриву расчесать. - Ты тому причина. - Что Вам нужно от меня? - сдавленным голосом произносит Чимин, себя же дураком проклиная, ведь аромат альфы он чувствовал отчетливо, но признать был готов, что тот ему везде давно мерещится. - Вы отобрали у меня мое королевство, мой дом и мою семью, - произносит нефилим, глаза свои голубые, неба утреннего чистее, на мужчину, который, руки за спиной сцепив, горой стоит. - Вы погубили мою жизнь, оставив от нее лишь жалкие остатки, но даже из них, не сомневайтесь, я себе новую складу и в разы лучшую, но большего я Вам не позволю, - губу нижнюю закусывает, хмуря светлые брови, смотря на то, как король в лице не меняется совершено, будто речь его и не слушает. - Умру, но не позволю. - И что же будет, если умереть тебе я не дам? - говорит после долгого молчания Чон, уголок его уст приподнимается в жутком оскале, когда делает первую пару шагов к конюху. - Стоило тебе о таком подумать прежде чем речи такие произносить. Смерти тебя забрать я не позволю, пока сам жив, тебе на тот свет дорога заказана, - снова он близко так, как в прошлую ночь, дыханием горячим обжигает кожу. - Скажу тебе одно простое, - шепчет прямиком в ухо, убрав за нее длинную золотую прядь. - Есть уйма вещей, что куда похуже смерти будут, такие, повидав которые ты о ней молить меня будешь. Поверь тому, кто каждую из них видел, - последние слова почву из-под ног выбивают, когда тон альфы звучит тише обычного. У Чимина в голове вихрь из мыслей, что лишь повторяют речь правителя, речь о том, как ему показалось, с этими вещами тесно знаком. - Не заставляй меня ломать тебя, после этого не живут, после этого лишь существуют, принцесса. - Не смейте отворачиваться от моего вопроса, - громче произносит Мин, когда правителей белой розы, ладонью по морде животного по-доброму мазнув, спиной к нему разворачивается. - Что Вам нужно от меня? - А я думал, ты смышленее, - со смешком отвечает Хосок, замечая, как у омеги руки слабо дрожат, пока у него у него в груди что-то так же дрожать начало, слабыми биениями отдаваясь. - Мне нужен ты. Король бегло на сведенные светлые брови глядит, на то, как губы слегка приоткрытыми были, но после сжимаются в линию тонкую, но не менее красную, вишни спелой цвета. Его волосы длинные, оттенка чистого расплавленного золота, струятся по плечам, обтянутым белой тканью батиста - альфа пальцами в них зарыться еще успеет. В глазах, в которых небе дневное, в них весь небосвод с созвездиями разглядеть усилий особых не стоит - Хосок каждую звезду там отыщет, своими именами назовет, но всему свое время.***
Намджун впредь ни в чем не уверен, больше наверняка не знает, к кому себя отнести: к тем, кто счастливее всех в мире их живущих, или же к тем, несчастью которых не посмеет злорадствовать даже самый заклятый враг - посчитает это недопустимо низким. Ему улыбаться хочется чаще, да не так, как раньше оно было, не фальшиво и натянуто, руку при этом кому-то, к кому интереса ни йоты, целовать, а искренне - губы растягивая, уголки которых высоко достаточно будут, чтобы на щеках ямочки глубокие образовывались, а глаза сузились дугой. Вот только улыбка его каждая невольная заканчивается вздохом, что весь воздух из легких нещадно забирает, заставляя тут же новый вдыхать. Намджун впредь ни в чем не уверен, больше наверняка не знает, как ему и шаг к нему сделать, чтобы не спугнуть ни в коем разе, чтобы настырностью своей не смущать, хотя, не врать же самому себе, на пунцовые щеки нефилима он смотрел бы вечность, вечность одну, чтобы потом за ней и всю вторую. Альфа такого еще не встречал, да и не встретит более, глаза его других не увидят, они отныне служат лишь для того, чтобы в светло-карем зазеркалье было отражение единственного омеги. Ким в любовь не верил никогда, в романах читал, сказкой детской называл, но сейчас ответа своего остаточного не даст - впредь ни в чем не уверен. У него к юноше чувства, какие-то слишком легкие и эфемерные, со светлыми оттенками и первыми проблесками света в раннее утро, но знает лишь то, что какими бы слабыми они не казались - стали крепче, ведь, веки закрывая, он его видит, а голос бархатный будит с зарей вместо пения птиц. Альфа на край стола письменного глядит, на то, как на деревянной поверхности аккуратно сложенной лежит длинная шелковая лента, оттенка глубокого зеленого, расшитая росписью фиолетовых иолитов. Он пальцами по ней проводит, а после ногтями короткими цепляет, пряча в кармане собственной накидки. Ким перешагивает порог светлых покоев, наспех просит сообщить правителям о своем отсутствии на завтраке, после чего идет туда, куда ходил постоянно, стоит ему в Ларрэн прибыть; туда, куда так извечно влекла красота спокойствия, а теперь красота иная, от которой в душе отныне спокойствия не сыскать. Омегу заметить несложно: снова склонился над цветами черных роз, неужели эти цветы ему одному всецело доверили, ведь у других его находить не доводилось. Юноша ладонями, в толстые перчатки из кожи животного обтянутыми, накрывает белый пушистый снег, поближе его к корням притягивая, чтобы он теплом растения согревал, не позволял ветру суровому жизнь из них забрать, чтобы защитой им служил. Альфа на это лишь улыбается слабо, голову немного вправо склонил, довольствуясь тем, что нефилим словам его мнит, руки свои, богами созданные, также от холодной зимы оберегает, но от этого осознания желание греть их и в своих, в размере бóльших совершенно не угасает, наоборот дуновением встречным распаляется. Ким ближе подходит, сгибаясь над спиной парня, ладонями своими накрывая чужие, и хоть жара кожи его не ощущая, но так лучше становится; пальцами обхватывает другие, что и в перчатках потоньше будут, вместе с ними усыпая снегом корни роз. Джин цепенеет мгновенно, стоит в тени его широкой оказаться, и радует лишь то единое, что мужчина, над ним склонившись, лица его не видит. Щеки ведь горят неописуемо, пунцовыми наверняка стали подавно, стоило несколько лет назад смириться с такой яркой реакцией тела, из-за которой братья часто красным редисом называли, как тут все это прахом осыпалось. Омега отказаться от чужих ладоней на своих не в силе, хочется ближе, чтобы кожа к коже, как в день их прогулки по саду, чтобы его рука была в его, чтобы тепло одно на двоих было, ведь так оно становится пламенем силы такой, что ветер резвый, что метель нещадная, что ливень проливной - бессмысленны. - Чего же ты молчишь, словно язык прикусил? - звучит приятным бархатным голосом так рядом, с легкой насмешкой, но беззлобной совершенно. - Ты послушал меня, теперь в тепле их держишь, - большим пальцем поглаживает внутреннюю сторону ладони, зная определенно, что даже так каждое прикосновение юноше отдается сполна, ведь сам исключением не является. - Я признателен тебе. - Разве за такую мелочь можно быть признательным мне? - спрашивает Джин тоном стихшим после долгого молчания, пытаясь унять в нем дрожь, ту, которая проходится по всему его телу, когда горячее дыхание альфы чувствуется на затылке. - Я за каждое произнесенное тобой слово благодарить готов, - Намджун голову к нефилиму опускает, укладывая подбородок во впадинку между ключицей и плечом, носом мечтая в кожу его медовую уткнуться, но лишь кончик в грубой рабочей одежде прячет. - Радуешь ты меня чересчур, ничего поделать с собой не могу. - Господин Ким, - еле произносит омега, пытаясь взгляд не опускать, он ведь проиграет в тот же час, он же жизни своей лишится, а о здравом рассудке и речи быть не может, стоит ему с глазами цвета янтаря столкнуться. Он же из сил своих последних держится, чтобы пальцами не зарыться в пшеничные, оттенка созревших колосьев волосы, пряди которых касаются его немного оголенной шеи; они мягкостью своей щекочут слегка, дразнят, выдержку испытывают, которая, словно фитиль, что до конца практически догорел. - Одно слово и я отойду, - слышится голос более тихим и глубоким, пока каждый звук пропадает в скрытой тканью коже омеги. Намджун в намерениях своих серьезен, в речах его сейчас и быть не может доли шутки, но улыбка на лицо так и просится, стоит краем глаза заметить покрасневшие явно не из-за холода мочки ушей юноши. - Оттолкнешь меня - уйду. Омега определенно тонет в океане бескрайнем, аромат альфы в тело его впитывается, а Джин не хочет, чтобы он вскоре исчез. Мин в жизни своей гладь морскую, темную и неизведанную лишь раз видел, когда маленьким слишком будучи, с родителями у побережья проездом был. Он руки к нему тянул и тянул, ноги с каждым шагом все ближе и ближе подходили, но решиться таки не смог - сокрытого в нем побоялся, пропасть в нем навеки страшился - сейчас же с головой в воды синие ныряет, воздух даже не задержав - ему в нем дышать проще, чем на суше. Джин ответить не может, он желанию своему противиться больше не может - в океан зайдя, хочется добраться до самого дна. Омега веки прикрыв, позабыл подавно о том, что ладони его все еще в чужих широких, ведь перед глазами далеко не тьма непроглядная - морские пучины, что оставляют солоноватое послевкусие на кончике языка. - Позволь мне, - внезапно говорит Намджун, убирая подбородок с его плеча и заглядывая в фиолетовые зрачки, на их дне он поле фиалковое видит, что в тумане сизом от лишних сокрыто, от тех, кто в нем теряется беспощадно, все бродя и выход ища, пока Ким в цветах сидя, соглашается с мыслей той, что нашел то, что и не искал. Омега губы пухлые, оттенка багровой розы, знать ли одним богам, как такой цвет им природой мог быть дан, приоткрывает, но после, и слова не молвив, легко кивает. Ким нехотя ладонь от чужой еле отрывает, словно те сшиты нитями прочными были, чтобы в карман накидки длинной потянутся, достать то, что аккуратно в него сложил. Альфа пальцами тянет за хлипкую веревку на волосах юноши, из-за которой пряди извечно вылезали, а после в них, не сдержавшись зарывается. Он нежно, с забой абсолютной по ним проводит, пропуская длинные по плечи локоны, что идеально прямые поначалу и забавно вьются на самых концах. Никогда не думал, что будет рассматривать переход от темно-русых волос до истого лилового оттенка, что выглядит таким правильным и таким единственно красивым. Намджун пальцами их распутывает, ногтями короткими водя по затылку Мина, ощущая, как кожа его покрывается мурашками, а потому улыбается. Альфа лентой шелковой, камнями драгоценными украшенной, перевязывает волосы в низкий аккуратный хвост, завязывая длинный тонкий бант. - Видел бы ты, насколько тебе идет, - проговаривает мужчина, после смотря прямиком в глаза тех фиолетовых иолитов краше, и смеясь на то, как Джин пальцами хаотично пытается ощупать подарок на своих прядях, но делает это так забавно, боясь растрепать прическу, которую сделал наместник империи. - Не бойся испортить. Я завязал достаточно крепко, но даже если нечаянно развяжешь, то я заплету заново. - Вам не стоило, - говорит Мин, теряясь в широкой искренней улыбке, что совсем рядом, что ямочки на чужих щеках образовывает, что точку, кажется, в жизни его ставит, ведь выжить после них нечто невозможное. Нефилим смотрит на то, как альфа временами поглядывает на ленту на его волосах, от чего омега и сам не выдерживает: Я тоже хочу посмотреть на нее. - Тогда позволь развязать, - мужчина тянется руками к затылку юноши, который на это лишь уворачивается. - Не позволю, - произносит Джин куда тише, чем обычно, взгляд в сторону быстро отводя, чувствуя, как румянец на щеках его снова горит пунцовым то ли от смущения, то ли от стыда говорит в подобном тоне с этим альфой, который на это лишь заметно ухмыляется. - Опишите ее, чтобы я мог представить. Не хватит моего терпения ждать до самого конца дня, чтобы развязать ее и разглядеть самому, но снять раньше не позволю. - Длинная, оттенка глубокого зеленого, - говорит Намджун, а воздуха все меньше у Мина, ведь мужчина, о нем не зная ничего, ленту выбрал цвета того, в тон которого были все наряды его во дворце, - с росписью фиолетовых камней, - он на украшение не глядит даже, глаз своих с омеги не сводит, - на концах увесистые кисточки из бахромы, - вновь улыбается искренне, голову слегка в сторону склонив. - Надеюсь, что хоть с чем-то угадал. - Надежды тут лишние, - отвечает Джин, наблюдая за тем, как альфа на ноги возводится, явно уходить собирается. - Вы со всем угадали, господин Ким, - омега улыбается теперь широко и искренне, ведь больше сдерживаться не получается, хоть на душе тоска играть на струнах начинает от осознания одного, что сейчас наместник все же оставит его одного. - Благодарю Вас. - Отблагодари меня тем, что в следующий раз первым поприветствуешь меня. Альфа глядит на него с добротой в карих глазах, от взгляда которых Мин позабыл, что он на улице в середине зимы, что славится резвыми холодными ветрами и затяжными метелями, у него на душе тепло неземное совершенно, другим человеком подаренное. Джин вслед мужчине глядит, как тот, со стражей подошедшей, покидает дворцовый сад, шаг за шагом от него отдаляясь. Для омеги в воздухе аромат океана витает, что в кожу его впитался, запахом теперь и его став, и все равно совершенно на то, что он ненадолго совсем - на сегодня его хватит, а после, после будет "следующий раз".