—//—
Сергей держал в руках бутылку и дрейфовал между небольшими компаниями, располагавшимися в разных углах квартиры. Он не строил ожиданий ни по поводу вечеринки, ни по поводу встречи с давним знакомым. Когда разговор с выросшим Муравьёвым ожидаемо зашёл в тупик, парень только изящно распрощался и отправился на поиски новых знакомств, не испытывая сожаления. В конце концов, это просто дань уважения родителям, которые почему-то цеплялись за их детскую дружбу. Взгляд Сергея привлёк вид из окна — Трубецкой бывал во многих больших апартаментах Москвы, но на Ленинском — никогда. Он подошёл ближе, чтобы выглянуть к огонькам быстро едущих машин и тёмно-синему практически беззвёздному небу. Вдалеке выделялся силуэт главного здания МГУ, которое раньше казалось просто одним из символов города, а теперь приобрело другие, куда более стойкие ассоциации. Парень сделал глоток не самого плохого сидра, неосознанно прислушиваясь к долетавшим со стороны разговорам: приятный женский голос, уповающий на сохранение скидки после осенней сессии, звонкие обсуждения факультетов Хогвартса и энергичный монолог про отражение политических воззрений в поэзии, доносившийся откуда-то из-за его правого плеча. Повернув туда голову, Сергей увидел подозрительно знакомую взлохмаченную макушку, потом прислушался и понял, что и голос этот он уже слышал. Рядом, сидя на подоконнике, разговаривал с кем-то Рылеев. Оба собеседника были настолько увлечены, что не замечали, кажется, ничего. — … поэтому в дискурсе современной отечественной поэзии это одна из центральных проблем, Миш! У Трубецкого не было привычки кусать губу, но исключения происходили. Он кашлянул, пытаясь привлечь внимание, но, конечно, Рылеев, занятый обсуждением, не повернулся. Нужны были более серьёзные меры. Трубецкой ещё не придумал, что он собирается сказать, но достаточно громко позвал: — Аркадий. Собеседник Рылеева — судя по всему, Миша, — смерил его недоумённым взглядом, но через пару секунд вернулся к диалогу: — Ты же понимаешь, что можешь с умным лицом сказать что угодно, а я соглашусь? Я же шарю примерно нихуя. — Аркадий! — Сергей позвал чуть громче и кашлянул снова. Очень похоже на Рылеева — обидеться и не поворачиваться, когда зовут. Но Трубецкой не собирался упускать такой шанс. — Слушай, у меня пиво кончилось, пойду на кухню схожу, — внезапно заявил Миша, — тебе взять? На нет и пива нет. Парень беззаботно пожал плечами и соскочил с подоконника. Проходя мимо, он заговорщески подмигнул Трубецкому, мол, ни в чём себе не отказывай. Сергей хмыкнул себе под нос и подошел к подоконнику, занимая освободившееся место. — Эм, привет. Лицо Рылеева будто застыло. Не отрывая потемневшего тяжёлого взгляда, он отпил из почти опустевшей бутылки и ответил осипшим голосом: — Здравствуй. — Аркадий, я… — парень напротив выжидающе вскинул брови и вдруг рассмеялся, спрятав лицо в ладонях. Реакция была настолько неожиданной, что ввела в ступор. — Так можешь только ты. Меня Кондратий зовут. — Я так тебя и назвал, — Сергей нахмурился и отвернулся к окну, поджимая губы. — Как скажешь, Андрей, как скажешь, — Рылеев кивнул невозмутимо и сделал ещё один глоток. — Сергей не похоже на Андрей! — Ты хочешь именно это обсудить? — тон журналиста резко стал серьёзнее. Трубецкой вздохнул. — Нет, вообще-то. Видел, как ты монолог читаешь. Вполне себе Чацкий, Островский бы гордился. Кондратий закашлялся. — Каждый раз, когда мне кажется, что ты ничем не поразишь, ты доказываешь, как я ошибаюсь, — то ли издевательски, то восхищённо протянул он. — «Горе от ума» Грибоедов написал. Трубецкой невозмутимо улыбнулся: — Издержки жизни за границей. Что ты тут делаешь? — Пытаюсь хорошо проводить время. — Ты знаком с Муравьёвым? Откуда? — Сергея удивлял не столько сам факт того, что такие люди, как Кондратий и Серёжа пересеклись, сколько скорость, с которой Рылеев знакомился с людьми за пределами своего университета. Кажется, он был не единственным интересным собеседником. — Представь себе, мой круг общения не ограничивается тобой, — процедил Кондратий как будто в подтверждение его мыслей, склонив голову и нехорошо прищурив глаза. Его благодушие испарилось. — Нет, ну серьёзно. Вы же не учитесь вместе. — Я и не шучу. Я знаю многих талантливых людей из разных университетов. — А давно родительский капитал называется талантом? — улыбаясь, вкрадчиво уточнил парень. — Тогда я тоже не бездарность. — Он организовал один из лучших университетских дебатных клубов, активист, волонтёр и между делом один из лучших студентов. Достаточно для того, чтобы называться талантливым? — голос Рылеева почти звенел от гнева. — Единственный дебатный клуб, которым он руководил десять лет назад, это ссоры с младшим братом из-за слишком громкой музыки. — Предлагаешь судить по поступкам десятилетней давности? — Рылеев громко поставил бутылку на подоконник, будто оканчивая этим разговор. — Меня ждут. — Двойные стандарты нигде не жмут? — Сергей повысил голос. — Я тоже изменился за месяц. Или Муравьёв заслуживает шанс, а я нет? Журналист остановился и медленно повернулся. Напряжение чувствовалось в каждом движении: кажется, только воспитание не позволяло перейти на повышенный тон. — Как именно ты изменился, позволь узнать? За десять минут ты успел оскорбить моего друга и трижды перепутать мое имя. Хочешь второго шанса? Тогда имей смелость хотя бы извиниться, если ведёшь себя, как мудак, — он обвинительно скрестил руки на груди. — Мне жаль, что тебе нравятся мудаки. — Сергей улыбнулся, не удержавшись. — Что, прости? — Мне жаль, что месяц назад я повел себя, как мудак, — Трубецкой цокнул языком. — Доволен? — Тебе не жаль, но я притворюсь, что поверил, — Кондратий не уходил, но и садиться обратно не торопился. — Дашь почитать «Горе от ума»? — Сергей перескочил на другую тему, для себя считая вопрос решённым. Рылеев угнетающе долго молчал, будто решая для себя нечто больше, чем вопрос одалживания книги. Наконец, улыбнулся и кивнул: — Дам. Могу даже помочь с прочтением, если возникнут вопросы. — Русский вообще-то всё ещё мой родной и первый язык, — хмыкнул Сергей. — Но если у тебя есть время на меня среди твоих многочисленных талантливых друзей… — Так и не скажешь… — еле слышно заметил Рылеев, и громче добавил: — Время найду.—//—
Как и на любой русской вписке, ядро вечеринки постепенно переместилось на кухню. Окружённый, но не сломленный горой грязной посуды, пустых бутылок и коробок из-под пицц, на одном из трёх (четвертый, судя по байкам, пал смертью храбрых на одной из более масштабных тусовок) стульев сидел Муравьёв с гитарой — новой, дорогой и блестящей немецкой гитарой, которую не надо было настраивать двадцать минут и которую правда было слышно за хором голосов. Второй стул благородно уступили Ане, на третий Пестель поставил ноги, самого себя посадив на подоконник. Осмотревшись, Миша запрыгнул на стол, получив возможность болтать ногами и видеть всех (а, главное, пальцы Муравьева, медленно перебирающие струны в ожидании, пока все усядутся). Он искренне надеялся, что классический русский рок не менялся в зависимости от геолокации. Короче говоря, надеялся на Цоя или Летова. — Что играем? — Серёжа выжидающе улыбнулся. — Если кто-нибудь закажет «Батарейку», я начищу ему морду, — предупредил Паша, ненавязчиво хрустнув суставами пальцев. — Вахтеров! — Раздался смачный хлопок, и Оболенский растерянно потер затылок. — За что? — За эти ночи в Крыму, — Пестель изобразил самую благодушную улыбку, на какую был способен. Миша, уже открывший рот, чтобы предложить «Видели ночь», осторожно его закрыл. Мало ли. — Сплин? — негромко предложила Аня, настороженно косясь на воинствующего Пашу и будто прикидывая, на безопасном ли расстоянии она находилась. — Еще одно «Моё сердце», и не выдержит уже моё, — скривил рот Женя. — Как хорошо, что мировые вопросы от вас не зависят. Ничего бы не решили, — хмыкнул Муравьёв и взял первый аккорд. Тихий мелодичный голос одиноко пропел первую строчку, пока зрители соображали, что они слышат. — Мы вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни… — Пестель довольно цокнул. Миша, улыбаясь, подхватил со следующей строчки. Приятно было знать, что Петушки не отставали от трендов московских вписок. И что такой, казалось бы, далёкий от простых смертных Муравьёв любит и знает те же песни. Правда, Миша, кажется, сказал гоп до того, как перепрыгнул. Две песни спустя низкий голос Пестеля, заглушая остальных, выводил «каждый хочет знать, где и в чем его ремесло-о-о-о». Бестужев не очень понимал, каким образом музыкальный вкус Серёжи сочетал в себе Макса Козинака — или как его там — и Виктора Робертовича, но суть была даже не в этом, пути вписок неисповедимы. Суть была в том, что он не мог подпевать, а это резко понижало градус веселья. Конечно, можно было открыть текст на телефоне — но, по-хорошему, он не знал даже ритма. Миша вообще не был уверен, что его картина мира оставалось бы неполной без парня, который просто делает свое музло.—//—
Любимым развлечением Серёжи, кроме самой игры на гитаре, было изучение лиц присутствующих. Паша всегда подпевал (а их с Серёжей репертуары едва ли различались) с таким энтузиазмом, как будто к концу песни он умрёт. Аня пела тихо и задумчиво, притопывая ногой в такт. Женя не мог выучить тексты, несмотря на свое присутствие на каждой вписке, и подвывал только концы строчек. Со слухом у него было еще хуже, чем с памятью. А вот Бестужев… в смысле Миша, Миша широко улыбался, тряс головой и из-за этого постоянно поправлял лезущие в глаза волосы. И он радовался каждой знакомой песне, и немного растерянно озирался, когда звучало что-то новое. Муравьёв выдохнул и остановился. Оболенский предложил Агату Кристи, Паша требовал Порнофильмы. — Закройте дверь и щель тряпочкой заткните, — пошутил Муравьёв, пока вспоминал аккорды. — Моему личному фсбшнику посвящается. Миша, неудачно выбравший время, чтобы сделать глоток, поперхнулся. — …Здесь каждый видел своими глазами, почём сегодня протест в России! — если бы Серёжа не был занят тем, что пел, он бы в голос рассмеялся над вытянувшимся лицом Бестужева. А что он ожидал после такого вступления, «Перемен»? Или гимн Украины? Паша, последние несколько песен почти молчавший, воодушевленно подхватил слова, не скупясь на громкость и переглядываясь с Аней. Миша заинтересованно и озадаченно смотрел то на одного, то на другого парня. В конце он даже не удержался и загуглил текст, чтобы пропеть последний куплет под одобрительные кивки остальных. Пестель, явно оставшийся довольным их совместным исполнением, закончил сворачивать на столе самокрутку и посмотрел на Муравьёва. — Давай нашу последнюю и я пойду подышу, пока есть с кем. Серёжа закатил глаза, но по струнам ударил. — Больше нечего ловить… — под громкий смех гитариста и собственные выкрики «Паша уходит, уходит красиво!» он покинул кухню в сопровождении Бельской. Сережа потянулся за полупустой бутылкой и сделал глоток, не отводя от Бестужева взгляда. Вслепую оставил пиво, кашлянул и на пробу пару раз ударил по струнам, раздумывая, что выбрать дальше. Понадобилось несколько мгновений, чтобы восстановить в памяти нужные аккорды, а потом парень начал петь. Миша удивлённо склонил голову набок. В его глазах промелькнуло узнавание, но подпевать не стал, беззвучно проговаривая слова. Только к припеву Серёжа почувствовал, что исполняет песню не так, как обычно. Каждое слово казалось про здесь и сейчас — и всех как ветром сдуло, и вот они одни, пусть и не на берегу, и пусть горит огнем этот третий Рим, и неизвестно насчет Миши, но сам Муравьёв, кажется, в самом деле горел. Серёжа не понял, в какой момент песня, сыгранная десятки раз, стала такой личной, в какой момент это всё стало про него, в какой момент присутствие Бестужева стало кружить голову не хуже виски, и, допевая, боялся посмотреть парню в глаза. Он был абсолютно сбит с толку собственной реакцией и боялся, что по лицу и голосу всё видно. Какое счастье, что из освещения на кухне был только приглушенный свет коридора, потому что Серёжа отчетливо чувствовал прилившую к лицу кровь. Ну не могло это быть правдой. Не мог первокурсник, которого он без году неделю знал, который щеголял в футболках с дурацкими надписями, заклеивал ноутбук яркими наклейками, отрицал существование парикмахерских, вечно опаздывал и ходил в лучших друзьях у половины универа, быть причиной того, что сердце сейчас в горле встало. Не мог же? — Блин, классно вышло, — восхищённо протянул Миша и поболтал ногами, будто не зная, куда деть энергию. — Никогда не подумал бы, что ты так поёшь. — Да ты много о чем не подумал бы, — криво улыбнулся Муравьёв, собираясь отложить гитару от греха подальше, но парень умоляюще попросил: — А «Хочу быть с тобой» знаешь? Очень её люблю. Кажется, где-то в прошлой жизни Серёжа серьёзно нагрешил (как минимум, совершил покушение на императора) — другого объяснения происходящему он не находил. Почему не возвращается Пестель с Бельской и Оболенским, почему, блять, именно эта песня и именно сейчас? И почему он кивает, а не говорит «нет»? — Я пытался уйти от любви… — начал он. Вовремя менять аккорды, держать голос ровно и не смотреть на Бестужева, особенно — на вычерченные тенями невозможно острые скулы и блестящие в полутьме глаза. — Стоило нам свинтить на перекур, как тут началось что-то интересное, да? — в комнату заглянул Паша. Миша, нисколько не смутившись, со смешком возразил: — Вы-то где пропадали целых две песни? — Плели государственный заговор, — невозмутимо ответил Пестель и, поиграв бровям, снова исчез. Серёжа курил очень редко, пару раз в год, когда случалось что-то, напрочь выбивающее из колеи; что-то, с чем не могла справиться нервная система. После он ругал себя за минутную слабость, но в сам момент — как сейчас, — ему было жизненно необходимо закурить. Выдумав какую-то причину, почему нетленка Наутилуса откладывается, он оставил недоумённого и растерянного Бестужева на кухне и пошёл на балкон. Стрельнув у кого-то сигарету, с третьего раза её зажег и сделал первую нервную затяжку. Здесь было хорошо: свежий воздух, умиротворяющий шум машин и блики огней. Можно не думать ни о чем, и главное, не ощущать покалывание в районе сердца, виной которому, кажется, был один шумный первокурсник. Это будет непростой год.