Привет. Я вернулся, но встретиться не смогу — кажется, заболел. И сессия в спину дышит. Извини. Встретимся после?
Он открыл диалог еще через полчаса, когда наткнулся на смешной (как минимум, с точки зрения Кондратия) мем про МГИМО и решил отправить его Сергею. Предыдущее сообщение прочитано, ответа нет, пользователь был в сети десять минут назад. Вздохнув, — что было тактической ошибкой и мгновенно перешло в тяжёлый кашель — Рылеев отложил телефон, поправил соскользнувший угол одеяла и попытался сосредоточиться на конспекте. Парень не ждал ничего сверхъестественного, но можно было хотя бы написать «выздоравливай», верно? Или ответить на вопрос. Вот он загнется тут без жаропонижающих и компании, тогда Трубецкой пожалеет, что не написал хотя бы короткое сообщение поддержки, и будет всю жизнь потом мучиться (больное сознание подкинуло идею о загробной карьере мстящего призрака, и парень неиронично обдумывал эту перспективу, представляя преследование бессердечного Трубецкого и драматичное стенание о загубленной жизни ему на ухо). Ну, или Сергей забудет о том, что Кондратий когда-то существовал, уже завтра. За этими мыслями Рылеев снова впал в болезненную полудрему, из которой его выдернул зазвонивший часа через два телефон. Не просыпаясь, он сбросил вызов, но через полминуты раздражающая мелодия снова заиграла под ухом. — Кондраш, спустись на проходную, — сказал судя по выдоху куривший Трубецкой. — Ч-то? — просипел Рылеев, пытаясь сообразить, сколько сейчас времени и на каком свете он находится. Может, он уже умер? — Пожалуйста, спустись на первый этаж к проходной своего общежития, — вкрадчиво повторил голос. Он точно умер. Это не Трубецкой говорил «пожалуйста», а какой-нибудь архангел Петр, стоящий на воротах. Почему свет в конце тоннеля предстанет перед ним в виде проходной корпуса общежития, Рылеев не понимал, но, наверное, так надо. — Сейчас, — выдавил он и, решив не расставаться с тогой-одеялом, чуть пошатываясь, вышел в коридор. На проходной, как обычно, сидел суровый охранник, разгадывающий сотый кроссворд в своей жизни, а рядом, вальяжно опираясь на турникет, стоял Сергей Трубецкой собственной персоной. Он уже снял шапку, держа ее в руках, и явно успел поправить волосы (или у него укладка держится при любых обстоятельствах? безобразие). При виде парня в коконе он пару секунд удивленно моргал, а потом снисходительно улыбнулся. — С возвращением. Я был бы благодарен, если бы ты сделал что-то, чтобы меня пустили внутрь. Взятки не работают, я пробовал, — и Трубецкой привычно фирменно улыбнулся. Если это рай, Кондратий согласен, хотя загробную жизнь он даже в общих чертах представлял другой. Рылеев озадаченно перевел взгляд с охранника на друга и обратно. Потерев переносицу, он осторожно сказал, кивнув на объявление: — Потому что работает пропускная система по паспорту. — Трубецкой похлопал по карманам пальто. Через семь минут заполнения бумажек — Сергей умудрялся удерживать пакет, который он зачем-то с собой притащил, и переписывать данные паспорта в заявление, — он получил свой временный пропуск. — Выглядишь ужасно, — сообщил Трубецкой, оказавшись по ту сторону турникета. Кондратий хрипло засмеялся, почти тут же согнувшись в приступе кашля. — И я рад тебя видеть, — выдавил он, наконец выровняв дыхание. — Что ты тут делаешь? — глупый и абсолютно неинформативный вопрос, но это единственное, что по-настоящему его волновало. — Шпионю в святая святых главного университета страны, чтобы потом сдать все ваши тайны вышкинцам. Хотя если их общежития выглядят хуже, чем это, то, боюсь, им нужна не слитая информация, а психотерапевт, — привычно отшутился Трубецкой, явно делая все, чтобы на вопрос не отвечать. Если бы Кондратий только знал, что он сам уже без понятия, зачем сорвался и приехал. Парень, цепляясь пальцами за сползающее одеяло, машинально кивнул, будто бы именно этого ответа он и ожидал. Соображалось отвратительно плохо. Наверное, надо было идти к лифту, но он продолжал глупо стоять в паре метров от проходной и смотреть на чудом материализовавшегося Трубецкого. — Я понимаю, что ты хочешь, чтобы я насладился прекрасными видами, — Сергей говорил с ним, как с ребенком, которому объяснял, что есть песок — не самая занимательная часть дня, — но пока я не начал читать технику безопасности за твоей спиной, может, двинемся в направлении твоей обломовки? — Не дожидаясь ответа, Сергей обошел его и нажал на кнопку вызова лифта. По его лицу казалось, что парень борется с искушением достать платок и касаться всего только с его помощью. Угукнув, Кондратий поплелся следом и остановился на максимально возможном расстоянии. Во-первых, заразить Трубецкого хотелось разве что чувством такта, но никак не недогриппом. Во-вторых, даже без зеркала можно догадаться, что выглядит он на самом деле не очень, и Кондратий по-детски хотел, чтобы парень, который ему нравится, этого не видел. Не то чтобы Рылеев вообще на что-то рассчитывал, но вряд ли покрасневший нос, когда-то красивая, но полинявшая пижама, нечесанные два дня волосы и сиплый голос добавят очков в его пользу. Трубецкой, впрочем, ничего больше не сказал, только спросил этаж и расстегнул дорогое пальто, с преувеличенным интересом рассматривая граффити местных талантов. Когда они поднялись, парень терпеливо дал Рылееву возможность понять, что только он знает, куда идти, и потом проследовал за ним. Так как Кондратий шел впереди, он был лишен прекрасной возможности увидеть лицо Трубецкого, рассматривающего покрашенный изумрудной краской коридор (один оттенок навевал на парня чисто русское желание купить мыло и веревку в соседнем магазине). Но если там Сергей еще держался, то проход через блок в комнату Кондратия, кажется, сломал, а потом еще и растоптал все представления Трубецкого о мире окончательно. Взгляд парня перемещался с облупившейся двери в общую ванную на лицо Кондратия и обратно. Да, Сергей, мало того, что плитка внутри потрескалась, а раковина была белого цвета последний раз лет десять назад, туда еще и очереди по вечерам. Хорошо, правда, что хотя бы тараканов нет, а то, видимо, визит Трубецкого бы сильно сократился. Гость немного брезгливо посмотрел на ковролин под ногами, но обувь послушно снял и зашел в комнату, втягивая носом затхлый воздух. — А ты проветривать не пробовал? — Рылеев пожал плечами. Это было последнее, что его волновало. Сергей, мать его, Трубецкой, по каким-то ему одному известным причинам, приехал к нему в общагу, и только отвратительное самочувствие удерживало от желания отдраить весь корпус. — С температурой под тридцать девять? Нет. Парень медленно сел на кровать, хотя хотелось с разбегу упасть. Честное слово, он пытался сохранить хоть какой-то налет гостеприимности. Трубецкой смотрел на него пару минут, как будто пытаясь что-то решить, а потом просто протянул Рылееву пакет и отвернулся. Неужели Сергей не может найти, что сказать? Или в рамках борьбы с болезнью Кондратия оставили без дурацких комментариев? В пакете оказался целый арсенал лекарств: от капель для носа до сиропа от кашля. Внизу, под ними, лежал сверток в новогодней упаковочной бумаге — его парень решил открыть наедине с собой. Журналист вытащил все лекарства, занявшие половину тумбочки, и перевел взгляд на фигуру парня, который сдвинул бумажки на его столе, чтобы прочитать названия книг, украденных Рылеевым из родительской библиотеки и еще не занявших свое место в маленькой комнатке. — Я могу вернуть, если хочешь, — хрипло сказал Кондратий и мысленно дал себе затрещину. Не то нужно было говорить, ох не то. Сергей повернул к нему голову, и парень торопливо добавил: — И спасибо. — Пожалуйста. И не надо ничего возвращать, — Трубецкой пошел дальше по комнате, скользя взглядом по неровно заправленной соседской кровати и кривой дверце одежного шкафа. Он рассматривал все, что угодно, но только не самого Рылеева. Тот, сидя на кровати, следил за реакцией гостя с болезненным волнением. При том, что некоторый снобизм и оторванность от реальности Сергея его иногда раздражали, сейчас брезгливый ужас был вполне заслужен. Не то чтобы у Рылеева был богатый выбор мест жительства (да и по большому счету, он так мало времени проводил в самой общаге, что было почти все равно, на какую именно кровать он устало рухнет в третьем часу ночи), но осознание, что теперь парень знает, куда он возвращается, было паршивым. Впрочем, минуты шли, а Трубецкой все еще не сказал ни слова. Он вообще был непривычно молчаливым, как будто он деталь из другого пазла, которая никак не может стать в этот — общажный — и поэтому отказывается выполнять какие-либо функции в принципе. Правда, он все еще нагло сдвинул его блокнот со стихами, чтобы не обнаружить под ним ничего интересного, прочитал надпись «Всероссийский экономический форум» на ручке, позаимствованной у кого-то из однокурсников, и вопросительно посмотрел на чашку с остатками отвара на тумбочке. — От горла, — невпопад ответил парень, забирая кружку и увлеченно выбирая, какую именно таблетку запить. Трубецкой, кажется, понимал в списке своих покупок еще меньше, чем он, но коричневатый напиток удостоился поджатых губ. — Знаешь, — медленно начал парень, обводя пальцем каемку кружки. Говорить было трудно, и дело даже не в саднящем горле, а в нелюбви признавать поражения. Но чувствовать себя неблагодарным он любил еще меньше. — Я не ожидал, что ты приедешь. Думал, прочитал, принял к сведению и все. А ты тут, и лекарства привез, хотя я даже не просил… Не хочу, чтобы ты думал, будто я не ценю. Спасибо, правда. И если самому что-то понадобится, можешь на меня рассчитывать. — Кондраш, — Сергей немного наклонился вперёд, опираясь на спинку стула, — ничего такого я не сделал. С температурой ты в театр не пойдёшь, а один я ходить не люблю, так что давай, сиропчик пей. — И он отвернулся, всем своим видом показывая, что лирическая часть на сегодня окончена. Трубецкой дошел до противоположного конца комнаты и, убедившись, что одеяльный кокон на месте, все-таки открыл форточку. Он оперся на подоконник, скрещивая руки на груди, — видимо, парень питал какую-то особую любовь к окнам. Запив таблетку остатками отвара, Кондратий уперся спиной в стену и посмотрел на гостя. Сергей все еще молчал — его щеки в теплом помещении после уличного мороза немного порозовели, а одна прядь упала на лоб, и парень не спешил ее поправлять. Да и сам он, весь в черном, в свитере под горло, со скрещенными на груди руками и отстраненным взглядом казался чем-то слишком прекрасным и инородным. Впрочем, видимо, Трубецкой справился с замешательством, которое в нем вызвали жилищные условия Кондратия, и вернулся к своему нормальному состоянию человека, которого хочется то ли поцеловать, то ли ударить по лицу, потому что он сковырнул пальцем кусок краски с подоконника и спросил: — А вы что, за это еще и платите, да? — Да, — пожал плечами Кондратий и, видя, что Трубецкой уже открывает рот, чтобы продолжить язвить, оборвал его: — И, да, я живу тут с сентября и меня все устраивает. Бывает и хуже. — Куда уж хуже, чем в МГУ, — пробормотал Трубецкой. — Это ты мне скажи, — устало улыбнулся Кондратий, плотнее кутаясь в одеяло. Он чувствовал себя уже очень уставшим, но счастливым, а человек, который заставлял его так себя чувствовать, в поисках очередного повода для шуток с прищуром посмотрел на стену за спиной парня. Издалека было не разглядеть небольшие фотографии-открытки, висевшие на ней, но некоторые, покрупнее, бросались в глаза: советская агитка «Ночь — работе на помеха!», монотонная карточка с надписью «запрещено на территории Российской федерации» в центре. На большом ватмане чуть скошенными вправо буквами (видно, что от руки) было написано:«— В конце концов, Галилей-то у нас тоже отрекался! — Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно.»
— Сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить, — с ироничной полуулыбкой протянул Сергей. Рылеев, проследил за его взглядом, обернулся на стену и, поняв, к чему именно это было процитировано, с недоуменной радостью повернулся обратно. Трубецкой самодовольно усмехнулся, следя за его реакцией. Он знал, что правильно вспомнил, откуда фраза. — Удивительно, что ты смотрел, — произнес Кондратий. — Знаешь, ты не единственный человек, который любит хорошее кино. Парень машинально кивнул, хотя по глазам было видно, что ответ его не устроил. Задумчиво откинув голову назад, он сказал: — Знаешь, Сергей, у тебя очень выборочные знания об отечественной культуре. — Какие есть. В Лондоне, понимаешь ли… — Трубецкой попытался завести свой привычный разговор о десяти годах за границей. Но сегодня что-то было не так, как обычно. — И в Лондоне ты не выучил название единственной пьесы Грибоедова, но узнал о «Повести временных лет»? Не разбираешься в семантике базовых слов, но легко вспоминаешь про обломовку и оренбургское кружево? Узнаешь Пастернака с одной строки? — Стоит ли мне считать это допросом, ваше величество Николай Павлович? — Сергей, которого перебили, поджал губы, но по глазам было видно, что он явно считал это смешным. — Чего ты завелся? — Вот, опять. Ты изящно шутишь про третье отделение канцелярии, но путаешь Хрущева с Брежневым, — вскинув бровь, продолжил Кондратий. Чем больше он думал, тем больше абсурдных ситуаций приходило в голову — Трубецкой усердно тормозил на очевидных вещах, а потом внезапно и в тему шутил о чем-то, о чем сам Кондратий еще пару лет назад не слышал. Человек просто не может обладать настолько отрывочными знаниями. Вырванные из контекста факты не запомнились бы, не вызывались бы ассоциациями. — В какой, говоришь, школе ты учился? — Я не говорил — ты не спрашивал, — Трубецкой хмурился, смотря на знакомое взволнованное выражение лица поэта. Теперь глаза блестели не только болезненно, но и возбужденно. — Спрашиваю. Где такое интересное образование получают? — Кондратий наклонился вперед, скользя глазами по его лицу. У него был только один вариант, как такое могло получиться, но ему было нужно услышать подтверждение. — Я учился в школе при российском посольстве в Лондоне, Кондратий, — спокойно ответил Трубецкой, не отлипая от подоконника. Понимает ли он, что Рылеев только что догадался? — На русском, верно? — хищно прищурился Кондратий. — Мы в общем конкурсе были, значит, у тебя российский аттестат. Ты сдавал те же экзамены, учил те же самые предметы, что и я, — с каждым новым словом Рылеев только больше убеждался, что так и есть — он прав. — И, хоть ты старательно это скрываешь, ты знаешь побольше многих. Какого черта происходит, Сергей? — Какого черта что? — по-лисьи улыбнулся Трубецкой, в остальном сохраняя полную неподвижность. — Ты правда решил, что я слышал про Россию последний раз десять лет назад? — Какого черта ты полгода играл человека, который про Россию слышал десять лет назад?! — Рылеев не мог поверить своим ушам (или глазам, потому что выражение лица собеседника было красноречивее всяких слов). Все это время Трубецкой просто играл в ребенка со сложной эмигрантской судьбой и понимал реплики, которые Кондратий бросал в пустоту, ни на что не надеясь. Что они еще выяснят такими темпами: что Сергей совсем не против МГУ, а продолжает язвить, только чтобы раздразнить Рылеева? Нет, это уже слишком. — Такого черта, — Сергей все-таки фыркнул со смешком, — что ты бы видел свое лицо, когда собеседник начинает путать Сашу Белого с Сашей Черным. На добрые полминуты Кондратий застыл, сверля парня взглядом и, кажется, не дыша. Затем, будто очнувшись, он возмущённо открыл и закрыл рот, вскочил, сел обратно и, наконец, фыркнул сам. — Господи, их даже нарочно нельзя перепутать... Сергей усиленно держал себя в руках, но, посмотрев на парня после последней реплики, не выдержал и засмеялся. Нахохлившийся студент несколько секунд угрюмо наблюдал за зрелищем, всем видом показывая, что не разделяет его веселья, но потом не выдержал и засмеялся сам. Трубецкой тяжело выдохнул, успокаиваясь. — Я думал, ты сразу поймешь. Но ты не понял, так что мне стало интересно, сколько времени тебе понадобится, — он покачал головой. Рылеев горько усмехнулся: — Видишь ли, необязательно жить вне страны, чтобы ничего о ней не знать. Я знаком с парой людей, проживших здесь всю жизнь, которые не вспомнили бы, когда началась Великая Отечественная. Да и сам ты не так часто забывался, чтобы сопоставить. — Я, знаешь ли, пару дней назад стихи твои слушал. Тоже, думаешь, ничего не понял? — Трубецкой внимательно посмотрел на него. — Может, ты заснул в середине, откуда мне знать, — смущённо огрызнулся парень. — Надеялся на лучшее, был готов к худшему. — Сергей только многозначительно промолчал, поднимая бровь. Рылеев предпочел ничего больше не отвечать. В конце концов, он кривил душой: тогда, на набережной, он чувствовал, что единственный слушатель понимает каждую строчку и метафору, просто не удосужился это осмыслить. Но Трубецкому знать об этом вовсе не обязательно. Тишину, повисшую в комнате, нарушил очередной приступ кашля Кондратия. Трубецкой, который вспомнил, что парень вообще-то болеет, предложил сделать чай. Тот замешкался: чайника в комнате не было, а кухня общежития могла нанести непоправимую психологическую травму и более подготовленному человеку. Но Сергей был настроен серьезно, и больной, помолившись всем известным богам, отправил его за кипятком. — Если что — звони, — полушутя сказал он. Звонить Трубецкой не стал, зато через минуту вернулся с вопросом, какая из чашек принадлежит Кондратию. Рылеев сообщил ему радостную новость, что свою чашку он еще не помыл, но можно взять любую из шкафа. Сергей тяжело вздохнул, но промолчал. Парень пропал, чтобы вернуться через две минуты с вопросом про сахар. Общими усилиями, потратив на это в два раза больше времени, чем потратил бы Кондратий, они заварили чай, который Трубецкой водрузил на его тумбочку. Но поэт с искренней благодарностью принял огромную полулитровую кружку с плавающей долькой лимона. Он знал, что это будет самый вкусный чай в его жизни. Сам Сергей занял один из двух стульев, вытянув длинные ноги в проходе между кроватями. Он явно считал себя главным украшением всей комнаты, и сложно было с этим не согласиться. Все время, пока больной, осторожно дуя, маленькими глотками пил чай, Трубецкой упражнялся в язвительных замечаниях на материале несчастного общежития МГУ. И, несмотря на то, что кое-где журналист был с ним очень даже согласен, он защищал свое место жительства на ближайшие три с половиной года с определенной страстью. Было в их ленивой перепалке некоторое очарование: оба совершенно не собирались по-настоящему ссориться. Будто войдя в роль, Кондратий деланно хмурился, почти театрально взмахивал свободной рукой и нарочно выдумывал драматично звучащие аргументы. А еще он очень много смеялся, несмотря на то, что в половине случаев в диалоге потом повисала минутная пауза, отведённая под его приступ кашля. Сергей даже не думал отодвинуть стул подальше. За полчаса до закрытия проходного пункта для посетителей Трубецкой стал собираться. Рылеев внезапно вспомнил про свой подарок и вручил парню собственноручно упакованный сверток. Сергей с мягкой улыбкой его принял, а потом преувеличенно долго отряхивал носки перед тем, как обуться. Когда он потратил пять минут на то, чтобы надеть шапку перед зеркалом, Кондратий почти поверил, что парень не хочет уходить. Оставшись один, студент долго с рассеянной улыбкой смотрел на пустой стул, вспоминая еще недавно звучащий то ли спор, то ли флирт, то ли упражнение в острословии. После еще одной порции жаропонижающего он под давлением совести попытался учиться, но быстро понял, что идея обречена на провал: память увлеченно подсовывала самые отвлекающие моменты. Вот мягкий, почти нежный, брошенный вскользь взгляд серых глаз. Вот Сергей от души смеется над его шуткой, запрокинув голову и одобрительно хлопнув ладонью о бедро. Вот аромат его духов вперемешку с запахом сигарет, его еще можно почувствовать, если вдохнуть воздух полной грудью. Вот Трубецкой вздыхает перед прощанием и обещает писать, чтобы «ты тут со скуки не повесился». А вот ты по уши влип, Кондратий. По теории журналистики Рылеев в тот вечер почти ничего не выучил. Зато он выучил гораздо более важную для себя вещь: у Сергея Трубецкого было большое сердце и острый ум. И, как бы тот не отшучивался, он на самом деле дорожит своим другом. Ближе к ночи Рылееву пришло одно-единственное сообщение. господин литератор лечите свою простуду