***
Страх - то самое первое, что захватывает и сердце, и душу, когда Джин уклоняется от летящей в стену жестяной кружки, в которую омеги всегда набирали чистую воду с ужинами, чтобы не нуждаться в ней не всегда спокойными и не тревожными ночами. Это чувство заставляет тело цепенеть, то ли не шевелиться вовсе, то ли делать слишком спешащие и неправильные движения, что-то вроде тех, когда нефилим срывается к старшему брату в попытках успокоить, но чуть не попадает под горящую руку. Омега сгибается, склоняет голову, прикрывая ее дрожащими ладонями, когда рядом с ним в стену врезается хлипкая табуретка с такой силой, что что разваливается сломанными тонкими деревянными досками, несколько кусков которых тут же слегка ударяют по скорченной спине младшего Мина. Юнги слишком сорвался, слишком поддался эмоциям, слишком погряз в чертовой лжи: во лжи из уст Джина, который не рассказывает ему ничего более обычно прошедшего рабочего дня; устал слушать одну и ту же дрянь, сказанную столь спокойно и вечно улыбчиво его пухлыми губами, когда от самого веет явно не сырой из-за дождей землей или, в лучшем случае, теми же розами, в которых тот копается часами напролет - запах на нем морской, такой, которым сам же надышаться сполна сумел, проезжая приморские деревни, встречая утро не с солнцем, а с океанской синей гладью и знойным влажным ветром. Юнги не выдержал. Он держался упорно и, казалось бы, до самого чертового конца, который, уверен, так или иначе наступил бы непременно очень скоро; держался тогда, когда видел притворство в родных голубых зрачках младшего, в улыбке его, в еле дрожащих руках, когда тот сам стискивал его в объятиях. Чимин хотя бы сдался, хотя бы рассказал о том всем, что душу его во мрак обернуло, хотя бы поделился своей болью и горечью. Мин знал, что младший для него сильным быть пытается, чтобы груз свой в одиночку носить и под ним же в том же героическом одиночестве поступательно загибаться, а потому понимает, понимает тот обман в его словах, натянутые уголки пухлых уст - сам бы так же поступил, собственно, он так и поступает. Джин трясется, пальцами нервно зарывается в свои фиолетовые к низу пряди, на которых сверху осыпалась и пыль, и мелкие части деревянных опилок; Джину страшно, страшно поднимать голову и смотреть в глаза старшему, от которого подобного никогда, знает он точно, не ожидал - Юнги дышит тяжело, захватывая воздуха чем побольше, но к брату и шага навстречу не делает, хотя, признавать нелегко, тело само тянется. Мину хочется подойти, уткнуть омегу в свою грудь, чтобы гладить того по спине нежно и не спеша, чтобы мантрой тому над ухом слова успокоения читать; хочется обещать защитить, клясться быть для него каменной стеной, высотой до самых богов над облаками и шириной от одного конца света к другому - от себя самого же уберечь он не в силах. Юнги перед глазами видит слабую и притворную улыбку пухлых губ на лице младшего, его слегка подрагивающий голос, стоит спросить о том, как прошел его день. Он слышит ложь в его словах, льющуюся беспрерывным потоком грязной дождевой воды в ответ на каждый последующий вопрос - неужели тот не видел, как нефилим в его вранье уже с головой утопал, неужели думал, что старший заслужил? Юнги снова берет злость, она, кажется, не утихала и на долю секунды, тот ее попросту не слышал; слышал лишь тяжелое надрывистое дыхание Джина и то, насколько сильную вибрацию создает его трясущееся тело в углу комнаты. Мину хочется кричать, хочется срывать и без того хриплый голос до той хрипоты, когда вместо звука горло сможет воспроизводить только жалкие всхлипы, отдающие болью во все его нутро. Ему хочется спросить о том, чем он заслужил такое недоверие, такую очевидную ложь, от которой уши кровили нещадно каждый раз. Юнги сжимает кулаки, вонзается короткими ногтями в тыльные стороны ладоней до алых полумесяцев, желая немного усмирить ярость внутри самого себя. Неужели их обещание быть вместе, несмотря ни на что, не держать секреты вдали друг от друга, быть всегда честными и правдивыми, разделять на троих, что горе, что радость столь ничтожно с самого начала? Мин слышал слухи о своем брате и об альфе дворянского происхождения довольно давно, но внимания к ним не обращал, хоть и негодование в душе закипало все сильнее и сильнее, но он ждал, ждал покорно и терпеливо, когда тот ему однажды все расскажет, а он его и поймет. Юнги бы понял, понял то, о чем читал только в романах, предложенных царскими учителями еще в свои ранние годы, ведь такая литература всегда нравилась омегам, та, что о крепкой и всесильной любви, о чувствах столь могущественных, которых не сломить даже самой смерти, что уж говорить о богах, которые той же погибели подвластны. Джин молчал, растягивал фальшь вместо уголков губ, уродуя свою привлекательную внешность до уровня полного отвращения. Нефилим рассказывал о работе, о том, что практически уже не колит собственные руки о колючки аспидных роз, которые, что зимой, что пришедшей весной, выглядят так, словно за них по утрам молятся, ведь красота их вечная и не увядающая. Он продолжал неуместно шутить за завтраком, обедом и ужином, продолжал неловко смеяться с южного акцента одного омеги-конюха, который на это демонстративно обижался с выдающей его хороший настрой улыбкой. Джин не прекращал соглашаться на гуляния по королевскому саду в компании светловолосого альфы, крепко держа хватку своей ладони на его, переплетая пальцы и идя столь непринужденно и расслаблено; не прекращал думать, что старший брат этого никогда не узнает. Юнги смотрит на то, как младший слегка отходит от сковавшего его страха, начиная суетиться и помалу стряхивать пыль со светлых на концах волос дерганными движениями. Мин глаз золотых не сводит с омеги, который свои так и не поднимает, утыкает то ли в деревянный пол под собой, то ли вовсе жмурит веки до радужных кругов среди вездесущей темноты. Нефилим резко хватает со своей постели коричневую накидку, замечая то, как дернулся на его действие юноша, а после натягивает ее на собственные плечи; медленными шагами подходит к выходу из лачуги, приоткрывая скрипящие двери. - Ложь тебе не к лицу, Мин Сокджин, - кидает спокойное и совсем уже равнодушное, спиной ощущая то, как младший замер, словно и вовсе дышать прекратил, ведь Юнги никогда не называл нефилима полным именем, ни разу, ни единого чертового разу за все те года; сил на него хоть раз еще взглянуть больше нет. - Уродует. Джин трясущимися руками стягивает с себя плотную теплую ткань верхней одежды, не удосуживаясь ту полноценно расстегнуть, тяня, комкая, вгрызаясь ногтями, чтобы снять ее через голову; отбрасывает плащ в сторону, но тот остается валяться прямиком у его ног из-за недостаточно сильного замаха. Омега слышит протяжный стон ветра за деревянными стенами лачуги, слышит грохот непрестанного ливня, что с мощью всей ему данной бьет по хлюпкой крыше, совсем не жалея, словно юноше под ней наказания мало было, словно сам гром ломится, ему не терпится. Мин хватает собственные фиолетовые пряди волос, наматывает на дрожащие кулаки, тяня вниз, желая то ли вырвать с корнем, то ли просто преследует цель лишь одну - почувствовать боль физическую, боль реальную, от которой можно избавиться лечением, от которой вообще хотя бы есть лечение, ведь то, что его разрывает - оно нереальное, оно мнимое и слишком навязчивое; оно разъедает, сжирает, отрывая маленькими кусками свое же нутро, чтобы раны рваные кровили обильно и нещадно. Эта боль разрывающегося сердца от стали в родном голосе, от злости столь сильной и пугающей, о той, что никогда ранее не была обращена к нему, была обращена к его врагам, ко всем, кто мог навредить, она была ему в защиту, а не в нападение - она так просто не пройдет, омега поклясться готов, что смерть ему спасительным благословением не станет. Джин утыкается кончиком слегка вздернутого носа в собственные, ходуном ходячие колени, попробует взвестись на ноги, тут же рухнет камнем в воду, на самое дно, утопая в морских песках. Нефилим еле дышит, кажется, что слезы, текущие с уголков его зажмуренных до темноты фиолетовых глаз, отбирают весь воздух, все остаточные силы и самообладание, ведь он их остановить совершенно не может, ему те отныне неподвластны; они каплями стекают с острых линий челюсти, пропитывая солоноватой, горечи полной влагой длинные светло-серые рукава его одеяния до мокрых темных пятен. Джин задыхается, рвано пытается ухватить губами чем побольше, но не помогает, ему недостаточно. Он во лжи собственной тонет, во лжи, которую для себя каждый раз произносил как: "Я не лгу, я недоговариваю." Джин в глаза родные, золотом отливающие смотрел, тепло и заботу в них видел, а так же чувство беспокойное, но внимание этому совсем не придавал, пытался видимое не видеть; он в них смотрел, заглядывал, улыбался привычно и недоговаривал. Боялся ли он реакции Юнги? Страшился ли он того, что старший, преисполненный ненавистью к империи, погубившей все то, что было у них, все их счастье и радость одну всех, отвернется от него? Ни за что на свете. Юнги все круги Ада по несколько раз пройдет, но пониманием и поддержкой всецелой одарит, Джин богами клясться в правоте своих речей готов. Омега боялся того, что тот период, то время, что предложил ему альфа, то, что он радушно принял и пользовался во всю и всяк, пройдет. Нефилиму придется принимать решение, придется признаться в собственных чувствах, чтобы начать бороться за любовь, что сейчас единственная пытается унять дрожь после всего случившегося в его трясущемся от страха и слез теле. Джин лгал, уходя от ответственности, последующей за открытой им правдой, от ответственности, которую всегда считал своей правой рукой и лучшим качеством до момента сего.***
Юнги все еще не собрался, все еще чувствует себя обломками разбитого стекла, которые при любом резком движении воткнутся то ли в его тело, то ли в чье-то иное - они будут ранить, будут врезаться, чтобы поглубже, будут выцарапывать на костях все то, что сам он никогда не скажет, язык не повернется. Мин не готов, у него не хватит сил спустя несколько дней толкнуть деревянную дверь их лачуги внутренней стороной вечно холодной ладони, чтобы легко и непринужденно перешагнуть ее порог и увидеть его. Он знает, что младший места себе не находит, знает, что доведался у слуг о том, что Мина пустили ночевать в прачечную и тот хотя бы спит в тепле, но решиться все никак не может. Юнги видел Джина лишь несколько раз мельком издалека, чтобы брат его ни в коем разе не заметил; тот выглядел потрепанным и бледным из-за переживаний, все постоянно пытается разузнать у работников о нем. У старшего от такого вида омеги сжимается сердце и, кажется, душа уходит в самые пятки, замедляя попутно дыхание, но хватает фальшивой натянутой улыбки пухлых губ на лице нефилима, чтобы Мина снова брала дрожь, видимо, еще не прошедшей злости - требуется время. Юнги в удивлении выгибает раскосые брови и слегка хмурится, когда подошедшая девушка из царских слуг передает ему, что король черной розы желает видеть именно его. Это бы не стало для него чем-то неожиданным, ведь он уже свыкся иногда приходить в кабинет альфы, наливая ему горячий и ароматный чай, тут же покидая его покои следом, но не думал омега, что позовут его сегодня. Все в замке знали о том, что Чонгук еще неделю назад покинул границы Ларрэна, чтобы наведаться в окраины империи, но никто не ждал его раньше, чем через полмесяца. Мин кивает в ответ служанке, забирая у нее серебряный поднос с небольшим чайным сервизом; бегло слушает рассказы о том, что король совершенно не в духе, а, значит, произошло нечто неладное. Нефилиму приходится подождать, когда стража оповестит своего господина о его присутствии, а сам ожидает с абсолютно равнодушным лицом, хотя и хочется крикнуть, чтобы те шевелись, потому что идти за снова заваренным чаем из-за остывшего нынешнего, он не намерен. Юнги замирает, стоит перешагнуть порог королевских покоев, хотя ничего не изменилось с предыдущих его визитов: все тот же заваленный горой бумаг и пергаментов стол, за которым сосредоточенно сидит альфа, извечно не обращая на его приход и доли своего внимания, но воздух из легких все же уходит быстрее, чем прибывает новый. Омега не может не внюхиваться в резкий запах пачулей, который теперь не смягчает нежный бергамот, им пропитана вся комната от угла до угла, аромат этот увесистее чистого природного эфира - кажется, еще мгновение, и он начнет хвататься за горло, задыхаясь. Чонгук будто ощущает, как тяжело вздымается чужая грудь, будто слышит, как юноша приоткрытыми сухими устами пытается хватать воздух, словно остервенелый. Альфа переводит взгляд на Юнги, вновь и вновь рассматривает его голубые волосы, что прядями и вовсе синевы морской оттенка, что сегодня более неопрятны, чем обычно. Внешний вид нефилима вызывает в мыслях слишком много вопросов, стоит заметить серые тени, раскинувшиеся под глазами, что смотрятся чересчур яркими на бледной и алебастровой коже. Чон слегка смягчает собственный взор, при этом немного выдыхая, кивая омеге, чтобы тот поднес к нему чашу с чаем. Юнги замирает, стоит встретиться с черными и непроглядными глазами, что оттенка самой неизведанной бездны, о которой известно каждому человеку на белом свете лишь одно: в ней не сыскать ни луны, ни звезд, ни единого лучика, освещающего бы хоть какой-то, даже и ложный путь; он сам в ней бродит, ноги в кровь сбивает, шагая то прямо, то вновь назад с поворотами и вправо, и влево; он сам в ней затерялся настолько, что сознание его забыло какого это видеть, ведь сам с того момента навеки ослеп. Альфа веки после слегка прикрыл, позволил прямым ресницам закрыть отныне то, что, кажется, сейчас спрятать наверняка не в силах, вот только Мин рассмотрел все сполна, для него те жалкие секунды тянулись вечностью: в зрачках мужчины была Преисподняя, не та, что огненная, в которой земля под тобой сплошное пламя, а вместо ливня извечно проливные словно дождь искры - там льды; там глыбы высокие, не узреть ни их начала, ни их конца, они совсем прозрачные, хрустальные, кажущиеся хрупкими и тонкими, но омега уверен, об их углы легко порезаться, а расколоть невозможно. Юнги увидел там людей, их истерзанные лезвием тела, навеки застывшие в ледяных темницах; на их лицах ужас виднеется в выпученных глазах, их ногти содраны в кровь и чистое мясо, замершие в попытках выбраться. Омега будто крик их последний и оглушающий слышит в собственных ушах, коих в тот же момент закладывает, слышит их голоса, смешавшиеся с задуванием холодного ветра в том аду, который на дне бездны в глазах Чон Чонгука. Омега еле отходит от оцепенения, не понимая того, как один взгляд альфы сковал его тело настолько, что руки его сейчас подрагивают, что душа его дрожит в глубине от истого незнания того, как кто-то может удерживать в себе нечто подобное. Юнги расслабляется, наливая ароматный зеленый чай в светлую чашу перед королем, ведь дышать стало гораздо проще, несмотря на то, что нефилим находится к мужчине ближе, возможно, из-за того, что Чонгук больше на него не смотрит, приковав все свое внимание лишь к бумагам и договорам, то и делая, что шурша пергаментом. Юнги на меч в ножнах все смотрит, как тот равновесие держит над мраморным полом только благодаря стене, на которую его оперли; покоится тот в коже светлой, расшитой белым золотом, словно нитями, узорами витиеватыми, омегу манит то, что там скрывается. Нефилим прикусывает губу еле заметно, чтобы и настроя своего не выдать, сам для себя время пытается тянуть, чтобы оно застыло, чтобы шло медленнее, ведь сейчас, уверен: спешит, бежит, голову сломя. Он взор свой изредка на повелителя черной розы возвращает, на того, кто аурой спокойствия и безмятежности всецело окружен, делая глоток за глотком налитого слугой чая. У Мина в голове слишком много мыслей, начиная от той, почему альфа все еще не отослал его, заканчивая той, что покоя ему не дает и даже не предвещает, мыслей той, от которой кожа покрывается неприятными мурашками, а руки словно чешутся раздражением; пальцы сами невольно смыкаются и время от времени размыкаются, им кое-чего не хватает, а он знает, чего именно. Нефилима разрывает изнутри горящей смесью злости и гнева, что берет верх над ним, над его душой и сердцем, но все еще не покорила его разум, не до конца – не уверен, сможет ли более сопротивляться, если ли вообще желание бороться где-то далеко в груди. Юнги импульсивен и холоден – те два понятия, что в одном человеке существовать не должны, ведь те не других разрушать будут, а того одного, в ком сокрыты. Мин лишь наблюдать зрачками золота тягучее волен на то, как руками собственными сдавливает бледную шею, лишая себя же воздуха, отнимая жизнь свою медленно, но непрерывно. Он слишком готовился, слишком хотел быть правильным, хотел быть тем, кто на троне будучи, не допустит ни единой ошибки, хоть и знал, что именно на них люди и учатся. С юности ранней умел контролировать все то, что в нем есть и может быть в далеком будущем: радость, ликование, недовольство, страх перед смертью и даже желание отомстить, последнее из которых подавлять надеялся, что все же не придется – ярость, лишь она чиста как пламя, сжигает на своем пути все, что только попадется, лишь к ней ему и приблизиться не удавалось, она всегда была нравственна и своевольна в его сердце, в его душе и в его теле, захватывая всецело и, кажется, в миг один, что безвозвратно. Мин отголоски разума слышит, иногда на мысли себя ловит, что в груди, в глубине ее где-то почему-то саднит, почему-то стук там совсем то глухой, то громкий и звонкий настолько, что в ребра вибрацией отдает сильной, будто сломает их в раз, будто раскрошит на столь мелкие осколки, что те пылью назвать лишь можно будет, но руки, ноги, каждое движение подвластно лишь чувствам, ощущению огня в самом себе, словно инстинкт самосохранения срабатывает без его разрешения – он его не сохранит, он его похоронит. Юнги слишком резок, когда чуть ли не одним шагом подходит к ножнам, вытягивая оттуда меч с характерным сопровождающим лязгом стали, от которого омега бы непременно поморщился, посчитал бы подобное для себя странным и неестественным, но все происходит слишком быстро даже для его мыслей. Нефилим вытягивает острие, распрямляя руку вдоль, сильнее сжимая пальцы на его грубой рукояти. Мин смотрит на альфу, который даже не среагировал, даже не пошевелился, глаз на него не поднял – тот застыл с чашей у своих уст, будто время совсем замедлилось, будто остановилось в тот самый момент для них обоих, вот только Юнги не знает, чувствует ли он тоже самое, что альфа прямиком сейчас. Чонгук медленно обращает внимание на Юнги, удивляясь, но того не показывая, ведь омега внешне сосредоточен, внешне он словно готов воевать, словно готов ко всему тому, что за этим потянется последствием, но взгляд, его лисий и такой единственный, так как в мире всем, за все года и походы такого встретить не довелось, юношу выдает – в нем пламя яркое, горящее и искристое на дне золотых зрачков, из-за которого кажется, что вот-вот с уголков глаз начнут течь слезы, слезы, что драгоценнее всего на свете этом будет, не только из-за того, что они солнца отливки, а потому что те болью вызваны, да и такой, что жизнь не отбирает, милости столь огромной не дает – она ее рушит непомерно и не спеша. Альфа на вытянутую в свою сторону бледную и щуплую руку смотрит, та неподвижна и непоколебима, но король уверен, дрожит и трясется просто не наяву, просто человеческому зрению того увидеть не дано – слишком большая роскошь видеть его слабость.Чон на ноги возводится, стол свободными шагами обойдя, становится напротив на секунду прижимаясь поясницей к деревянной поверхности, кинув еще один взгляд на нефилима, который своего с него не сводит, подходит ближе, близко настолько, что лезвие острое, лезвие родное и слишком собственное утыкается прямиком в грудь, защищенную лишь тонкой тканью черной простой рубахи. Юнги хочется отойти назад, хочется отступиться, но не из-за страха, не из-за боязни перед тем, кто находится на таком жалком расстоянии вытянутой руки; он не уверен: в мече, которым одним легким толчком можно забрать чужую жизнь, в своей ярости, которая, хоть и слишком могущественна, но впервые сомнительная, впервые настолько слабая, впервые словно искра, всплеск того самого огня, который не перерос в то губительное и необъятное пламя. Мин ощущает мурашки по собственной бледной коже, ощущает, как холод бежит прямиком по его костям, когда по руке, держащей орудие, стекает кровь. На мгновение кажется, что она его, что она только что текла по его венам, но один беглый взгляд на упавшие на пол ножны, что светлые снаружи и багровые внутри, дает понять, что та чужая, что та холодная, но свежая и совсем не загустевшая и не потемневшая – алая и яркая, такая, каким бы должно было быть его пламя, его ярость и гнев, его желание отмщения. - Вижу, жизнь ты собственную совсем не бережешь, - слышится стальное и полушепотом, когда альфа своими смуглыми пальцами обхватывает лезвие ровно по середине совсем мягко и невесомо, словно не чувствуя капель алой вязкости. - Так не терпится ее укоротить, да и еще столь глупым образом? - звучит слишком тихо, но в голове омеги оно эхом, вибрацией взрывной волны расходится. – Скажи мне, что у твоей смерти имеется достойная причина. - Только не говорите, что разочаруетесь, если это совсем не так, - отвечает Юнги раньше, чем успевает подумать, ощущая на себе слишком тяжелый взгляд, такой, от которого на нем прибавляется и без того непосильной ноши, словно воздух пытается придавить его к поверхности мрамора под ногами. Омега временно теряется, когда правитель черной розы перед ним усиливает хватку на острой стали, врезая ее в ладонь до резво текущей багровой жидкости. – Король империи Флорес не брезгует чужой кровью? - Я по локти в крови тех, кого убил, осталось ли хоть что-то, чем смог бы брезговать? - задает встречный вопрос, прекрасно зная, что нефилим на него ответит молчаливым понимаем, а не громкими словами. - Давать своим чувствам волю вот так, - альфа чувствует, как омега напрягся от сказанного им, ведь попал в самую точку, - очень и очень опрометчивый поступок, Мин Юнги. - А что если их больше нечем сдерживать, - тараторит нефилим, осознавая то, что вытянутая рука с рукоятью меча между длинными узловатыми пальцами предательски подрагивает и явно не из-за давления чужой хватки на стали, - что если сил уже не осталось? - Тогда стоит обрести их заново, - отвечает Чонгук, на мгновение грустно улыбаясь одним уголком уст, зная, что юноша перед ним этой эмоции на его лице все равно не увидит, ведь глаза его золотые смотрят слишком хаотично и бегло. - Поддержка близких - это так же сила, что совсем не слабее, что с легкостью станет для тебя устойчивой почвой над обретенной пропастью настолько долго, насколько тебе будет нужно. Зачем мне говорить тебе столь очевидное? - Что если они сами пропадут в этой пропасти, поглощенные ее тьмой и всей скопившейся злобой и болью? - Юнги поднимает взгляд на правителя черной розы, в глазах которого та самая бездна без единого луча света, вселяющая страх и дрожь по всему телу, которая сейчас почему-то дарит ему какое-то понимание и сочувствие. - Я в ней затеряюсь, - продолжает сдавленным бархатным голосом, - я в ней растворюсь и стану ее частью, но им не позволю. Чонгук с легкостью отводит направленное на него острие в сторону, заставляет омегу склонить оружие, а тот и не сопротивляется: остается ведомым настолько, что занесешь на наго меч в ответ - замрет и дождется своей участи. Альфа в зрачки золотые смотрит, в которых искр слишком много, но все скрыты туманной пеленой то ли апатии, то ли нарастающего очередного срыва. В его глазах сладость победы, что заслужена всей его силой и стойкостью за минувшие года, в них боль от поражения, что плавит драгоценный метал, заставляя его незаметно для всех, но видимо для него, стекать ручьями с уголков, обжигая нежную алебастровую кожу до алых ожогов, покрывая ее шрамами, что видны лишь тогда, когда в душу его заглядываешь - король ее сейчас беззащитную наблюдает. Сломать нефилима, стоящего перед ним слегка больше, чем в шаге, чересчур легко, словно по щелчку пальцев, ни колкого слова, ни презренного взгляда не требуется. Чонгук уверен, разбей его сейчас, никто и никогда вновь не соберет, что осколки его станут вечным предупреждением, нестареющим напоминаем того, что бывает с теми, кто слаб. Чон юношу таким не считает, и мысль свою отстаивать продолжит, даже если всем несогласным придется собственноручно вырвать лгущие языки, а потому он его не сломает, он на минутную слабость его глаза закроет и впредь не вспомнит. Чонгук подходит ближе, мягко, но резко хватает омегу за тонкое и хрупкое запястье, прижимая к себе слишком тесно, чтобы воздуха между ними практически не оставалось. Юнги руки вперед не выставляет, утыкается крошечным кончиком носа в крепкую грудь, широко открывая глаза под лязганье упавшего на мраморный пол меча. Омега сжимает челюсти, закусывает треснутые и сухие губы до тонкой белой линии, что потом окрасится собственной кровью и следами-полумесяцами, теряя возможность не замечать еле ощутимые пальцы на коже, что дарят некое тепло, от которого бегут приятные мурашки. - Гордости тебе не занимать, не так ли? - слышится отчего-то мягкое над ухом, Мин тут же, словно перед глазами видит легкую полуулыбку на в меру пухлых устах мужчины. - Ты оглянуться не успеешь, как потеряешь все, что имеешь из-за собственной глупости, - Король продолжает говорить, тон его бархатный совсем, будто тот ему советы добрые и заботливые дает, - а тебе есть, кого терять и будет, - Юнги замирает, когда альфа прижимается своим теплым лбом к его, склонившись над ним; его черные и вьющиеся кончики волос спутываются с омежьими непослушными и совсем оттенка дневного неба. - Ты сам себя погубишь, но я этому способствовать не намерен. Нефилим ощущает, как его обволакивает ароматом терпких пачулей, что все нежнее и нежнее из-за запаха бергамота, вытесняя весь чистый воздух, который сейчас, кажется, телу его совершенно не необходимый - лишний и нежелательный, словно истый яд. Юнги тепло чужое чувствует и то, насколько оно приятное, ему отлично подходящее и такое, от которого, словно от костра, уходить не хочется, не только из-за того, что оно замершего его отогревает, а потому что пламенем своим завораживает: опасным и смертельным, но чертовски красивым и гармоничным, кажущимся единственной настоящей магией во всем бренном мире. Чонгук для Юнги сейчас опора, та самая устойчивая почва над темной пропастью, не дающая ему свалиться в ее просторы. Почему-то Юнги надеется, что он для него тоже, ощущая, как грудь альфы спокойно вздымается, а умеренное теплое дыхание щекочет кончик его носа, пока сам позволяет на мгновение прикрыть свои глаза.