Tempora mutantur, nos et mutamur in illis

Раннее утро разбудило своей прохладой: совсем неприятной, нелегкой, не той, что шелком остужающим по коже струится, а той, что в кожу эту проникает тысячами игл, выцарапывая на костях те же витиеватые узоры, что морозом на окнах. Солнце высоко, его свет слишком ярок, он слепит, заставляя веки сжимать сильно так, чтобы в темноте виднелись радужные круги. Горло неприятно саднит, видимо, не стоило так много пить воды на ночь, оно не стоило того, чтобы проснуться с чувством, что изнутри тебя полосуют. Требуется несколько минут, чтобы более-менее четко произнести слова над ухом спящего Джина, который, калачиком свернувшись, утыкается в собственный длинный рукав рубахи - хочется рукой по щеке немного примятой нежно провести, сказать, что все наконец-то хорошо, что все снова так, как было всегда, но сердце собственное вранья не выдержит. Юнги хорошо помнит то чувство вины, когда на немой вопрос омеги о брате пришлось отвечать легким кивком, и нет, не из-за неприятной хрипотцы в тоне, не из-за того, что что-то внутри пытается вырваться, ногтями длинными и острыми разрывая гортань с новой вспышкой не гнева, как то было ранее, а отчаянья. Мин младшего уже до сада проводил, расставаться с ним хоть и не хотелось, но иногда приходиться делать то, чего абсолютно не желаешь - с одним разминулся, а теперь сойтись вновь не может, по развилке разошлись, а к прежней единой дороге не возвратились - нефилим сейчас на тропе этой стоит, в сторону, куда брат ушел, смотрит, но и света белого вдали не видит. Юнги несколько минут не двигается, рассматривая аккуратные и ухоженные кустарники черных роз, которых там, кажется, сотни, у которых шипы темно-бурые и заточенные к концам сильно настолько, что каждый такой сойдет за кинжал, заменяя крепкий металл. Омега не прекращал спрашивать других встречающихся ему работников о Чимине, но все ему отвечали лишь словами, полными незнания и уверенности в том, что стоит им что-нибудь выяснить, тут же его найдут и расскажут - нефилиму этого недостаточно. Мин расчесав длинную гриву Августа, который хоть фыркать и брыкаться не перестал, но теперь обливает его водой куда реже, может из-за того, что конюх стал меньше водить его к водоему, а жалкого ведра для своей пакости этому самодовольному животному маловато. У жеребца глаза черные, не живые словно, больше на драгоценные камни похожи, но блеска белого на дне его зрачков много до степени той, что омега, чтобы время потратить, вновь и вновь их пересчитывает, а цифры то всегда разные. Юнги по периметру ищет приготовленное альфами сено, которое он время от времени должен подкидывать в кормушку, но того не находит, но и не теряется. Омега тяжело вздыхая, укладывает руки на бока по обе стороны, а после, накинув теплую темно-коричневую мантию, выходит из конюшни. Нефилим идет уверенными широкими шагами в сторону амбара, ведь подобное уже случалось, и он знает, куда ему теперь нужно идти, а потому, как в прошлый раз, выискивать кого-то вокруг ему не требуется. Юнги замирает, увидев красноволосого альфу, восседающего на темно-буром жеребце, явно собравшегося на прогулку. Рядом с мужчиной несколько стражей и одна служанка с длинными темными волосами, собранными в низкий хвост, которая стоит совсем близко к королю, мягко что-то говоря, двигая маленькими светлыми устами. Омега поджимает в меру пухлые и бледные из-за холода губы в одну тонкую руку и, сцепив ладони в кулаки под широкими рукавами, спешной походкой направляется прямиком в их сторону, но останавливается, когда чужая рука воина, резко выставленная поперек его живота, заставляет умерить пыл. - Пропусти, у меня важное дело, - чуть ли не шипит Юнги, борясь с желанием схватится за чужой локоть, чтобы откинуть его прочь. - Знай свое место, нефилим, - отвечает стражник, скаля зубы, пальцы другой руки переплетая на рукояти меча, но резко отходит на шаг назад, склоняясь в поклоне, когда король, заметив все происходящее, кивает ему. - И не говори, - проговаривает Тэхен с наигранным разочарованием, искренне удивляясь присутствию старшего Мина. - Этот омега, кажется, слишком глуп, чтобы понимать свое истинное положение, - ухмыляется тому, как светло-голубые брови вмиг сводятся в переносице, а крошечный нос морщится. - С жизнью распрощаться надумал, Мин? Признаю, оригинальный способ, такого от тебя я не ожидал. - Ошибаетесь, Ваше Высочество, такого подарка Вам не дождаться, - отвечает Юнги, быстро скользя взглядом по миловидной на внешность девушке, которая отошла на несколько шагов назад, то и делая, что смотря на альфу. - Как я и сказал, у меня к Вам важное дело. - И какое же важное дело может быть у простого конюха к его повелителю? - приподнимает алую бровь в удивлении, пытаясь найти подвох в золотых глазах напротив, что, к слову, очень сужены и сосредоточены. Тэхену откровенно интересно становится тогда, когда в зрачках омеги, на самом дне тех, что солнцем охваченные, нечто странное покоится, но рассмотреть все не получается. Он не прекращает свысока смотреть на юношу, и совсем не из-за большой разницы в росте, по-другому альфа себе просто позволить не может. Этот омега отличительный от многих, которых ему повидать пришлось, и, кажется даже иногда, что у рода Мин подобное передается по крови - может и хорошо, что они все же не вырезали сразу всех представителей этой забавной семейки, ведь таких еще и поискать надо. У Юнги на лице что-то слишком непонятное: брови светлые и раскосые нахмурены в переносице до еле видной складочки, губы бледные и в меру пухлые сжаты в тонкую линию, уверен, зубами слегка сцеплены, а вот взгляд одновременно пустой и наполнен вихрем чувств - бушующий ветер, готовый все на щепки разнести, смирен всецело под толстым слоем льда, его не увидеть даже, пока ладонью, человеческим теплом наделенной, иней легкий, но густой не собрать. Этот омега в одеждах ему на вырост, в которых штанина по самые пяты в сапогах, а рукава мантии покрывают подушечки пальцев вытянутых рук, с волосами бледно-голубыми из-за рассыпанного по прядям снега, но со взором горящим солнечным светом, что вот-вот опустит собственные лучи на белую землю, похож на дикого животного, столь гордого и уверенного в своей силе, но такого загнанного в угол по своей же вине - протянешь к нему руку, то ли укусит, то ли испугается. - Мой младший брат вчера не вернулся со смены, - говорит омега, видя, как на лице Тэхена вдруг заиграла странная ухмылка уголком губ, что совсем не ехидная и не переполненная самодовольством. - Никто не знает, где он и как он, - продолжает нефилим, не переставая то сжимать, то разжимать кулаки под широкой тканью рукавов. В нем внутри, в груди, кажется, где-то очень глубоко чувства противоречивые между собой сражаются, разрывая все в жалкие клочья. - Мне ничего не говорят, скорее всего, просто не хотят говорить. - Думаешь, мне известно, где твой братец? - спрашивает очевидное Чон, поправляя воротник-стойку на собственном темно-синем камзоле, чтобы тот сильнее прилегал к смуглой коже, защищая от холодного зимнего ветра здешних мест; взгляд свой алый, цвета бушующей в венах крови, оттенка багровых цветущих роз, с красотой которой сравнивают лишь любимых омег, тех, что символ той самой любви - какое же противоречие. - Может нашел себе компанию поинтереснее, чем два надоедливых нефилима. - У тебя нет права говорить о Чимине подобное, - шипит сквозь зубы Юнги, давая себе мысленную пощечину за то, что решил хоть немного потоптать свою же гордость ногами и обратиться за некой помощью к этому альфе, стоило потоптать свое же сердце, которое ноет болью нетерпимой, может быть та слегка угасла. У Тэхена ухмылка с лица тут же исчезает, стоит услышать имя того пропавшего омеги, ведь, если он правильно помнит, а на память прежде жаловаться не приходилось, то это именно тот золотоволосый юноша, который так заинтересовал его брата. Чон никогда не был сторонником тех решений, которые всегда принимал король юга, в этом они отличались больше всего, хотя нельзя забывать и о том, что жизнь потрепала их так же по-разному. У нефилима всегда в сердце был азарт, а душа была неспокойна к разному роду авантюр, а потому к предложению стать воином тогда еще зарождающейся империи он принял с легкостью и интересом, пока его старший - с долгими раздумьями и всей ответственностью. Король запада - ветер бушующий, слишком неспокойный и изменчивый по своей природе; он резок и опасен, создавая бури и вихри, сметая все ураганами и торнадо; он мягок и нежен, развевая пшеничные колосья на полях, разнося капли росы к каждому нуждающемуся растению после долгожданного дождя. Тэхен избирателен и придирчив ко всему, тот, который и малейшей детали не упустит, тот, у которого чувство тревожное развито до предела, позволяя обладателю своему не видеть, но ощущать то, чего глаза человеческие заметить не в силе. Нефилим силу имеет непомерную, сохраняя светлую душу и не чернильное сердце в своей груди; оставаясь ребенком с громким смехом и озорными огнями на дне зрачков, не забывая о ноше на своих плечах и окровавленном мече, рукоять которого крепко зажата в узловатых пальцах. Король севера - ночь беззвездная и безлунная, в темноте которой потеряться не стоит совершенно никаких усилий, затеряться в которой обозначает лишь смерть окончательную. Тьма в глазах его ранит тело, убивая душу; она человека всего лишает, пустым оставляя блуждать веками и столетиями, ища того, чего уже давно нет. Чонгук холоден умом и сердцем, не позволяет себе тонуть в чувствах абсолютно любых, а потому он жесток. Жестокость его не к миру, не к людям, она к себе самому. Такие люди опасны больше всего; они никого не щадят и сами таким исключением не являются; они в крови тонут и захлебываются, в багровой той, что в жилах их так же течет, ведь, опять же, сами таким исключением не являются. Король юга - солнце ясное, что в вышине неба чистого в оттенке своей бледной синевы, в том, что без примеси белой густой мглы и разводов облаков. Он светило небесное, силы которого хватает, чтобы освещать всю землю до темных сумерек, до времени того, как горизонт укроется россыпью звезд. Хосок ношу на себе непомерную всю жизнь носит, к ней привык настолько, что без нее споткнется, ведь ноги к легкости не приучены. Его улыбка яркая и светлая, тепло дарит необычайное каждому тому, кто ее хоть краем глаза заметит; голос его мягок и добр с приподнятыми уголками губ. Стоит душой его овладеть тревоге, стоит позволить им самым разорвать ту нетронутую в клочья, как вместо солнца, вместо светила, приносящего лучи золотые всем живущим - само его очертание останется, свет которого будет холоден, тем, что вызовет мурашки по коже отнюдь не приятные. Правитель юга всегда был солнцем, вот только сейчас от этого осталось лишь само воспоминание. Мог ли тогда, несколько лет назад, Тэхен подумать о том, насколько часто ему придется отмывать собственную кожу от липкой человеческой крови, не говоря и о том, насколько много ее стекало с его клинка. Чон понимал, что создание империи - это нелегкий и тернистый путь, вот только думал, что раны от терна будут лишь на его теле - возможно, что так же и думал Хосок, улыбаясь ему улыбкой широко растянутых губ, каждый раз уверяя, что они на правильном пути, в конце которого будет лишь свет. Старший брат никогда не жалел теплых слов, лишний раз протянутой руки, в очередной раз суженных в смехе карих глаз, на дне которых было слишком много солнечных зайчиков. Он всегда подбадривал его, был плечом, на которое можно опереться и вновь обрести равновесие, был тем, на кого можно было переложить все свои заботы, не встретив никакого осуждения в ответ. Может Тэхен и повзрослев, крепко встал на ноги, не нуждаясь в этом более, но остался слеп к тому, что в обратном нуждался как раз таки Хосок. Нефилим всегда быстро ко всему привыкал: к осознанию, что его родители были убиты, а семья фермеров отныне и его семья; к тому, что ему ни за что нельзя показываться на люди, иначе продадут или же убьют; к тому, что на его плечах теперь будет непомерная ноша, а на спине возлежать огромное бремя, которое придется нести, идя по морю крови, когда каждый шаг сопровождается хлюпающей вязкой жидкостью. Ему с подобным всегда было легче, пока вечно думающий наперед, вечно пытающийся найти выход из разных ситуаций, с великой любовью ко всему живущему Хосок постепенно ломался. Тэхен тоже ломался, до дребезга, до жалких осколков, которых с каждым разом склеивать воедино было все более и более непосильной задачей, но с ней он вновь и вновь справлялся, не замечая, что Хосок совершенно нет. - Мне действительно неизвестно ничего о твоем брате, Юнги, - вдруг произносит король запада в спину, облаченную в темную коричневую ткань зимней накидки, омеги того, который всю злость и чувства все остальные, что в душе его, уверен бьют фонтаном, вздымаются по телу ураганом, собрал в ладони, что сжимает под рукавами сильно-сильно, и думает же, наверняка, что альфа не видит того, как дрожат его руки. - Но я позволю тебе поговорить с тем, кто точно знает, где он, - улыбается краешком губ, но совсем беззлобно, ведь стоило увидеть, как в глазах золотых загорелся огонек белым бликом, Тэхену перестало хотеть окунуть его в жестокую реальность носом вниз. - Если ты, конечно, сможешь убедить его даже выслушать тебя. - С чего вдруг такая доброта? - не веря говорит Юнги, выискивая в червленых глазах намеки на то, что это лишь очередная шутка, что ударит сильнее ножа, глубже лезвия в тело войдет, рану сквозную оставляя. - Считай это моей услугой, Мин Юнги, - стальным тоном отвечает альфа, смотря снизу-вверх на нефилима, - услугой за то, что удивляешь меня по сей день, - замечает, как брови голубые немного выгнулись из-за неожиданности, а зрачки, что цвета чистого растопленного золота округлились. - Есть в тебе то, что не ломается, теперь я на это глаза закрывать не собираюсь, - ухмыляется Тэхен больше своим словам, чем странному выражению лица омеги, переводя взгляд на бурую гриву своего коня. - А ведь думал, что сломить в этой жизни можно всякого, все отмахивался от мысли иной, - резко возвращает внимание к Юнги, смотря на него так, что по коже Мина проходят холодные мурашки. - То, что в тебе, оно крепкое, крепче стали, но ныне ничего не вечно, стоит тебе позволить этому сломаться, утратишь навеки, прах не склеить, запомни. Я такого, как ты, уже на пути своем видел, он был силен что волей, что душой, что сердцем. Сначала он лишился воли, принимая судьбу свою такой, какой она есть, вместо того, чтобы вершить ее собственноручно; после он утратил душу, что покинула тело его, но оставила в мире всех живых, навеки покоя лишив; а сердце его сгнило, сродни бутону цветущей розы, ведь та, хоть и шипами защищена, но все так же легкодоступна, - склоняет голову слегка вправо, из-за чего волосы его алые, ветром взъерошены, касаются длинных темных ресниц. - Не пропускай мои слова мимо ушей, они не совет, не предостережение и не угроза ни в коем случае - они история, которой, к сожалению, даже моему, место быть в нашей жизни, а не на пергаменте, полном рассказов; история, что написана кровью, а не чернилами, - улыбается совсем слабо, поднимая взгляд свой червленый прямиком на тусклое голубое небо, улыбаясь яркому, но одновременно блеклому без своей теплоты солнцу, чтобы сказать последнее: Будет жаль, если ты закончишь так же, как он.

***

Юнги ничего подобного не ожидал, но именно сейчас он впервые переступает порог дворца, ступая по длинным и узковатым коридорам левого крыла замка. Он на стены из светлого камня все глядит, что может и обычны в своей однотонности, но кое-где, меняясь со светильниками из тонких белых свечей, удерживаемыми серебреным сплавом металла, виднеются картины. Полотна разной ширины и высоты, но оттенка на них всегда одни, те, что более холодные и мрачные, но не те, что веют злобой или тревогой, а более спокойствием и умиротворением: на них леса сосновые, где деревья с темно-зелеными иглами, присыпаны пушистым белым снегом; на них солнце, находящееся в вышине чистого голубого неба без примеси мглы и разводов облаков - они все словно написаны с одного вида, все похожи, но слишком разнятся в мелочах. Омега ступает прямиком за невысоким бетой, одетым в теплые зимние одежды, но иногда оглядывается на стражника позади себя, что тенью идет нога в ногу с ними, а точнее, все же только с ним. Кого попало во дворец побродить не пускают, а потому Мин в этом не видит совершенно ничего нового, но сложно не согласиться с тем, что подобное на нервы действует. Бета мягко улыбается, подводя ближе к массивным дверям из красного резного дерева, на котором множество витиеватых узоров, украшенными сплавами золотого металла, пред которыми горой стоят два воина, держа ладони на рукоятях мечей. Юноша голосом так же приятным оповещает о том, что приход Юнги был желанием короля запада, прося о том, чтобы об этом сказали правителю. Альфа коротко кивнув и бросив быстрый взгляд на нефилима, несколько раз ударяет ребром ладони по дверям, после чего входит, оставляя остальных ожидать. Мину кажется, что проходит вечность, а не жалкие секунды до того, как стражник выйдя к ним, открывает для омеги путь в чужие просторные покои. Юнги шаг всего за порог сделав неожиданно теряется, когда угол, видимо, каждый пропитан терпким ароматом пачулей, исходящий прямиком от альфы за немалым письменным столом. Омега ступает вперед, не слыша совершенно того, как бета, его до того сопровождающий, смирно объясняет все королю, не поднимая и головы с поклона, пока сам Мин просто стоит словно замер. Он видит лишь то, как юноша покидает покои, выделенные лишь для письменной работы, так и не отрывая глаз от пола. Юнги взгляд свой в окно устремляет, как кажется ему, на считанные секунды, теряясь в высоких соснах на склоне белых снегов на немалое время, пока его внимание не обращает на себя резкий звук шуршания пергамента в чужих смуглых руках. - Ты здесь, чтобы рассматривать вид из моего окна, или же есть более веская причина? - слышится голосом совершенно ровным без всяких колебаний, от чего Мин крупно вздрагивает, смотря на альфу, который чернилами водит по бумаге с красной печатью. - Могу приказать, чтобы тебя отвели в другие покои, где он будет куда лучше, раз так из-за него рвался сюда. - Не стоит, Ваше Величество, - отвечает Юнги, рассматривая густые смоляные волосы, что к концам сбиваются в крученные пряди, спадающие на слегка сокрытое из-за них лицо, склонившегося над бумагами мужчины, - мне нравится именно этот. Король севера улыбается совсем слабо и всего одним уголком в меру пухлых губ, поднимая свой взгляд, что ночи самой безлунной и беззвездной чернее прямиком на омегу, который под ним вмиг теряется; теряется в нем и из-за него. На дне глаз этих тьма непроглядная, света в которой и крошечного не сыскать; они воды Стикса, полные заблудших в тех глубинах душ - Юнги кажется, что он видит среди них и свою собственную. Чонгук немного откладывает пергамент в сторону, отставляя серое чернильное перо, ставя разводы чернил на маленьком куске бумаги. Правитель сегодня выглядит совершено по-другому: в тонкой белой рубахе без теплого верха с треугольным вырезом от шеи, что совсем свободна по крою и легка по ткани, складками собравшись на закатанных в локтях рукавах. - Ты разговорчив лишь тогда, когда нужно отвечать, - утверждает альфа с коротким смешком от чего веки его всего на мгновение прикрываются, даря Юнги жалкую секунду на то, чтобы сделать хоть один вдох. - Ошибаетесь, Ваше Высочество, - говорит нефилим, продолжая стоять чуть ли не у порога, смотря прямо в те глаза, что пленяют и устрашают одновременно; в них глыбы льдов тех, что из вод совсем темных, дна не имеющих, что остаются прозрачными настолько, словно стоит пальцем прикоснутся, и тот таять под человеческим теплом начнет; он в них души ранее людские видит, зрачки расширенные в страхе и лица, искаженные ужасом до степени той сильным, что тело Юнги вот-вот дрожать само по себе начнет. - Король запада с просьбой моей отправил к Вам. Сказав, что если есть тут люди, знающие то, чего я и жажду узнать, то Вы определенно из их числа, правитель севера. - В последнее время Тэхен слишком занят, чтобы узнавать все самому, - странно улыбается альфа легким поднятием уголков губ, сцепляя смуглые руки в слабый замок, переплетая пальцы между собой. - А ведь раньше стоит чему-либо случиться, как тут же приходит от него весточка с упреком и желанием знать все мельчайшие подробности, но ведь со временем меняется слишком многое, не так ли, Юнги? - Чонгук называет его просто по имени впервые, но нефилиму все равно кажется, что из-за такой детали, как непроизнесенная фамилия, сменился сам его тон, став более вкрадчивым. Чон глаз от омеги отвести не может, не потому что у него не получается, а из-за того, что ему и не хочется. У Мина волосы светлые, цвета утреннего неба без примеси белой мглы и таких же облаков, без оттенков разводов приближающихся закатов или рассветов - они такие же, каким было небо в тот день, в день, когда армия Флорес впервые ступила на земли Орланда; в нем возвышались стаи орлов, что крыльями сильными задавали направление встречному ветру, перьями задевая прозрачные воды, полные цветущих бледно-розовым лотосов. Его взгляд не изменился совершенно: в глазах его золото ручьями плещется, кажется, что немного совсем и каплями драгоценными с кончиков нижних ресниц на щеки впалые опустятся, украшая алебастровую кожу сплавом цветного метала, одновременно раня ее своим жаром; на дне их самом множество солнечных бликов, что тусклости возможной и шанса не дают, там их сотни и тысячи, там их миллионы и миллиарды, а потому один погасший силы своей не имеет - Чонгуку все равно подойти ближе хочется, пальцами за подбородок острый ухватится, а после заглянув, найти тот единственный, что блеск свой в момент давний утратил. Мужчина смотрит на бледно-розовые губы, что оттенком от тех дивных водных цветов его королевства совершенно не отличаются, на то, как они слегка приоткрылись, желая что-нибудь сказать. - Я выслушаю твою просьбу, - тянет альфа, видя изменения в лице нефилима, который, незаметно для самого себя, округлил вечно суженные глаза, - и расскажу тебе все, что знаю о нем, - Мин резко перевел взор на альфу, чем вызвал легкую ухмылку на чужом смуглом лице своей мгновенной реакцией и не менее быстрым осознанием происходящего. - Но лишь после того, как ты нальешь мне чаю, ведь согласись, что отнюдь не всегда лишние уши не несут в последствии лишних слухов, а в случае с тем, что я тебе скажу, стоит быть осторожнее. Юнги хочет что-то возразить, но в горле резко становится сухо, саднящая, ноющая боль снова дает о себе знать далеко уже не поутру. Ему кажется, что все перед глазами начинает плыть, вертеться в воздухе перед ним, перед самым носом растворяться так, словно это нормально, словно ему не видится, словно это реальность не только для него. Омеге становится дурно слишком от многого: от незнания не того, что в будущем его ждет, а того, что случилось с Чимином, из-за мысли маленькой жалкой, от которой внутри все болезненно связывается узлом после слов альфы, что наводят еще большую тревогу; от аромата терпких пачулей, что сменяются мягким бергамотом, которым пропитан каждый угол темных, но просторных покоев, от того, от которого не скрыться даже в собственных мыслях, в которых, казалось бы, на подобное нет места. Холодный ветер врывается внутрь сквозь настежь открытые окна, развеивая тюль светлого оттенка, что по бокам сдавливают черные увесистые шторы из жаккарда с шелковыми нитями и портьерами в тон; он по телу нефилима проходится, запросто проникая под тонкую ткань рабочей рубахи, кожи касаясь так просто, кажется, оставляя синяки на месте прикосновений, что надолго останутся на ней оттенками синевы. Мин на себе взгляд его чувствует, тот, что холоднее всякой зимы, что заставляет сердце замереть чуть ли не намертво, что всякие остатки тепла в нем вытягивает, развивая по миру жалким пеплом без доли уцелевшего, себе он его не берет, ему оно и не нужно. Сам не замечает в какой момент руки ходуном ходить стали, дрожа непрерывно и каждый раз с большей силой и упорством, контролю не поддаваясь, его больше волнует то, почему в глазах они двоится вдруг начали. Омега еле держит хрустальный маленький самовар явно с каким-то травяным зеленым чаем, судя по легкому запаху, пытаясь налить достаточно, по самые бортики, горячей жидкости в белую чашу. С трудом справляясь, возвращает все на серебренный поднос, хватаясь за небольшие ручки по бокам, но стоило поднять его с надежной поверхности стола и развернуться, как тот начал соскальзывать из-за слабой хватки пальцев, усилить которую у него не получается. Юнги веки прикрывает совсем невольно, ожидая лишь звука бьющегося фарфора и того, как на кожу его, холодом не согретую, выльется свежезаваренный напиток, обжигая; ожидает того, чего все в последствии не происходит. Омега глаза медленно открывает, несколько раз моргая из-за радужных кругов перед собой, не понимая того, почему сжал их настолько сильно, а после сталкивается со взглядом тем, который видел, не глядя и не оборачиваясь. Альфа близко совсем стоит, одной рукой обхватил чашу, чай из которой немного пролился тому на пальцы, а вторая ладонью обхватывает его более худощавые, с ярко выраженными перепонками и узловатые. Юнги тепло чужое на коже своей ощущает и не внимает тому, как столько его могло оказаться у человека того, кто обладатель зрачков тех, что ночи самой беззвездной и безлунной темнее, что холоднее вод Стикса из давних мифов и легенд. Оно не обжигает совершенно, а касается мягко и заботливо, согревая, но не сжигая; принося тепло, но не оставляя ожогов. Король севера всего в шаге от него, грудью в поднос уперся и смотрит слишком прямо, глаза в глаза, как в поединке один на один, только, в отличии от Мина, он определенно выигрывает - омега знать не знает, где его меч, пока чужой вот-вот вонзится в грудь. - Как же ты присматриваешь за моим конем, если не в силе донести чайный сервиз до моего стола? – проговаривает Чонгук совсем беззлобно, кажется, что с упреком, но омега его не ощущает совершенно, он больше ничего, кроме теплоты чужих пальцев на своих, чувствовать не способен. – Я всегда думал, что первое значительно сложнее, но ты вновь заставляешь меня все обдумать еще раз. - И что же еще я заставил вас обдумывать вновь? – не подумав произносит Мин, не смея оторваться от того, как на смуглом привлекательном лице расцветает легкая ухмылка уголком в меру пухлых губ. - Слишком многое, - хмыкнув туманно отвечает альфа, продолжая держать свою ладонь на меньшей по размеру, но так хорошо подходящей, что ему совершенно отдергивать ее и не хочется. Он в глазах золотых, что солнцем охвачены всецело, видит красоту никем нетронутую, он в них видит все закаты и рассветы с времен тех, как только луна стала сменяться солнцем – ему кажется, что он увидел то, что ему было так долго не позволено, точно так же, как и самой Луне не позволено видеться с Солнцем. Чонгук словно черту перешел ту, что в списке запретным на месте самом первом выделена жирным красным шрифтом, тем, что не чернилами отнюдь так выведена, что должна устрашать и предупреждать, что, казалось, перейти невозможно, но оказалось, что слишком легко. Он словно в просторах ночи от рождения живя, впервые увидел свет тот, что не белым холодом отдает на кончиках смуглых пальцев, а золотым и теплым сиянием. Слишком привыкший ко тьме с редкими звездными путями, что должны были помогать найти выход, но в итоге водили по кругу, а потому веки слепит бездушно, но глаза он себе закрыть не позволит, пусть свет дневной отберет его зрение, ведь если это не последнее, что ему доведется увидеть, тогда пускай ночь никогда не заканчивается. – И что-то мне подсказывает, что это лишь начало, - стоит лишь раз узреть то, о чем и не мечтал, как желание становиться лишь сильнее. – А теперь лучше скажи мне, сможешь ли ты уже донести мой чай к столу?