Инкубаториум Киборгвилля

      На это обратили внимание все участвующие в разговоре. Бей и Эй заметно напряглись, будто в ожидании какого-то подвоха. Сделали они это совершенно синхронно, в очередной раз невербально давая понять, что они добрые старые друзья, готовые вступиться друг за друга в любой момент. Но легче от этого не становилось, потому что Тарли сохранял настороженную неподвижность, словно страшился ответной реакции от своей руки и… эта реакция произошла: конечность резко дёрнулась к лицу старика. Стальные пальцы были зажаты в кулак и летели прямо в скулу, по траектории «снизу-вверх». Я наблюдал за этим как в замедленной съемке. Красивой, вальяжной, кинематографичной, от чего даже кровь в жилах замедляла свою пульсацию.       Дедушка и великан, пусть и стояли не так далеко от старика с протезом, каждому из них все равно требовалось сделать не меньше трёх широких шагов, чтобы преодолеть раскинувшуюся меж ними дистанцию и оказать посильную помощь. За этим я тоже наблюдал практически покадрово… если бы секунду, конечно, можно было бы разбить на сотни, тысячи маленьких кадров… все потому что движения сильно смазывались, то ли оставляя после себя, то ли происходя из предыдущей череды движений. В этом театре длинный затухающих линий сложно было разобрать лица, но мне удалось. Больше всего меня поразила разница во взглядах двух друзей, что бросились на выручку третьему. Она заключалась в том, что дедушка смотрел на сложившуюся ситуацию так, как мог бы смотреть на своё отражение в зеркале во время ритуала под названием «бритьё», а вот Эй… его брови стянулись к переносице, огромная площадка лба покрылась морщинами, что выдавили толстую жилу, пролегающую по центру; скулы были сильно зажаты, а уголки рта направлены строго вниз. Великан вновь поймал приступ ярости, но на сей раз не пытался сдержаться. Он, можно сказать, действовал как танк, и его движения были скупыми, прямолинейными, действенными.       А потом время внезапно ускорилось. Это произошло тогда, когда кибернетический кулак Тарли практически добрался до заветного объекта взаимодействия, но поразить его не смог. Старик ловко дёрнул головой в сторону, тем самым уходя от атаки. Бей и Эй к этому моменту подбежали и схватили Тарли: экспериментатор обхватил старого друга так, будто бы пьяный лез обниматься, великан при этом вступил в единоборство с механизированным протезом, но даже он не мог потягаться с силой этого устройства. Кстати, тогда, не сказать, что вообще впервые, но в таком объёме, и это точно, я впервые услышал такое количество нецензурной лексики и, что самое удивительное, её источником был дедушка. Эй вообще молча пыхтел, то заламывая протез, то пытаясь выкрутиться из залома. А вот Тарли командовал, делая это исключительно в рамках цензуры, но ограничиваясь строго вымеренным количеством слов, которых было не больше двадцати… а может и пятнадцати. В этом я не могу быть уверенным, поскольку заворожённый просто наблюдал за этим зрелищем, и так было, пока не раздался оглушительный смех в исполнении виновника этого адреналинового торжества.       Дедушка и его друг-великан замерли с вопросительными гримасами на лицах. Они не понимали того, что конкретно сейчас произошло и с какого перепуга Тарли смеется, еще и так громко. Друзья не только остановились, они даже забыли о том, что были в самом разгаре битвы с вышедшей из-под контроля кибернетической рукой, которая в свою очередь тоже остановилась и словно тоже пыталась понять, по какой причине хозяин начал так ржать при столь явной угрозе.       — Я вас обожаю! — прогремел Тарли благодушным голосом и сгреб обоих друзей в свои объятия. — Вы бы видели свои лица! Это просто бесценно! — он смеялся настолько сильно, что слезы скатывались по щекам. Первые несколько секунд экспериментатор и великан смотрели на модернизированного друга с яростью, но потом тоже рассмеялись. Один только я тупо пялился на них, не совсем понимая того, в чем, собственно заключается шутка. «А почему вы смеетесь? И… неужели та история, которую вы рассказали, была придуманной?» — вот о чем я спросил, чем привлек к себе внимание престарелой троицы, смеющейся так, словно в последний раз.