Я Бестужев/Мы Рюмин

      Судя по сообщениям, Кондратий был более чем доволен каникулами. Он сходил в Эрмитаж («ты не понимаешь, главная ценность там не экспонаты, но дух истории — в каждой ступеньке чувствуешь»), встретился с друзьями, отобрал в домашней библиотеке несколько томиков, которые собирался забрать с собой, и внезапно написал новое стихотворение.       Сергей получил голосовое первым сообщением под утро четвёртого января. Ни «привет», ни «послушай, как тебе» — только тихий, серьёзный, хрипловатый от волнения голос и какой-то шорох на фоне. Трубецкой включил максимальную громкость и заставил голос заполнить всю комнату. А потом снова. После он всё-таки решил ответить, видя по горящему значку «онлайн», что парень явно ждёт и явно понимает, что нельзя слушать трехминутное сообщение десять минут. Ещё как можно.       Сергей, хоть и отказывался это признавать, скучал по нему, но не то чтобы скучал без него. Трубецкой за первые дни каникул успел наконец-то встретиться с отцом, съездить за парочкой запоздалых новогодних подарков и даже в один вечер сходил с одногруппниками на концерт какого-то незнакомого, но интересного русского рэпера в душном клубе в центре города. В перерывах они с Рылеевым перекидывались по большей части бессмысленными сообщениями и случайными постами, но Кондратий всё чаще повторял, что предпочитает общение голосом общению буквами, и Трубецкой в конце концов сдался.       — Если гора не идёт к Магомету, то я сам позвоню, — Рылеевский голос звучал непривычно бодро. — Чёрт, тут ветер сильный, меня слышно?        Трубецкой зажал телефон между ухом и подушкой, натягивая одеяло на голое плечо и немного морщась от петербургского ветра, бьющего в трубку:       — Слышно. Где это ты?       — По набережной иду, прогуляться решил. В программе стрелка Васильевского, Петроградская и Петропавловская, если тебе это о чем-то говорит.       — Один? — Сергей задумчиво прищурился, пытаясь хотя бы примерно восстановить в памяти места, которые Рылеев только что назвал.       — Уже не один, — тон журналиста изменился, став похожим на однообразные голоса экскурсоводов: — По левую сторону от вас находится Кунсткамера, построенная по приказу Петра I… Первых посетителей зазывали стопкой водки. Как тебе пиар-ход?       Сергей глухо засмеялся.       — Звучит как что-то, что я хотел бы изобрести. Не хотите опробовать, поэт Кондратий Рылеев? От слушателей не будет отбоя. Могу отвечать за водку.       — Кощунствуешь, — в противовес словам довольно возразил парень. — Свой первый вечер собрали без водки, нечего и начинать. И даже не спорь со мной.       — Знаете, мистер Рылеев, с некоторыми вещами просто бесполезно спорить.       — Знаете, господин Трубецкой, с вами вообще бесполезно спорить.       — Тогда не спорьте, а ведите экскурсию. Что за мост я вижу перед собой? — Сергей понятия не имел, был ли в этом месте мост.       — Сейчас мы идем по Дворцовому, и если ты слышишь меня, а не ветер, это самое настоящее чудо.       — Надеюсь, ты не сказал ничего важного, потому что последнее, что я услышал, это «дворцовый». Только не устраивай революцию без меня.       Снова раздался смех — Сергей попытался вспомнить, слышал ли его когда-нибудь так часто, — а затем короткое «подожди» и шорох. Через пару секунд часть шумов пропала и донеслось осторожное:       — Лучше слышно?       — Отлично слышно, — негромко ответил Сергей.       — Раз переворот откладывается, остаётся мост, который мы почти перешли… — то ли голос Рылеева утонул в шуме города, то ли поэт просто молчал. Не успел Трубецкой спросить, в чем дело, из трубки раздалось тихое: — Жизнь прожить — не поле перейти.       — Что?       — Неважно, стихотворение.       — То, что это Пастернак, я слышу, но к чему?       — Музыканты уличные играли, я продолжил, — чуть озадаченно протянул Кондратий.       — Прочитай что-нибудь, — внезапно, кажется, даже для самого себя сказал Сергей и перевернулся на другой бок, включая громкую связь.       — Что?       — Что угодно.       Несколько секунд собеседник молчал, уступая место порывам ветра, а затем заговорил снова:       — Что ж, начнём испытание выдержки. Убеждаешься каждый раз: если диктор глядит ненавидяще, значит, он вещает про нас…       Стихов прозвучало несколько — своих, чужих (и Сергей даже не везде различал, где какие), о любви, о России и снова о любви. Рылеев не спрашивал, продолжать ли, Трубецкой не просил остановиться, и оба чувствовали, что только так и должно быть.

— // —

      Воспоминаний о самом историческом музее осталось так мало, что Серёжа пообещал себе обязательно сходить ещё раз, как-нибудь потом. Главное, что запомнилось, — Миша, косившийся на него большую часть прогулки, а стоило парню оказаться в этом замеченным, тот делал умное лицо и сосредоточенно изучал табличку-описание. Когда в гардеробе Серёжа внезапно остановил парня и поправил шарф, который он обычно лениво накидывал («С ноября смотрю на этот кошмар, и это просто не-воз-мож-но, как ты еще с пневмонией не слёг?»), Миша расплылся в улыбке, которая была ярче, чем московское солнце.       Не успели они разойтись, Бестужев не выдержал и написал Муравьёву, приглашая в кино на выходных. Парень, судя по всему, считал, что все негласные правила приличия, заставляющие выдерживать какое-то время, прежде чем писать, — вселенский заговор, мешающий людям жить счастливо. Серёжа придерживался того же мнения.       Сказал бы кто, что вместо унылого одинокого скитания по праздничной Москве он будет ждать опаздывающего на свидание (над чувством времени еще работать и работать) Мишу, Серёжа бы ни за что не поверил. И они действительно пошли в кинотеатр и смотрели эксклюзивный показ Тарковского на большом экране, почти не отвлекаясь, пока Миша не накрыл его руку своей и, тогда конечно, не отвлечься было трудно. А потом была прогулка по тихому заснеженному парку, сравнение фильма с источником, горячий чай и неторопливая беседа обо всём и ни о чем. А после Серёжа пригласил его к себе на ужин, и Миша неожиданно легко согласился.       Несмотря на то, что Бестужев уже знал адрес, и «Серёжа-я-что-сам-не-найду-у-меня-есть-карты», у метро его встретили. Миша вышел, выделяясь красным пуховиком, размашистой походкой и широкой улыбкой. Болтающийся в руках шарф находился в опасной близости от земли, и Серёжа не смог сдержать ответной улыбки.        До дома дошли, обмениваясь шутками и последними, самыми свежими (в эту категорию попали события, произошедшие за два часа, что они не переписывались) новостями. Осенняя алкотусовка не спасла от того, чтобы Миша, качая головой, предложил разработать приложение навигации по квартире.       — Скоро будешь разбираться тут достаточно хорошо, чтобы ориентироваться без него, — спокойно ответил Серёжа, безропотно следуя за парнем, у которого явно были свои планы. Миша издал непонятный крякающий звук и спрятал голову за распаковкой шоппера, принесённого с собой. На столе выросла небольшая горка продуктов.       — Буду пасту готовить. У тебя есть бокалы?       — У меня есть бокалы, — Серёжа встал за спиной парня и открыл верхний шкаф. Со спокойным лицом, как будто абсолютно ничего не происходило, достал оттуда посуду. Кажется, вдохнул Миша только в тот момент, когда бокалы оказались на столе, а Муравьёв сделал шаг в сторону и занялся открытием бутылки.       Впрочем, Бестужев почти моментально снова нарушил его личное пространство, чтобы забрать у парня из рук вино. Мишина рука ненавязчиво задержалась на чужих пальцах пару лишних секунд.       — Это для соуса. —Третий бокал наполнился почти до краев. — Это нам.       — Всегда знал, что половина удовольствия от готовки заключается в том, чтобы одновременно пить, — Серёжа взял бокал, смотря то ли на бокал, то ли поверх него.       Выдержав зрительную атаку, парень подмигнул и отсалютовал бокалом:       — За искусство кулинарии!       — За искусство.       — За тебя мы выпьем чуть позже, — ухмыльнулся Миша, прежде чем сделать глоток. Ответом ему были короткий кашель и предложение принести гитару. Когда Серёжа вернулся, готовка уже была в самом разгаре. Сыграв пару случайных аккордов, парень посмотрел на Мишу — точнее, на его спину.       — Пожелания?       — На ваше усмотрение, маэстро.       Бестужев, склонив голову набок, завороженно наблюдал за устроившимся в его поле зрения парне. На втором куплете “Аллилуйи” он ойкнул и вернулся к готовке, сосредоточенно вливая сливки на сковородку. Серёжа не поднимал взгляда от струн — знал, что если посмотрит на Мишу, точно промажет, — а на припеве полуприкрыл глаза, с еле слышным придыханием растягивая слово.       — Предупреждать надо, — с неопределенной интонацией протянул Миша, появляясь перед глазами с вином и протягивая Серёже бокал. — Я так всю кухню тебе спалю.       Серёжа отпил, улыбаясь и провожая фигуру ленивым прищуром. Снова провёл рукой по струнам и, пока Миша, кажется, только своим пристальным взглядом заставлял пасту готовиться, сыграл еще несколько песен — в этот раз из более привычного для себя репертуара. Потом он поставил гитару рядом со столом и неспешно подошёл к Бестужеву, заглядывая через его руку в сковородку.       — Серёжа, это креветки, креветки, это Серёжа, — степенным тоном произнес Миша.       — Кажется, они не пережили эту зиму.       Бестужев обернулся и, скользнув взглядом по лицу в нескольких сантиметрах от себя, остановился на губах. Наклонился вперёд и вкрадчивым, почти интимным шепотом ответил:       — Всё дело в вине. Налакались и попались в сеть. Креветки-алкоголички не проходят естественный отбор.       Несколько секунд они смотрели друг на друга тяжёлыми взглядами, а потом Серёжа не выдержал и зашёлся смехом, откидывая голову и делая полшага назад. Миша скользнул по нему взглядом и поспешил отвернуться обратно к сковородке, пряча то ли довольную, то ли смущённую улыбку.       Уже через пару минут паста было готова. С едой справились быстро, а Серёжа сделал столько комплиментов, что обеспечил себе возможность любоваться смущённой улыбкой Миши целую вечность. Он всё ещё не мог во все это поверить: живой Бестужев сидит на его кухне, они едят приготовленный им ужин, и это свидание. И Серёжа очень хочет его поцеловать.       После еды парни плавно переместились в гостиную. Миша прошёл мимо книжных полок, разглядел несколько фотографий, аккуратным рядом висящих над столом, зажёг и выключил настольную лампу, краем глаза бросил взгляд в окно и повернулся к парню. Муравьёв предпочел занять руки пультом от встроенной стереосистемы и включить плейлист со своей любимой музыкой.       — У этой песни есть история? — Миша, не отводя заинтересованного взгляда, подошёл поближе к колонке и сел по-турецки. Серёжа, покосившись на проигнорированный диван, сел напротив. Миша, казавшийся ему до ужаса рассеянным, на самом деле замечал почти всё.       — Угадал. Начало второго курса вышло чуть сложнее, чем я рассчитывал — взялся за восстановление дебатного клуба, вписался волонтером в работу антикоррупционного фонда, попутно пытаясь сохранить повышенную стипендию и не похерить только завязавшиеся отношения. Я справлялся — или мне казалось, что я справлялся, — пока не забраковали текущий проект, который готовился почти месяц. Я собирался тут же засесть и начать работу заново, а потом в ночи приехал Паша. Сказал, что у меня полчаса на сборы, а потом мы едем в Тулу. Я думал, что он шутит, пока меня чуть ли не за шкирку вытащили из квартиры и запихнули в машину. Чистое безумие — работы невпроворот, какая, к чёрту, Тула, если даже на сон времени нет? Но спустя несколько часов, как раз на этой песне, он сказал, что даже самая успешная и идеально распланированная жизнь ничего не стоит, если в ней нет времени на поездки за пряниками посреди ночи. Тогда я страшно ругался, но по большому счёту он оказался прав как никогда. Проект я сдал, конечно, с опозданием и не на высший балл, но позавтракать пряником, глядя на рассвет, — Серёжа улыбнулся воспоминанию, — оказалось ценнее.       Миша слушал молча, подперев щёку рукой, еле уловимо улыбаясь и не задавая вопросов, но Серёжа чувствовал, что всё внимание парня сейчас сконцентрировано на нём. И в глубине души Муравьёв знал, что хочет всегда рассказывать ему истории.       Серёжа посмотрел на него — терпеть это больше не было сил.       — У тебя что-то в глазу.       — Ой, где? — встрепенулся Миша, протерев оба глаза, зачем-то помотав головой для верности, а потом подставляя лицо: — Всё?       Серёжа тихо рассмеялся, качая головой. Миша был невозможным. Почему этот дешевый ход всё ещё работал?       — Всё, Миш, — выдохнул, медленно наклоняясь и касаясь губ парня. Тот замер на мгновение, а потом осторожно, почти невесомо ответил на поцелуй. Чуть осмелев, придвинулся ближе и очертил пальцами линию челюсти, устраивая руку у её основания. Серёжа случайно задел Мишину коленку, разворачиваясь торсом к парню, а тот только настойчивее потянул его к себе.       Оторвавшись, наконец, — его лицо было буквально в двух сантиметрах от лица парня — Миша довольно улыбнулся, став на мгновение похожим на кота. Серёжа лукаво спросил:       — Ты, король необычных подкатов, не знаешь этот ход?       — Это не подкат, а введение в заблуждение.       — Ни в какое заблуждение я не вводил, — Муравьёв неконтролируемо скользнул взглядом на чужие губы. Парень насмешливо выгнул бровь.       — И почему я тебе не верю? — прошептал он, наклонившись так близко, что Серёжа чувствовал тепло его дыхания. Муравьёв только пожал плечами, закрывая глаза и увлекая его в новый поцелуй.       В этот вечер в том, что Миша Бестужев вприпрыжку опаздывал на последний поезд метро, не было его вины.