Я Бестужев/Мы Рюмин

      За десятилетнюю жизнь в Лондоне нужды в ВК практически не было — старые друзья остались в воспоминаниях детства, новые и слыхом про него не слыхивали.       Поэтому диалог с Кондратием Рылеевым упорно не хотел съезжать вниз и постоянно попадался на глаза. В глубине души Сергей понимал, что, раз этот факт так его раздражает, диалог можно было просто удалить. Но не удалял. То ли не хотел разбрасываться знакомствами на старом-новом месте, то ли всё пытался понять, что так зацепило в парне, поступок которого отчаянно отказывался вписываться в его собственную картину мира. Он был просто слишком — во всех отношениях.       Трубецкой не привык общаться с такими людьми, как Рылеев, но едва ли он сейчас вообще находился в ситуации, к которой привык, — после холодного, промокшего и такого родного Лондона настоящая родина ощущалась чужой. Квартира всё ещё казалась номером отеля, в котором он всего на пару дней. Он быстро смирился с тем, что везде звучит русская речь, скоро научился не переводить рубли в фунты стерлингов и почти сразу перестал обращать внимание на правостороннее движение. Можно было даже подумать, что десяти лет за границей никогда не было, не считая гнетущего чувства в груди. Трубецкому всё не нравилось: раздражало московское метро, казались слишком медлительными кассирши в супермаркете, мозолили глаз бездарные баннеры с рекламой партии. Он просто хотел обратно.       Удивительно, но, когда отец заикнулся о возвращении, Трубецкой даже обрадовался. У него было ощущение, что в России он сможет найти что-то, чего при всей его красоте Лондону не доставало. Но очень быстро Москва напомнила, почему с пятнадцати лет не возникало желания даже прилететь просто в гости к пожилым родственникам. Россию было легко любить на расстоянии. Проверять новости, понимая, что теперь они имеют к тебе прямое отношение, оказалось куда более удручающим.       Сергей сам не понял, когда диалог с Рылеевым стал привлекать взгляд не своей молчаливой пустотой, а новым уведомлением. Вот он смотрит его фамилию в списках МГУ, вот случайно встречает комментарии парня в очень леваческом паблике, а вот переписывается с Кондратием вместо того, чтобы конспектировать профильную лексику. Сергей почти на сто процентов был уверен, что в жизни студент бы ужасно его раздражал: бескомпромиссный, высокомерный по отношению к образованности и до тошноты правильный. Но переписка позволяла ему относиться к этому проще, закрывать глаза на выпады Рылеева и делать свои, игнорировать ситуации, когда парень всерьёз воспринимал его шутки, и в целом проводить время скорее с интересом, чем без него.       Кондратий рассказывал о студенческих буднях с невыносимым энтузиазмом. Восьмидесятилетняя старушка-пушкиновед, что вела у него, — гений, не меньше; строгий физрук был лучшим спортивным тренером; разваливающийся корпус общежития «обладал своим шармом», а факультетскому зданию можно было простить все грехи за одну только величественность мраморной лестницы. То ли Рылеев был слепым, то ли просто глупым. Трубецкой не отказывал себе в удовольствии пошутить про свободные кассы и диплом, который сгодится разве что на оригами, и регулярно спрашивал, зачем в цифровую эпоху учить то, что Кондратий учил. Он не настолько презирал систему высшего образования, но иногда, видя возмущённые ответы студента, Трубецкой просто не мог удержаться.       В свою очередь, Сергей ему про учебу не рассказывал — сказать было нечего. При всём при том, что он учился ого-го в МГИМО, всё было, ни больше ни меньше, плохо. Учили бесполезному, учили устаревшему или не учили вообще. С части лекций парень выходил и не мог сказать, о чём говорили последние полтора часа, но на фоне восторгов Кондратия ему было неприятно об этом говорить — не то чтобы Сергей горел желанием получить это образование или обладал вообще какими-либо ожиданиями по поводу него, но ощущение, что есть куда лучше, не покидало. Так что он просто не говорил.

— // —

      Иногда Рылееву казалось, что он переоценил свои силы, когда выбирал университет в другом городе. Пару раз хотелось бросить всё и вернуться домой, но гордость берегла от опрометчивых поступков.       Увидеть свою фамилию в списках на зачисление было одним из самых радостных моментов в жизни. А дальше начался быт, постепенно вытесняющий романтизированный образ студенчества, так кропотливо взращённый на фильмах и книгах. Были здание факультета, дышавшее историей, библиотека, из которой не хотелось уходить, преподаватели, что увлекали и вдохновляли с первых слов, одногруппники, с которыми было о чём поговорить и о чём помолчать. Были и исчерканные ручками парты в аудиториях, бессмысленные общеобразовательные курсы, однокурсники, потерявшие желание учиться уже в сентябре. Были пешие прогулки по вечерней Москве — к столице Рылеев, в отличие от большинства земляков, не питал ненависти — и общежитие, к которому совершенно не хотелось возвращаться.       Наверное, стоило поблагодарить бога, что он жил хотя бы в пределах Москвы и не выкладывал за проживание все деньги, которые присылали родители. Только за это, если честно, благодарить и оставалось.       Общежитие в его новой студенческой жизни было цистерной дёгтя в ложке мёда и совсем не походило на то, что представлялось раньше. Очереди в душевые, таинственное исчезновение еды из холодильника, необходимость делить комнату с незнакомым человеком и вовремя вспоминать о стирке — целый дивный новый мир, с которым сталкиваться решительно не хотелось.       Но можно было пережить и чьи-то использованные бритвенные станки на раковине, и гордый ряд пустых банок из-под энергетиков на соседском столе, и всё остальное, если бы было, ради чего терпеть. Экономика, культура речи, физкультура — профильных предметов он почти не видел. Конечно, говорят, что первый семестр нужно просто перетерпеть, как и первый курс, но пока таких далеко идущих целей он не ставил. Купить пельмени по скидке на ужин, урвать книгу в букинистическом и выйти на нужной автобусной остановке — вот ты и становишься чуть счастливее.       Ещё и странная переписка с Трубецким. Он был совсем не похож на людей, с которыми Рылеев всегда общался; к одной манере писать без запятых привыкать пришлось не один день. И едва ли можно было назвать их общение лёгким: Сергей взял себе за правило цинично комментировать всё, что касалось учёбы, чем неизменно вызывал волну возмущения. Какое вообще право он имел критиковать? Кондратий из принципа приукрашивал свои будни, зачем-то доказывая человеку, которого в жизни не видел, что образование — это важно. Даже те пары, что невозможно было пережить без дешёвого кофе из автомата, представали в рассказах материалом, расширяющим кругозор. Он не знал, почему таким важным казалось защитить свои ценности (а образование, безусловно, в них входило), не знал и почему продолжал это странное, чем-то увлёкшее его общение.       Порой Кондратий сам не понимал, где проходила тонкая грань между сарказмом и очередной грубостью собеседника. Поэтому на достаточно невинный вопрос Трубецкого о посвяте на журфаке он только огрызнулся, привычно готовый к нападкам за нежелание туда идти. Никогда не питавший любви к массовым мероприятиям, он искренне считал любую другую альтернативу более приятной и не понимал, почему должен был оправдываться перед новым другом. Но кто вообще сказал, что они действительно друзья?

— // —

      Кто посвята и ждал, так это Миша. Первые недели выдались сложными — освоиться в общежитии, уладить все административные моменты, запомнить преподавателей, разобраться в лабиринте аудиторий (с последним квестом он пока не справлялся). Момент, когда можно будет расслабиться, напиться в хлам и перезнакомиться со всеми, с кем не успел, первокурсник очень и очень ждал. Раз удалось поступить в столицу, он возьмёт от студенческой свободы всё, что сможет.       Миша твёрдо решил хорошо провести время, и, кажется, даже если бы с неба начал падать огненный дождь, он только порадовался бы фейерверку. Парень танцевал до приятного гула в ногах, подпевал знакомым песням и завывал под незнакомые, успел влить в себя не поддающееся подсчету количество алкоголя и добавить в друзья несколько десятков человек. Пару часов спустя он решил отдохнуть и ушел с танцпола, исследуя окрестности. И наткнулся на нечто удивительное.       На столе располагалась сложная конструкция из нескольких перевернутых на тарелки бокалов с, кажется, шампанским и объявление: «бесплатное бухло! выпей с помощью одной руки и не разбей посуду (иначе столовая проклянёт тебя)». Убористые буквы напоминали почерк Пестеля всем, кто хоть раз его видел.       — Подержи-ка мое пиво, — не глядя, Миша сунул свой стакан кому-то в руки и направился к столу. Он пару раз проделывал подобный трюк на спор и надеялся, что и сейчас удача будет на его стороне. Парень наклонился, уперевшись лбом в холодное стекло основания бокала. Взялся за тарелку и, зажмурившись, медленно выпрямился, переворачивая бокал. На переносицу упала пара капель, но этим дело и закончилось. Миша вслепую поставил тарелку и, не дыша почти, взял бокал в руку.       — Ваше здоровье! — под одобрительные выкрики он залпом допил шампанское.       — А ты хоро-о-ош, — сбоку материализовался парень с Мишиным стаканом. Протянул сразу две руки, одну с пивом, другую — для рукопожатия. — Я Женя, член студсовета.       — Оболенский, ты хоть сегодня можешь не говорить про свой студсовет? Глупец, беги, пока он не втащил тебя в эту секту! — крикнул кто-то сбоку. Женя только недовольно поморщился.       — Миша, — представился первокурсник, решив игнорировать знаки судьбы.       Мимо, нечаянно задев его плечом, прошел смутно знакомый парень. Память услужливо подсказала: тот самый, с приёмной комиссии, что флаеры раскладывал и неделей позже выступал от лица дебатного клуба, приглашая новичков.       — А это... — имя или фамилию память подсказывать не торопилась, — Архангел? Апостол?       — Серёжа Муравьёв-Апостол, да, — кивнул Оболенский, посмеиваясь. — Не можешь запомнить — ориентируйся на «Наутилуса».       — Он тоже с политологии?       — Да, выпускается в этом году. Конец прекрасной эпохи!       Миша вопросительно поднял бровь.       — Сколько себя помню, ни один движ на факультете без него не обходился. Он с Пестелем — познакомишься ещё — вернул дебатному клубу былое величие, организовывает акции протеста — первый политический парень в нашей вышкинской деревне.       — Вы знакомы? — Бестужев поставил стакан на столик рядом широким жестом.       — Его все знают, а он не знает никого — кроме, опять же, Пестеля, но от этого знакомства никто не убережёт. Это закрытая тусовка, а ты первак, так что привыкай: смотришь издалека, восхищаешься образом, идёшь пить свое пиво и учить право.       — Предпочитаю лево, — прыснул Миша. Оболенский посмотрел на него взглядом «ты, что, долбоёб?»: он сдавал экзамен по праву Аракчееву, самому строгому преподавателю кафедры. И это было несмешно.       Революционер от народа уже давно растворился в толпе, и потому пьяное сознание первокурсника быстро переключилось на что-то другое.       — Слушай, — начал Бестужев, — а за что здесь можно вылететь?       — Придержи коней, год только начался. Лучше спроси, за что нельзя.       — Ну и за что нельзя? — невозмутимо спросил парень. Женя посмотрел на него взглядом «ты точно долбоёб». — Ладно, давай я буду спрашивать, а ты говорить, исключали за такое или нет.       — Валяй.       — Приду пьяным на пару?       — От препода зависит.       — Участие в митингах? — повысил ставки Бестужев.       — Вроде пока случаев не было, но и активных участников среди студентов нет, кроме Муравьёва и компании — но это случай отдельный.       — Не соглашусь с преподом во взглядах? — Миша издал нервный смешок — пустяк, но травма от тройки за критику концепции лучика света в тёмном царстве осталась навсегда.       — Не соглашаться можно. Драться не рекомендую.       — А что, были прецеденты?       — Да был один, — дёрнул плечом Оболенский, хмурясь, — полез на Милорадовича с кулаками во время потоковой лекции. Не знаю, что на него нашло, никто сначала и не понял ничего. Оттащили не сразу…       — И чем кончилось?       — Две недели больничного для препода, исключение и постановка на учёт — для студента.       Бестужев обвёл глазами зал, обдумывая услышанное.       Учебный год обещал быть интересным.