***
"Не сжигай столь поспешно, задержи хотя бы взгляд". Чимин более не может, в голове его виднеется фраза, написанная чужим почерком достаточно ровным с первого слова, но абсолютно косым и с сильным наклоном к самому последнему, последнему, потому что нефилим далее читать не решился. Ему передали о том, что король юга на несколько дней покинет Ларрэн, а следом вручили письмо: аккуратно скрученный пергамент, скрепленный сургучной печатью, как ни странно, но абсолютно белой с продавленным рисунком розы, цветка всей империи, символа неминуемой гибели. Омега помнит то равнодушие и эмоциональную пустоту, что пришли после срыва всех бушующих в нем чувств и совершенно не в лучшем образе, в той агрессии, в которой боли и страданий больше, чем оправданных гнева и злобы; его словно на части разорвали, ведь помнится лишь боль такая, словно конечности собственные и туго связанные тянули в разные стороны испуганные лошади, отрывали те неосознанно, под крики, под плач, до тех пор, пока не осталось больше ничего от прежних ощущений - выброс адреналина, невозможность что-либо сделать и стекленеющие глаза, именующие конец для любого другого, кто явно не он. Мин о письме вспомнил на следующее утро, увидев его осторожно и бережно лежащим на поверхности прикроватного стола, словно стоящим над душой, словно у него взгляд его карих глаз. Юноша схватил его с ненавистью, сжав в руке, продавливая отпечатки подушечек пальцев в белом листе. Ни капли интереса не было в нем, чтобы все же развернуть пергамент и прочесть то, что выведено его рукой, его длинными смуглыми пальцами, сжимающими перо наверняка легко и совершенно воздушно или же, наоборот, до хруста. Омеге все равно, сколько капель протекших чернил на месте букв, обозначающие то, как долго альфа думал над тем, что написать, но уверен слишком в том, что там нет и единого пятна - идеально и непорочно. "Не сжигай столь поспешно, задержи хотя бы взгляд", - единственное, что прочел нефилим, ведь это было заметно выведено прямиком на лицевой стороне скрученной бумаги. Чимин и думать об этом не желал, и руки к тому, чтобы развернуть не тянул, лишь глазами своими голубыми, оттенка небесной глади и без доли белой мглы, нашел горящий пламенем камин, огонь в котором ему показался чересчур слабым, чересчур мнимым. Омега пару шагов проделав, бросает письмо от короля белой розы аккурат в алые искры, что вспыхивают с немалой силой, обещая обжечь, клянясь, что сожгут и костей не оставят, но Мин не страшится, ведь покалывание на кончиках пальцев, которыми касался пергамента исписанным рукой альфы, пугает его куда сильнее. "Не сжигай столь поспешно, задержи хотя бы взгляд". Чимин смотрит на пламя, поглощающие пергамент от обоих краев до самой середины, заставляя исчезнуть то, что было напрасным, было слишком необдуманным, когда Чон решил, что омега его прочтет. Чимин словам его не внимает, сжигает поспешно, но не признает себе, что взгляд таки задержал.***
Омега идет поспешно, заставляя стражу и слугу за собой перебирать ногами в далеко не вольном темпе, чтобы не отставать, чтобы, если тенью быть должны, то соответствуйте, замените всецело настоящую и подлинную. Ему же кажется, что шаги его медлительны, что подол длинных белых одежд путаются, мешают идти, вязнут на нем как водоросли, стебли мокрые и липкие, обхватывающие лодыжки, обещающие тянуть и тянуть до того момента, пока пальцы не соприкоснуться со дном. Чимин направляется к северному крылу, чтобы выйти прямиком в сад черных роз, но сейчас, в момент, когда больше не сворачивает направо, выбирая путь только вперед, ощущает на себе легкий холодок, словно ветер, гуляющий по коридору проводит по его щеке своей ладонью, мягко и ненавязчиво, оставляя лишь понимание своего присутствия - зима ушла, дав волю молодой весне, а потому омеге более нет пути в зимний сад дворца. Легкая улыбка на пухлых губах исчезает, когда Гилберт выравнивается вместе с ним, нарушая тишину своим негромким, но уже требующим невозможного, голосом. Слуга говорит о том, что ему, фавориту короля белой розы, не пристало разгуливать в легких одеждах, ведь погода оставляет желать лучшего; стоит ему понять, куда направляется его господин, то еще больше напрягается, не прекращая поучать того, кто на него, на самом деле, не обращает практически никакого внимания. Гилберт злится, хмурит свои темные брови и суживает большие серые глаза на профиле омеги. Он не понимает бывшего принца из рода Мин, не понимает чудного нефилима, пытаясь ссылаться на то, что, возможно, те и отличаются далеко не только внешностью от обычных людей; он верит в его силу, потому что слышал ее в его словах, видел ее в его небесных глазах, но так же он видел в них боль, вполне человеческую, но совсем такую мгновенную, словно это что-то запретное и труднодоступное - она тут же сменилась гневом. - Прошу, мне нужно увидеться с ним, - Чимин замирает, от чего слуга чуть ли не ударяется в его плечо от такой резкости; ему кажется, что уже мерещится родной голос, что необычайно встревожен. - Убирайся прочь, чертов нефилим! - чужой бас на время оглушает, но омега все еще не верит, все еще ждет доказательств собственному учащенному биению сердца. - Да погоди ты, в самом деле, - тон другого альфы более вкрадчив, но вызывает неприятные мурашки, делая кожу гусиной. - Посмотри внимательно, какой этот нефилим красивый, правду о них легенды говорят, словно ангел. Ангелок, а что ты готов нам сделать, чтобы мы позвали твоего, как же там, - Мин сжимает кулаки, вонзаясь ногтями в свои же ладони до кровавых полумесяцев, но не сдвигается с места до одного момента, до одного последнего слова: Чимина? Омега проходит поворот, заставая двух мужчин из стражи входных ворот возвышающимися над Джином, над его старшим братом, у которого глаза совсем испуганные, а плечи трясутся в тени воинов. Чимин видит, как тот, который говорил последним, наматывает на жилистый палец прядь лиловых волос, довольно мерзко улыбаясь; Чимин видит то, что дает ему повод высвободить все, что накопилось. Младший незаметно становится за спину того мужчины, когда того напарник, признав в нем фаворита короля белой розы, под взглядом личной стражи, отходит подальше; ловким движением выворачивает чужую вытянутую грубую кисть, заставляя отпустить волосы брата, после чего ударяет того об каменную стену. У Чимина само его нутро горит пламенем, которым ему хочется сжечь того, кто напротив него, стоит только глянуть в чужое лицо, представив то, что он собирался сделать. Омега освобождает меч альфы из его ножен, прижимая лезвие близко к горлу, совсем не торопясь, так как сильно приложил мужчину головой. - Знаешь, что я готов тебе сделать? - спрашивает сдавленным голосом на грани рыка, не ожидая ответа от того, у кого зрачки округлились от страха, когда острием, нажав на кожу, пустил первую каплю крови. - Может, вспороть тебе горло, твой голос чересчур омерзителен? - Господин Мин! - выкрикивает Гилберт, замерев на несколько минут, смотря на то, как хрупкий омега выворачивает грубую кисть до вывиха, ударяя стражника затылком об каменную кладь. - Тебе слова не давали, - рычит на того нефилим, делая надрез на горле более глубоким, желая перерезать, желая, чтобы его кровь стекала ручьями с лезвия меча; ощущает, как его тянут за длинный рукав белого одеяния, думает уже отмахнуться, но замечает родные серо-лиловые глаза, чувствует родное тепло на собственной коже. - Прекрати, Чиминни, - слуга переводит все свое внимание на привлекательного омегу, от одного голоса которого его господин смягчается и опускает оружие; не может оторвать взгляда от чужих правильных черт лица, связанных в низкий хвост волос, что от корней темно-русые, а к концам и вовсе оттенка фиалкового поля. - Он не стоит того. Чимин позволяет страже подхватить альфу, от которого отходит на несколько шагов только тогда, когда приказывает его увести; сгребает в охапку трясущееся то ли от страха, то ли от холода тело старшего. Джин зарывается в его золотые длинные волосы собственным точеным носом, позволяя обнимать себя целиком и безвозвратно, хочет спрятать собственные слезы в шелковых прядях, пахнущих сладким вином, ароматом младшего, который, видно, уже успел вдоволь позабыть, хочет их там утопить, но они вновь и вновь текут с уголков его глаз. Он пугается, когда омега слегка хрипло посмеивается, но при этом успокаивающе поглаживает его спину своими маленькими, но очень теплыми ладонями. - Что же такого натворил наш хмурый гном? - Чимину страшно видеть Джина таким, страшно слушать его тяжелое и прерывистое дыхание и то, как тот пытается не шмыгать носом, чтобы больше не показывать свои слабости. - Только он мог довести тебя до слез. - Он ненавидит меня, - Джина трясет, тело его содрогается сильно настолько, что омеге тяжело удержать его на полусогнутых в коленях ногах; в уголках его глаз слезы, слезы боли и сожалений, те, что вызваны абсолютным осознанием вины и несправедливого отношения к тому, к кому собственное сердце чересчур близко, бьется в один и тот же с ним такт. - Он никогда не примет меня вновь. Я все разрушил, я всему виной, Чимин. - Юнги всегда примет тебя всего: твои недостатки наравне с твоими лучшими качествами. Люди не могут не совершать ошибок, и он это отлично понимает, - Чимину сложно смотреть на такого нефилима, чья красота искажена страданиями, отразившимися тенями под нижними ресницами и красными полосами на щеках, которым нужно малость времени, чтобы сойти на нет. - Нет ничего, чего бы Юнги не простил мне, - закусывает пухлую губу, хмуря брови, когда вспоминает сколько всего творил, заставляя брата волноваться и, кажется, взрослеть раньше положенного. - Слишком многое уже прощал и будет, то же самое касается и тебя, - заводит фиолетовые пряди за слегка вытянутое ухо юноши, мягко улыбаясь. - Ведь мы - один за всех и все за одного, помнишь? - произносит, немного смеясь, ведь фраза, ходившая между ними в раннем детстве, остается все такой же очень нужной и правильной. - Я отдал свое сердце тому, кого ни он, - говорит еле-еле, часто дыша и крепко сжимая пальцы на чужом запястье, боясь, что расцепит хватку и лишится всего, - ни ты не примешь. - Джинни, - Чимин краем глаза видит, как стража из-за угла подходит все ближе, громкими шагами знаменуя для него то, что данное время подошло к концу; рывком поднимает омегу на ноги, крепко обнимая, чтобы тот утыкался кончиком носа куда-то в шею. - Нет ничего, чего бы Юнги не простил тебе. - Я хочу выслушать тебя, - произносит слегка сдавленно, смотря глаза в глаза, небесными в лиловые. - Хочу утешить и оказать настолько много поддержки, чтобы покрыть твою нужду в ней с головой, но у меня сейчас нет времени, сейчас оно мне не подвластно, - нервно облизывает пухлые губы, косясь на шум за своей спиной, ожидая, что его могут и силой от брата оттащить, - не я им распоряжаюсь, но у тебя оно все еще есть, - гладит большими пальцами мягкую смуглую кожу щек, утирая горькие слезы с них долой, - у тебя и Юнги, а потому не спеши и его не торопи; не пытайся выманить, не ищи - он сам придет, ты подожди, время ему дай, - улыбается совершенно ярко и так, как может только он со своими высоко поднятыми уголками и полными устами. - Оно ведь не настолько быстротечно, ты успеешь объясниться перед ним, Джинни. Чимин оставляет легкий поцелуй на родном лбу, придерживая ладонью шелковые растрепавшиеся русо-фиолетовые волосы; смотрит своими глазами оттенка неба безоблачного в его прикрытые, рассматривая влажные длинные ресницы. Младший стягивает со своих плеч белую велюровую накидку, накидывая на его более широкие, завязывая аккуратный бантик золотыми кисточками на шее. Он улыбается Джину совсем искренне, заставляя его верить всему ранее сказанному, ведь тот никогда еще не ошибался, а значит, и в этот раз не ошибется. Чимин прощается с братом, обещая, что встретятся они в следующий раз все вместе, и что на лицах их не будет горечи и печали.***
Чимин теряется, когда резко хватается за низ живота, успевая лишь слегка приоткрыть пухлые розовые губы, чтобы вдохнуть воздуха побольше, ощущая, как ноги сгибаются в коленях, заставляя его пасть ниц. Омега в тумане слышит обеспокоенный голос Гилберта, который тут же подхватывает его своими тощими ручонками, которые явно не выдерживают вес обессиленного тела нефилима на себе; видит смазано хаотичные движения рядом, развивающиеся в разные стороны короткие темные волосы слуги, который сползает вместе с ним на сырую промокшую землю. Только потом Мин чувствует, как резвые капли дождя скатываются по собственным золотистым прядям, холодят молочную кожу, словно пощечинами пытаются привести в сознание. Он лишь несколько минут утыкается пустым взглядом небесных глаз, которых цвета неба назвать сейчас тяжело, ведь то совсем серо, местами черно, оно темное-темное, без росписи звезд, так как все еще день, но без капли солнечного света, будто давно глубокая ночь; замечает промокшую насквозь одежду, то, как его пальцы неосознанно комкают светлую ткань на животе, в утешительном жесте, после чего веки закрываются под натиском, обращая в совершенную темноту и тишину. Мин просыпается от лекарственных трав в светлой постели своих же покоев в окружении Гилберта, который, на кровати его присел совсем осторожно, на самом краю. Брови его темные немного сведены, но лицо совершенно сосредоточено на деле, ведь слуга, закатав рукава молочной длинной рубахи, смачивает отрезок ткани в холодной воде, чтобы накрыть ею горячий невысокий лоб. Юноша замечает уставленные на него неестественно голубые глаза господина, хочет что-то сказать, губы свои в меру пухлые приоткрывает, но светловолосый на это отворачивается в другую сторону, хоть и с немалым трудом, немного шипя. Гилберт не решается заговорить, а Чимин одним своим вспотевшим затылком дает понять, что не собирается ни слушать, ни тем более отвечать и продолжать бессмысленный разговор о том, что сейчас происходит. Может Мин, сродни старшему брату, еще давно принял решение о том, что будет учиться управляться с мечом, а не с иглой для вышивания, что лучше научиться биться не на жизнь, а на смерть, чем будет первым в списке тех, кого нужно спасать; может Мин совершенно осознанно в свои малые годы выбрал жить как альфы, им он не является, ведь природа при рождении решила отнюдь по-другому, но теперь Чимин комкает приятную простыню в кулаках сильнее, запрещая себе издать хоть звук от пронзающей резкой боли из-за течки. Омега предполагал, что она будет внезапной из-за долгого времени приема настоек, но, что будет настолько чертовски мучительно, и мысли не допускал, понимая лишь то, что немалую роль в этом играет совсем иное - ему слышится аромат соцветий липы, что так сейчас для него тягуч и заманчив; запах легкий, его практически нет, но ему нужен только он. Слуга не поит его зельями, не дает ничего того, что помогло бы заглушить боль, подавить желание коснуться чужой смуглой кожи альфы, образ которого перед глазами мерещится миражом, а Мин откровенно пугается. Его трясет не так от повышенной температуры, не так от того, что вновь и вновь пронзает словно чертовой ядовитой стрелой, а от того, что яд этот, кажется, пахнет той же сушеной липой, потому что то, что он начинает ощущать его на собственной коже, объяснить не сможет. Мину страшно впервые, страшно, ведь такого никогда еще не было, тело так еще не ломило, сознание не лихорадило, а всей сущности не хотелось лишь одного определенного альфу, чье имя не позволяет произнести себе даже в собственных мыслях. Чимин слышит его, те медленные и томные шаги, что на самом деле слишком резки и несвойственны. Чувства его обострены до того предела, когда невольно стал носом вдыхать ранее мнимый ему аромат чересчур сильно, так, чтобы в легких ничего, кроме него не осталось, ведь он приятен, нежен и обволакивающий, приносящий тепло и то лето, о котором мечтаешь, забывая на частые засухи и непереносимую жару. В животе завязывается тугой узел, но уже более нетерпения, чем нестерпимой боли, стоит только альфе перешагнуть порог покоев, как омегу бросает в новую волну дрожи. Паку хочется съязвить, улыбнуться колко на то, что сам король белой розы пришел к течному наложнику, а не брезгливо повел носом, выбирая более другую компанию, но сил хватает лишь на то, чтобы попытаться развернуться, хотя все и заканчивается новым приступом, из-за которого тот сильнее утыкается в мягкое одеяло. Хосок не торопится, подходит с осторожностью, хотя вся его сущность требует совершенно обратного - его тонких лодыжек на собственных плечах, его пухлых губ на своих и прикосновений к молочной ровной коже. Альфа смотрит на скрученного омегу, как узкие плечи подрагивают, а дыхание сбитое и неровное отзывается слишком громким в их тишине. Мужчине кажется, что он впервые задыхается, чувствуя аромат белого вина, такого сладкого и одновременного отнюдь не приторного, в котором раскрываются нотки соцветий и более яркие фруктовые; чистый воздух становится обузой, тем, чего хочется отторгать и отторгать целую вечность после того как тело нашло то, чем дышать ему всецело необходимо. Альфа не знает, когда перестал слушать слугу, спросив которого об Мине, услышал лишь то, что тот не в добром здравии из-за внезапной течки, пришедшей с немалой силой после месяцев подавителей. Он лишь сорвался, оставил все, чем должен был заниматься, приказал передать Тэхену, что их встреча отменяется, а сам направился туда, куда тянуло, к тому, к которому привязан, и, кажется, своими же цепями, собственноручно избавившись от даже малой возможности освободиться. У него в груди что-то, что-то там, где сплошная черная дыра, в которой звезды, в которой свет солнечный погашен неизбежно, утопая в кромешной тьме, сжалось, словно ногтями впились, пытаясь разодрать то, что давно уже в самые лишь клочья, но теперь это приносит боль, боль нестерпимую. Мужчина, направляясь в покои своего фаворита, в окружении солдат ощущал лишь то, как на него давит сам воздух, как становится душно, как в легких резко пустеет, ведь вдыхать ему более нечего, до того момента, пока не подошел достаточно близко. Хосок присаживается рядом с омегой, очерчивая суженным туманным взглядом карих глаз тонкую шею и немного открытую из-за одной надетой свободной рубахи спину; замечает взмокший затылок, ведь золотистые волосы хаотично и небрежно раскиданы по подушке, спутываясь в узлы и завитки. Альфа кончиком носа дотрагивается до манящей молочной кожи, ощущая ее мягкость и то, как та сразу покрывается мурашками, а сам юноша вздрагивает; проводит слегка вдоль, вдыхая аромат вина, который пьянит сильнее настоящего алкоголя, распространяясь вместе с кровью по телу куда быстрее. Чон заботливо собирает все разбросанные светлые пряди, вновь и вновь удивляясь их шелковистости, укладывая их на одну сторону, открывая лицо омеги, впервые видя его таким: с немалой силой закрытыми веками до радужных кругов в темноте, с нахмуренными из-за боли раскосыми бровями и искусанными сухими губами. Хосок накрывает широкой горячей ладонью невысокий лоб, ощущая весь приносящий парню вред жар, из-за которого сам сводит брови в переносице. - Ты же знаешь из-за чего все это, не так ли? - произносит спокойно, но слегка выдыхая, пытаясь уловить хоть какую-то реакцию на лице нефилима. - Тебе не стоит отторгать меня, ты собственноручно причиняешь себе боль. - Не поверю, что среди всех Ваших омег, я единственный, с кем Вы сейчас можете провести течку, - еле выговаривает сдавленным, но все равно звонким голосом нефилим, проезжаясь вспотевшим лбом по прохладной шелковой ткани, - Ваше Величество. - Не единственный, - кажется, слышит тихое хмыканье, переходящее в болезненный стон, когда парень сильнее скручивается, поджимая под себя ноги; Чон укладывает ладонь на голую бледную лодыжку, в успокаивающем жесте, - но ты единственный, с кем я хочу ее провести, - Мина на этих словах передергивает, но убрать руку со своей кожи он не спешит, ощущая, как хоть и малая близость с альфой улучшает его состояние. - Неужели в тебе говорит ревность, принцесса? - Удивление, - шипит Чимин в ответ на столь унизительное ранее обращение к нему от короля белой розы, а еще на то, что его неконтролируемая сущность себе позволяет. - Я всегда пытался сохранять за тобой право выбора, - звучит тише и более утробно, когда альфа проводит по его ноге вдоль, немного ногтями ее цепляя. - Не позволял себе более и касаться тебя, так же, как и сейчас не позволяю себе сорваться из-за одного твоего аромата, который, поверь на слово, выбивает почву из-под ног и пьянит сильнее выдержанного алкоголя, - коротко смеется, убирая ладонь от манящей ровной кожи, на мгновение прикрывая глаза. - Мне хочется показать тебе все хорошее, что во мне осталось, но, кажется, у меня это совершенно не получается? - резко разворачивает омегу к себе, мягко, но настойчиво цепляя его подбородок, чтобы тот смотрел лишь на него. - Неужели легенды не врали, и вы, нефилимы, так искусно околдовываете людей? - Если бы это было правдой, то Вы были бы околдованы уже совсем другим, - одновременно злится и огрызается, но почему-то по телу пробегаются холодные мурашки от ледяного тона и не менее устрашающего взгляда Хосока, который глаз с себя отвести не позволяет. - Наша встреча была бы слишком запоздалой, - улыбается краешком уст, не понимая того, почему те ползут тут же вниз совершенно не из-за пронизывающей нутро боли. - Не находите? - Тогда мне остается верить лишь в то, что держался из последних сил, - нежно оглаживает линию челюсти, повторяя ее контур ребром ладони, до сих пор не веря, что люди бывают настолько красивыми. - Но позорно проиграли, - вырывается из крепко сомкнутых уст, которые омега беспрестанно кусает изнутри, хотя зубам задевать уже практически нечего. - Сдался, - отвечает альфа, улыбаясь совсем мягко, немного посмеиваясь прикрывает веки, а нефилим перед ним видит в этом свою слабость - в его слегка подрагивающих широких плечах, в морщинках возле самих глаз, что сложились ровными полумесяцами, и в хриплом приятном тоне голоса, в котором хочется раствориться, - но не считаю это столь позорным, - Хосок больше не держит его, не усиливает хватку на остром подбородке, лишь придерживая. - Я сдался в тот момент, когда увернулся от удара меча в руках одного омеги, не потому что тот был неумелым, а потому что мне улыбнулась сама фортуна. - Мне тогда показалось совершенно иначе, - фыркает Чимин, поддаваясь рукам обхватившим его талию, не сопротивляясь тому, как король усаживает его на собственные бедра, ведь усаживает он его так, словно тот невесомый, не имеет массы, но одновременно имеет слишком огромное значение. - Лишь показалось, - пальцами забирается под тонкую светлую ткань, притрагиваясь к горячей ровной коже юноши, который неотрывно смотрит прямиком глаза в глаза, а у того они туманные совсем, словно небо ранее чистое и безоблачное затянуло мглой, скрыв еле виднеющиеся звезды; альфа видел в этих зрачках все, казалось бы, что только может быть, чтобы в этот момент вглядываться в них снова, понимая сколько всего ему предстоит увидеть в дальнейшем. Хосок складывает пальцы на молочных боках, слегка сдавливая до еле заметных полумесяцев, кончиком носа касаясь, ощущая чужое дыхание слишком близко, чтобы губами лишь приблизиться так, чтобы всего жалкий толчок и воздуху между ними места отнюдь не останется. Альфа на омегу глядит, а у того грудь вздымается сильнее, пока ресницы дрожат, а взгляд заметно бегает с его лица до собственных, покрытых росписью мурашек ног на его бедрах; ждет ровно того момента, когда юноша прикрывает веки, крепче держась крошечными руками за его плечи. Король на секунду улыбается, после чего накрывает своими устами чужие, чтобы медленно и чтобы со всеми теми чувствами, которые терзают его со дня, стоило ему увидеть того, кто своей ценностью заменит ему воздух. Чимин ощущает его губы на своих, то, как мужчина плавно водит языком по деснам и небу, чтобы после вернуться к самым уголкам, пока сам юноша считает, что он дразнится. Нефилим резко убирает ладони от альфы, чтобы впутать маленькие пальцы в ровные темно-русые волосы, чтобы заставить того приблизиться; вздрагивает, когда Чон хмыкает, углубляя поцелуй по желанию омеги, но тот такого совсем не ожидал, что воздух у них станет единым, что на двоих его мало катастрофически. Тело просит остановиться, просит отстраниться, но одновременно тянется ближе, хочет никогда не переставать чувствовать его губы на своих - без него становиться слишком неправильно. Мин оттягивает короткие каштановые волосы, накручивая на пальцы те так, словно ждет, что они завьются кудрями к низу, пока альфа покрывает его шею нежными поцелуями, а он кусает зубами щеки изнутри, чтобы не выпрашивать еще один поцелуй. Хосок нависает сверху полуголого омеги, ночная сорочка которого свисает с локтей, перекрещивает тонкие кисти в своих руках, чтобы стянуть не нужную вещь, приподнимая того за поясницу; стаскивает приятную шелковую ткань с оголенных бедер, нарочно проводя ладонями вдоль лодыжек. Нефилим не помнит момент, в который неряшливо и бегло раздевал мужчину, чтобы сейчас смотреть закаленную боями смуглую кожу, чтобы морщиться, когда король посмеивается на каждое его открытое разглядывание; не помнит то, как альфа просил потерпеть, чтобы он смог подготовить его достаточно, лишь горячее дыхание возле собственного уха и то, как слова щекотали его щеку, пока тело плавилось под его прикосновениями. Чимин сжимает плечи Чона сильнее, вонзаясь в них ногтями так, как возможно, когда тот впервые толкается на малую половину, заставляя его сжиматься и болезненно кривить светлые брови. Альфа на это лишь целует, возвращая свои губы на их впредь законное место, ладонью обхватывая тонкие запястья омеги, чтобы упереть их в изголовье, продолжая двигаться внутри омеги. Хосок на изнеможенного нефилима смотрит, который руки свои в легкий замок сцепил, прижимаясь телом к боку, пока щекой полностью утопает в мягкой подушке. Мужчина подтягивает одеяло выше, укрывая нагого омегу, рассматривая капельки пота на ровной молочной коже, на более не дрожащие ресницы, но все еще распухшие алые губы. Чон наклоняется, чтобы пальцами зачерпнуть длинные пряди жидкого золота, убрав тех от взмокшего лба спящего, ловя себя на мысли той, что если бы ангелы действительно существовали, то у них было бы определенно такое лицо, посмеивается, когда Чимин во сне лишь на секунду хмурит раскосые брови, словно услышал все слова мужчины, непроизнесенные вслух. В покоях аромат сушеных соцветий липы всецело смешался с белым легким вином, и никто и никогда не найдет сочетания лучше.