Я Бестужев/Мы Рюмин

      Когда Рылеев вернулся в общежитие, сосед уже спал. Подсвечивая путь телефоном, студент почти бесшумно добрался до кровати. Оставалось так же бесшумно раздеться и найти зарядку.       Сон упрямо не шёл. Устав ворочаться, Кондратий с недовольным вздохом смирился с очередной бессонной ночью и перевернулся на спину. С ленивой отстранённостью стал перебирать прошедший день — это желание возникало после каждой их встречи. Сергей был… непонятным. Слова расходились с делом, но ведь это Трубецкой забрал документы, пожертвовав бюджетным местом. Хоть он и отмахивался, говоря, что это ерунда, для Рылеева это был далеко не пустяк. Это Трубецкой приехал вместе с Муравьёвым в участок и бескорыстно внёс залог за всех. Это Трубецкой с искренним интересом слушал далекие проблемы поэта в современной России.       Большая часть окружения Рылеева ожидаемо разделяла его круг интересов. Он привык, что половина друзей стихи пишет, а вторая — профессионально их анализирует. Что делать с Трубецким, который не мог ни того, ни другого, но компенсировал это чтением Шекспира и язвительными репликами по поводу и без, было решительно непонятно. И как читал! Вспомнились вкрадчивый бархатистый голос, блуждающие задумчивые глаза, спадающие на высокий лоб пряди… Картинка, настолько явная, что Рылееву пришлось с усилием переключиться на паутину трещин на потолке.       Слушать Сергей, оказывается, тоже умел. Вместо пустого взгляда и равнодушного пожимания плечами - именно к такой реакции Кондратий и привык - было понимание. Возможно, слишком поспешно был навешен ярлык чужака-эмигранта, далёкого от культурного поля. Возможно, Трубецкой был знаком с ним гораздо глубже, чем бывшие одноклассники и нынешние одногруппники, прожившие в России всю жизнь. Возможно, Сергей был куда более русским, чем хотел казаться.       От этой мысли в районе солнечного сплетения защемило. Как тогда, когда колкие вопросы, цепкий взгляд серо-зелёных глаз и непривычная близость (Трубецкой всегда носил именно этот парфюм?) стали особенно невыносимыми, и кровь ударила в голову, будто ему снова семь и он впервые на конкурсе чтецов.       Стоп.       На задворках сознания начала формироваться мысль, которую он яростно пытался затолкнуть куда подальше. Нет. Не может быть. Это собственная романтическая натура пытается сыграть с ним злую шутку, взращивая чувства там, где их быть не может,. Возможно - возможно - за той странной летней очарованностью одним другом с философского стояло нечто большее, чем желание быть на него похожим. Но едва ли в Трубецком было, чем очаровываться и тем более во что влюбляться. Понимающего взгляда недостаточно (не должно быть достаточно), чтобы теперь думать о нём по ночам.       И всё-таки именно этим Рылеев прямо сейчас занимался.       Картина мира рассыпалась вместе с самоощущением, и Кондратий чувствовал себя погребённым под этими обломками. Вопросы бились в голове испуганными птицами, путаясь и цепляясь друг за друга.       Как он мог этого не замечать? Почему он позволил себе этого не замечать?       Каким образом Сергей, с которым взгляды находились на настолько диаметрально противоположных сторонах, что практически не соприкасались, заставлял чувствовать что-то куда более сильное, глубокое и острое, чем тот, кто, казалось, идеально подходил?       И главное, как вообще можно было влюбиться в Трубецкого?       Подавив вздох, Кондратий откинул одеяло и сел. Вышел в тихий коридор и устроился на подоконнике, обречённо глядя на пустой лист. Писать на бумаге было менее удобно, но не у всех слабостей есть рациональное объяснение. Иронично, как он помнил об этом по отношению к стихам и забывал по отношению к людям.       Опыт подсказывал: о сне можно забыть, пока не исчерпается внутренний мандраж. Рука замерла над листом. Кондратий никогда не писал любовной лирики, но, возможно, момент пришёл. Образ парня помимо воли отпечатался на обратной стороне век. Торопясь за мыслями и чувствами, пачкая в невысохших чернилах пальцы, перечеркивая и дописывая между строк, сгорбившись, Кондратий до утра сочинял стихотворение, посвящённое Сергею Трубецкому.

— // —

      Трубецкой приложил телефон к уху, запахивая пальто на холодном ветру. Он оглянулся по сторонам, перебегая дорогу в неположенном месте, в ожидании, пока абонент «Кондраша» возьмёт трубку. Абонент, кажется, еще спал, но после восьмого гудка сжалился над парнем.       — Доброе утро.       — Два часа дня, привет.       — Время — социальный конструкт, — раздался шорох, будто парень то ли переворачивался, то ли принимал сидячее положение. — Ты что-то хотел?       — Что ты делаешь в замечательный субботний вечер через две недели?       — Вроде ничего?       — Прекрасный зал в центре города вместимостью до ста стульев очень удачно свободен в это время часа на два, а его хозяева почти не против, что туда в любой момент может нагрянуть полиция, чтобы задержать оппозиционного поэта.       После короткого молчания Рылеев тихо спросил:       — Ты… Я всё правильно понял — ты арендовал зал?       — Точнее, я внёс залог.       Пауза затянулась ещё дольше.       — Сколько? Я тебе со временем верну. — Сергей зажал телефон между ухом и плечом, чтобы закурить в промежутке между порывами ветра. Голос Рылеева звучал если не как у человека, озолочённого Робином Гудом, то очень похоже. Но никакого подвига Сергей не совершал, за этим даже не пришлось специально ехать, встреча с арендодателем удобно вместилась в промежутке между другими делами. Считай, общественно полезная деятельность: а то он сам умрёт молодым от рака легких и все стихи пропадут вместе с их единственным слушателем. (Факт, что помимо него явно существовали и другие слушатели, он успешно игнорировал).       — Дёшево, Кондраш, это друзья семьи, — он назвал цифру и следом сразу поморщился, выдыхая дым и надеясь, что это подъёмная сумма для принципиального Рылеева, который (Трубецкой знал это наверняка) обязательно вернёт всё до копейки, даже если после этого останется без еды на два месяца.       — Это… — голос запнулся, — это невероятно. Я бы никогда подобное не нашёл. Не знаю даже, как отблагодарить. Это многое для меня значит, спасибо.       — Не за что, — он хмыкнул и, не придумав, как ненавязчиво это спросить, продолжил: — Как назовёшь вечер?       — «Думы»?       — Лучше «Житие мое», чтобы точно никто не пришёл.       — Нормальное название, мой вечер, в конце концов. Ты же придешь? - вопрос был задан очень осторожно, но Трубецкой не обратил на это внимания.       — Если места хватит.       — Конечно, хватит. Тебе место гарантированно.       — Хотя знаешь, этот вечер и в Большом что-то интересное…       — Ну раз интересное, то иди, — жёсткости в голосе хватило бы для огранки алмазов.       — Твоё чувство юмора ещё не проснулось или ты не любишь Большой? — у Сергея даже тон не поменялся, но от следующей затяжки парень чуть не закашлялся.       — У меня даже голос ещё не проснулся. Большой люблю, но конкуренцию с ним выдерживать не хотелось бы.       — Тогда не выдерживай, а возвращайся спать.       — Ты сам позвонил.       — Ладно, я понял, в следующий раз отправлю голубей.       — Не пустят по правилам общежития. В общем... буду рад видеть на вечере, если надумаешь.       — О, ты всё-таки признал, что я умею думать.       — Порой на тебя находит.       — Стихи твои вдохновили. Кондраш, рука замерзла разговаривать. — Рука, сжимавшая телефон в тёплом кармане, и белый провод наушников, слегка покачивающийся при ходьбе, угрызения совести испытать не заставили.       — Не задерживаю. И спасибо ещё раз.       — До встречи, — он скинул, посмеиваясь. Рылеев был таким… Рылеевым.

— // —

      На утро после «Ссылки» Серёжа проснулся без похмелья, но, честно говоря, он бы предпочел его навязчивым мыслям о некотором первокурснике. Что Серёжа понял за вчерашний вечер? Что так больше нельзя. Что он решил предпринять? Ничего. Муравьёв всё ещё не видел ни одного выхода из сложившейся ситуации и остаток попойки провёл, угрюмо глядя в стакан (и иногда — на Мишу, который преувеличенно громко смеялся над Аниными шутками и тоже никуда дальше своего бокала не смотрел).       Думать о вчерашнем времени не было, предстоял загруженный день. Надо было вдумчиво постоять с кружкой кофе, глядя на город, посидеть на диване, бездумно глядя в стену, возможно, даже приготовить что-то на обед и ужин и, может быть, сходить в зал. В шестом часу его планы прервали звонком в дверь. Серёжа закатил глаза, увидев в глазок привычный оскал, который Паша именовал улыбкой, и открыл дверь.       — Бойтесь данайцев, дары приносящих! — бодро произнес Пестель и, не дав другу что-то сказать, добавил: — Я с миром. И твоим ноутом.       Серёжа молча сделал шаг в сторону, освобождая проход. Паша, двумя движениями скинув кроссовки, прямо в куртке прошёл дальше. Осторожно положил воскрешённый ноутбук на журнальный столик, развернулся и направился на кухню. Чуть погремев дверцами, он достал два пузатых стакана и полупустую бутылку «Джеймсона» — сам дарил на прошлый Новый год. Хозяин квартиры стоял, оперевшись о стену, и наблюдал за приготовлениями со сдержанным интересом.       — Если ты сейчас скажешь уйти, я уйду, — в противовес лёгкости движений, голос друга звучал серьёзно. Муравьёв смерил его тяжелым взглядом и выдохнул:       — Оставайся, раз пришёл.       — Я не обещаю, что скажу что-то умное, от чего душа запоёт, и скрипача для проникновенных речей не захватил, но, — Паша скинул куртку и бухнулся на диван, — от тебя за несколько метров отчаянием веет. Рассказывай.       — Хоть бы куртку повесил... Что тебе рассказать, если ты и так всё понял?       — И откуда ты такой скрытный дурак на мою голову взялся, — вздохнул Паша, отвинчивая крышку с бутылки. — Серёж, ну какого хрена я узнаю об этом так? Ты и из полиции меня забирал, и в Тулу за пряниками посреди ночи со мной срывался, и в одной кровати спали, — блять, да когда я пьяный говорю, что ты мой лучший друг, я не шучу, так-то — ты приехал ко мне через всю Москву посреди ночи, когда мы с Ирой разошлись, а сам?       — Не было подходящего случая? — пробормотал парень, смотря в сторону. Сам понимал, как глупо это звучит.       Паша сдержал желание выругаться еще раз и, наклонившись вперед, сказал:       — Если ты думаешь, что это что-то меняет, то хрена лысого — от меня так просто не избавишься. Серёж, я, может быть, не самый хороший друг, но делаю, что могу. Я рядом и дальше буду рядом, что бы там ни было.       Серёжа несколько мгновений смотрел в стакан, пытаясь справиться со всем, что он чувствовал. По поводу Пестеля, по поводу себя, по поводу жизни.       — Спасибо, — тихо сказал он. — Прости, что… нечего там было особо рассказывать. Паша прищурился:       — Что, правда стажировки у отца стояли в девять вечера?       — Не начинай, — не сдержал улыбки Серёжа, откидывая голову назад. — Сам знаешь, что нет.       — Я тебе верил! Ну ладно, первые два месяца не верил, но потом на горизонте никого не появилось, и я решил, что ты правда работаешь. Делать-то что собираешься?       — Диплом писать.       — А с Бестужевым? — вкрадчиво спросил Пестель.       — А с Бестужевым, Паш, я не собираюсь делать ничего.       — Дальше прожигать его взглядом на дебатах и избегать любой компании, чтобы вы, не дай боже, не сблизились? Звучит как план.       — Иногда я забываю, что за своими шутками ты ещё и по сторонам успеваешь смотреть.       — Я ещё и крестиком вышивать умею.       — Вышей мне на лбу, пожалуйста, «влюбился в гетеро», — Серёжа невесело улыбнулся.       — Ты так в этом уверен? Что мы вообще о нём знаем?       — Надо внести предложение в приёмную комиссию о включении в анкету абитуриента пункта «ориентация», спасибо за идею.       — Мы в Вышке, можно не вносить, — Серёжа долго смотрел на него, а потом не выдержал и засмеялся. — В общем, — Паша неопределенно помахал в воздухе рукой, — как тебе радикальная идея не избегать его общества и точно убедиться, что нет?       — А как тебе идея оказать дружескую поддержку в этом деле?       — Мне уже это не нравится, но хуй на Красной площади должен был рано или поздно аукнуться. Чего тебе надобно, старче? Ненавязчиво выяснить, кто ему нравится?       Муравьёв только многозначительно вздёрнул бровь.       — Я будто в ебучую мелодраму попал, ей богу.       — Лишь бы не в российскую.       — В российской мы бы не сидели с вопросом как тебе парня завоевать.       — Ой, да иди ты…       Остаток вечера они лениво допивали «Джеймсон», обсуждали, сколько ещё Паша будет строить из себя эксперта по отношениями, но игнорировать собственный интерес к Ане, кидали друг другу мемы, вспоминали, с чего всё начиналось — как Муравьёв кривился, когда Пестель отпускал шутки на парах, как Паша внезапно притащил с собой целую толпу народа на митинг, организованный Серёжей, и как их обоих задержали (а потом отпустили, потому что выяснилось, чей сын Муравьёв-Апостол), как неожиданно для обоих они стали считать друг друга друзьями.       Паша ушёл к закрытию метро, пьяный, но довольный. Проблема никуда не делась, но Серёже определенно стало легче.