Я Бестужев/Мы Рюмин

      Редко когда Мише Бестужеву удавалось попасть из пункта А в пункт Б, не посетив ненароком пункты В, Г и Д. Впрочем, он даже находил в такой логистике некоторое очарование. Вот и сейчас — в планах было как можно скорее вернуться в общагу, чтобы быстрее начать учить теорию политики, но что-то пошло не по плану. Вероятно, всё.       По пути к метро Миша заметил столпотворение людей, и будучи любопытной натурой, не смог пройти мимо. В центре стоял молодой парень, одетый явно не по погоде, и что-то декламировал с таким надрывом, что пробрало через наушники. Бестужев остановился заинтересованно, поставил Летова на паузу и прислушался. Грибоедов, что ли?       — Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы? Не эти ли, грабительством богаты?..       Точно, монолог Чацкого. Миша встал в круг собравшихся зрителей. Чтец выбрал в качестве сцены продуваемый со всех сторон проспект, но даже без микрофона было слышно каждое слово. С каждой секундой Бестужев приходил во всё больший восторг от задумки — просто а, главное, красиво. Ничего противозаконного, классика отечественной литературы, а вон, как все боязливо переглядываются.       Монолог подошел к концу. Толпа стала постепенно расходиться: кто-то пожелал удачи, кто-то пообещал выложить видео в сеть, кто-то выругался на молодёжь. Сам выступающий остался на месте. Миша решил, что пора действовать.       — Можно с тобой встану? — взволнованно спросил он, переминаясь с ноги на ногу.       Активист смерил его недоуменным взглядом. Наклонился, поднимая сложенный вчетверо плакат. На ватмане большими ровными буквами было выведено: «Мы покорили бы весь космос, но нас сажают за репосты».       — Нельзя, — и, вздохнув, пояснил: — в этом же весь смысл одиночного пикета. Если ты будешь стоять рядом, получится групповой, а его согласовывать надо.       — То есть вон там, — Бестужев махнул рукой в неопределенном направлении, — можно?       — Норма в пятьдесят метров, а там вставай, где хочешь, — пожал плечами он, искоса бросая заинтересованный взгляд.       — Миша, — решительно произнес парень, протягивая заледеневшую без перчаток ладонь, — приятно познакомиться.       — Не отвяжешься же, да? — собеседник улыбнулся и крепко пожал руку. — Кондратий.       Они добавили друг друга в друзья. Первые дни диалог держался исключительно на Мишиной «разрешите доебаться» энергетике. Доёбывался Бестужев упорно и почти по любой теме, легко пропустив период, в который предполагается строить из себя приличного человека. Он интересовался делами Рылеева, скидывал в ночи тесты, определяющие, какой ты тип хлеба, и политические посты, после чего шутя предлагая рандомайзером чисел выбрать статью, по которой они сядут. Узнав, что собеседник пишет стихи, запоем прочитал всё, что было в открытом доступе, не ленясь писать впечатления, которые варьировались от «очень интересно, ничего непонятно» до «считал отсылку к падению Константинополя и преисполнился осознанием». Он даже спросил, планирует ли Кондратий творческий вечер, на что тот только отмахнулся.       Рылеев пал вслед за Константинополем, постепенно включаясь в общение. Их объединяло гораздо большее, чем можно было подумать: новая жизнь в чужом городе, вкусы в музыке, любовь к булочкам с маком и результат теста «за что тебя сослали бы в Сибирь?». Достаточно для того, чтобы было о чём поговорить и о чём помолчать.       Миша не знал, что за внезапной благосклонностью Рылеева частично стояло желание найти замену Трубецкому, который всё ещё был в чёрном списке, — и хорошо, что не знал.

— // —

      Трубецкой понятия не имел, что он привязался к Кондратию. Совершенно не подозревал об этом, пока не потерял возможность ему писать и не стал ловить себя на рефлекторном желании рассказать о происходящем в своей жизни именно Рылееву. Их диалог со временем пропал из поля зрения, опустившись вниз под напором новых сообщений: с возвращением в Россию ВК ожил беседами группы, потока, курсов испанского. Рылеев же был гордым и из черного списка не убирал. По истечении недели Трубецкой даже снова открыл его страницу, чтобы окончательно в этом убедиться. А потом к чёрту закрыл, потому что у него были куда более важные занятия в этой жизни. Если Кондратий решил с мгимошниками (точнее, с одним вполне конкретным мгимошником) не водиться, то Сергей не станет оспаривать его желание.       Тем не менее, жизнь в Москве стала ещё тоскливее, хотя неделю назад думалось, что больше уже некуда. Одногруппники не вызывали желания углублять общение дальше приятельского, а единственное новое знакомство, которое могло в перспективе обернуться дружбой, обернулось чёрным списком. Трубецкой всё ещё бесцельно шатался по городу: заказывал такси в странные места и гулял по дорогам, которые когда-то вытоптали и выложили те же люди, что придумали сказки, услышанные в детстве. Монастыри семнадцатого века, обломки стен шестнадцатого — такого в Лондоне не увидишь, такого он никогда не видел или просто уже не помнил. Сергей отправлял фотографии старых, немного осыпающихся от времени зданий друзьям, довольно успешно объясняя по-английски их историю, и даже получал в ответ сообщения, полные неподдельного восторга. Восторга иностранцев перед загадочной русской культурой князей и революций.       Сергей себя туристом не чувствовал: и исторические справки почти не гуглил, и камни из стен на память не выковыривал, но ладонью по кирпичам иногда проводил. Москва оказалась ближе Лондона, роднее и, несмотря на совсем небольшое количество прожитого в ней времени, понятнее. Только Трубецкого преследовало чувство, что он с этой своей внезапной любовью (которую он отрицал) к русской столице опоздал. Сергей провёл годы в попытках полюбить Британию, и ему это удалось: он любил Лондон как город, подаривший ему хорошее образование и широкий кругозор, любил как место, в котором он собирался выйти замуж и провести жизнь, любил рационально, спокойно и давно. Москву приходилось любить, даже если от этой любви тяжело вздохнуть, приходилось ценить, закрывая глаза на недостатки, хотелось навсегда из неё уехать, а потом не выдержать и, обернувшись назад, бросить прощальный взгляд.       Жизнь между двух культур имела свои последствия, и порой Сергей, даже находясь в окружении приятных ему людей, чувствовал абсолютное одиночество. Хотелось обсудить что-то сокровенное, но он знал, что ни одногруппники, ни иностранные друзья не испытывают этого щемящего чувства Родины. Зато у Рылеева его было хоть отбавляй. Как, впрочем, и гордости.

— // —

      Возможно, если бы у него спросили разрешения, прежде чем приглашать кого-то на его вечеринку, Муравьёв бы отреагировал спокойнее. По большому счёту, было всё равно, сколько незнакомых людей там окажется — и так понятно, что достаточно много. Но вечное мамино желание причинить добро, ей богу, раздражало. Да, Серёжа помнил лето на даче Трубецких, и воспоминания о тёзке были скорее приятными: младший на три года Сергей с интересом смотрел выбранные Муравьёвым передачи, гонял наперегонки на велосипеде и пытался составить достойную конкуренцию в стратегических играх. Нет, он не считал это поводом приглашать бывшего друга детства сейчас. Вряд ли у них осталось что-то общее, кроме этих самых смутных воспоминаний. Но мама ласково просила хотя бы попробовать, и Муравьёв не чувствовал в себе сил отказать.       Еще и новенький в дебатном клубе попросил сделать пропуск своему знакомому, мол, очень хочет посмотреть на процесс. Концепция, по которой посетивший собрания один раз первокурсник собирался привести туда нового лучшего друга, тоже оставалась вне муравьёвской картины понимания мира.       — Ты просто должен его увидеть и всё сразу поймешь! — мечтательно убеждал Миша, подсевший к Серёже в столовой. Просто подошел, поздоровался и рухнул на стул напротив, а теперь воинственно размахивал вилкой в качестве аргумента. — Такие речи шпарит, у меня мурашки были.       Честно говоря, Серёжа не был уверен, что это достаточно весомый критерий отбора, но их клуб — не закрытое общество, поэтому не возражал. Перспектива всё понять была заманчивой, да и отказывать улыбающемуся Бестужеву по какой-то причине тяжело.       Впрочем, к красноречию никогда ещё не прилагалась пунктуальность. Муравьёв оставил пропуск на охранном пункте, сходил за бумагой для занятий, выманил Пестеля из курилки, но ни Миши, ни его нового друга в кабинете не было. Правда, на парте уже лежал знакомый потрепанный рюкзак, внушавший надежду, что Бестужев хотя бы в стенах универа.       — Давайте введём правило: с опоздавшего пивчанский, — качаясь на стуле, предложил Пестель. — И воспитательный эффект, и общественная польза.       — Тогда ты должен не меньше ящика, — Серёжа усмехнулся.       — Я не виноват, что из моих ебеней маршрутки ходят раз в столетие! — возмущённо огрызнулся парень.       — Всем привет и тысяча извинений! — дверь распахнулась, являя аудитории раскрасневшегося и запыхавшегося Мишу. — Я опять не справился с концепцией времени, виноват. Это Кондратий, прошу любить и жаловать, — первокурсник отошел в сторону, пропуская парня вперед, и ободряюще положил ему руку на плечо, — я о нём рассказывал. Активист, журналист и талантливый дебатёр.       — Спортсмен, комсомолец… — пробормотал Пестель.       — Гений, миллиардер, плейбой… — наклонив голову, продолжила Аня.       — И просто красавец, — Муравьёв, обведя собравшихся взглядом, подмигнул Бестужеву.       Новенький пару секунд молчал и напряжённо оглядывался, пытаясь понять, подъёбывают его или беззлобно шутят. Миша, не сдержавшись, прыснул в кулак. Кондратий несмело улыбнулся и, наконец, прошёл в аудиторию.       — Так, давайте заканчивать начинать и начинать делать, — Серёжа встал, обошёл парту и остановился возле окна. — Кондратий, можешь участвовать, можешь судить — как тебе комфортно.       Миша попытался одновременно прокомментировать происходящее и стянуть через голову толстовку, но и то, и другое получилось не очень: слова заглушила ткань, футболка задралась вместе с толстовкой, а сам парень запутался в рукавах. Все наблюдали с вежливым интересом. Наконец, Бестужев справился с задачей и победно отшвырнул толстовку на дальнюю парту. Паша прищурился и вдруг зашелся хриплым лающим смехом. Миша повернулся и, простояв пару секунд в недоумении, тоже издал смешок.       — Что происходит? — озвучил общий вопрос Женя, переводя взгляд с одного на другого.       Со скрежетом отодвинув стул, Пестель вышел из-за парты и встал рядом. На обоих парнях были почти одинаковые футболки, — цвет, фасон, шрифт. Только надписи чуть отличались: на Пашиной стилизованной под древнерусское начертание красовалось «мы русские с нами бог», на Мишиной — «мы русские с нами торрент».       — Почти униформа. Надо всему клубу заказать, — в перерывах между смешками выдавила Аня.       — Нет, нужно сделать фото! Мы как два человека-паука из мема, понимаете? — Бестужев оглянулся, надеясь увидеть у кого-то понимание, и выставил руку вперед, указывая на Пашу.       — Бля-я-я-я, — провыл Пестель, пряча лицо в ладонях. Шумно выдохнул и пробормотал: — Апостол Сергей, у тебя камера лучше всех.       Серёжа, подавив вздох, встал с подоконника и достал телефон. Он никогда не нанимался в фотографы, но простое умение ровно держать новый айфон обрекало на вечные муки. Пока камера фокусировалась, Муравьёв разглядел россыпь веснушек на бестужевском носу. Что делать с этим открытием, он не представлял. Нажал на экран несколько раз, даже не проверяя, открыты ли у Паши глаза, и бросил: — Готово, может уже начнём дебаты?       — Покажи, — Миша нагло вторгся в личное пространство, заглядывая через его плечо в экран телефона и чуть ли не утыкаясь подбородком в плечо. Серёжа обречённо продемонстрировал фотографии, краем глаза косясь на первокурсника. Он вообще слышал про чувство такта?       — Доволен?       — Огонь! Можем начать, — покладисто заявил парень, отодвигаясь, к Серёжиному облегчению.       Дебаты прошли не совсем привычно, но без эксцессов. Студенты остались довольны друг другом и расходились под закрытие универа, продолжая обсуждать удачность аргументов и убедительность выступавших. Миша с Кондратием уходили одними из последних. Оставался только Муравьёв — ему как главе клуба предстояло закрыть аудиторию и отнести ключи на вахту. Они уже почти попрощались, когда Мишу окликнули. Серёжа, облокотившись о дверной косяк, ответил на немой вопрос:       — В выходные у меня, как говорит Пестель, неистовая алкотусовка — на самом деле все спокойно и прилично: компания наших плюс неопределенное количество людей, неизвестным образом узнавших, где я живу, — парень выглядел серьёзным, но глаза весело блеснули. — Приглашаю. Оба приходите. Адрес скину.